Мона Ли

Глава 25

Одинцово показалось Пал Палычу уютным, тихим, совсем не похожим на дачные окраины Орска, местом. Макушки сосен качались вверху, под небом, и пахло весной — пришел апрель.

Дом оказался прочным, собранным из пропитанных креозотом шпал, отчего было ощущение «дежа вю» — опять и опять, железная дорога, просто наваждение какое-то. Мебель, пришедшая контейнером, так и стояла, неразобранная, в комнатах нижнего этажа, но Пал Палыч, довольствуясь тахтой в мансарде, был равнодушен к устройству быта. Танечка, наоборот, ахала, бегала по комнатам в восторге:

— Ах, папка! Печь! Смотри! Голландка, ах! кафель какой! Ой, папка! а тут — смотри, тут так все удобно — кухня, и печка, а лесенка! — Танечка бегала — в мансарду, распахивала окно, трогала сосновую ветку, царапавшую стекло, садилась на тахту, щелкала выключателем — вела себя так, будто получила в подарок дворец. Пал Палычу было все равно. С равнодушием он отметил, что нет ванной, а это для него, любившего не изнеженность, но комфорт, это было просто трагедией.

— Где же мыться? — изумился он.

— Ой, пап, — Танечка гремела какими-то банками в кладовой, — летний душ сделаем!

— А зимой? — упавшим голосом спросил Коломийцев.

— Зимой… зимой? — ой, ну ты к нам будешь ездить, тут на электричке всего минут сорок будет! Зато — воздух! и веранда какая, ой, стеклышки цветные… пап, а мы кабинет тебе тут сделаем, да? — Пал Палыч вспоминал свою квартиру в Орске, жар от батарей центрального отопления, дубовый паркет, натертый теплым воском, прохладный кафель ванной, тяжелые шторы и высоченные потолки, и — вздыхал.

С Моной Ли все решилось так же — неожиданно, и просто. На переговоры с Вольдемаром Псоу отправилась Танечка, и, увидев в кабинете бледненькую Мону, с испугом смотревшую на нее, вдруг затормошила, расцеловала девочку, и та, заплакав, стала скороговоркой объяснять, что она не хотела, ну так вышло, и как же она виновата, а как там папочка, ой, бабулечку как жалко… Марченко, в неимоверно элегантной шляпке из лилового плюша, с дымчатой вуалеткой, стояла, опершись о подоконник и щурила свои подведенные глаза — как Багира, подумала Танечка. Держа на отлете руку с сигареткой в мундштуке, Марченко сказала:

— На время съемок я беру Мону на себя. Хотя мне это не нужно. Но ради дела — беру. Пишите бумаги, ставьте свои а-у-тографы, — она вытянула губы трубочкой, — а я буду воспитывать эту маленькую Герду.

— Ну, уж ты-то на Разбойницу из «Снежной Королевы» не тянешь, — Псоу сложил пальцы в рамку и навел на Марченко.

— Это Я — не тяну? — Лариса хохотнула. — Да ты знаешь, мой мальчик, что Пилипчук…

— Знаю-знаю, — Вольдемар потянулся, — мечтал видеть тебя Хозяйкой Медной горы!

— То-то! — Марченко подошла к Танечке и Моне, сделав руки калачиком, — девчонки! Цепляйтесь! Мы идем кутить в рЭсторан!

Перед первым съемочным днем Марченко не спала. Сидела со сценарием, собранным в папку скоросшивателя, листала — то вперед, то назад, шевелила губами, вскрикивала, круглила рот, поднимала брови. Её лицо без макияжа, в косметической маске, было неузнаваемо. Во всей фигуре читалась усталость, размягченность. Она знала за собой эту особенность — полностью «развинтиться» в ночь перед съемкой, чтобы потом, при звуке хлопушки, мгновенно собраться, сжаться и выстрелить так, чтобы вспыхнула искра ее таланта, чтобы побросали свои дела те, кто свободен от смены и стояли, и смотрели — дубль, еще дубль, и еще… Мона Ли, оставленная в квартире Ларисы Борисовны на время съемок, лежала на спине в маленькой комнатке, окнами выходившей в колодец старого московского дома. Она погружалась в сон, и выплывала из него так же стремительно. Та комната, с итальянскими окнами, в которые были видны холмы, покрытые травой, в ее снах всегда была одна и та же. Менялось только освещение — Мона Ли понимала, что утро сменялось днем, а день — вечером. Женщина, поившая ее водой из красивого кувшина опалового стекла с железным, птичьим носиком, менялась. Мона Ли не могла еще понять, что происходит с нею — ей казалось, что она, эта женщина, просто становится толще, и двигается медленнее, и чаще трет поясницу рукой. Женщина больше частью сидела у окна, смотрела на холмы и улыбалась чему-то — внутри себя.

Мона Ли не боялась начала съемок. Все, происходящее с ней на «Госфильме», казалось смешной игрой, делом несерьезным, но могущим принести какое-то странное, несхожее ни с чем — удовольствие. Что-то щекотало сладко под ложечкой, и почему-то становилось жарко, а потом — так холодно, будто ее окатили ледяной водой. Девятилетняя Мона Ли стремительно взрослела, и вот уже будущей женщине становилось тесно в её, Моны Ли, девчоночьем теле. Утром студийная машина ждала их у подъезда. Марченко, нервная, невыспавшаяся, кидалась на всех, и никак не могла выбрать, в каком костюме ехать, хотя вчера еще все было согласовано с Железной Клавой, отглажено, примерено и одобрено.

На улице свежо пахло капелью, и днем ожидалась настоящая весна.

У каждого режиссера свои ритуалы и приметы. Вольдемар Псоу перед началом съемок поливал Шампанским хлопушку, а остаток вина в бутылке пускал по кругу. Кроме Моны Ли, в картине, в массовке, снимались мальчики и девочки — во дворце султана работа нашлась для всех. Пока ассистент держала на вытянутых руках мокрую, липкую, хлопушку, суша ее под прожекторами, Псоу, прохаживаясь перед съемочной группой, говорил речь, стараясь быть оригинальным. Обрисовав в общих чертах необходимость экранизации для детей арабских сказок, он умолчал о том, что они не совсем для детей предназначались, но свел все к великим гуманистическим идеалам. Привычная ко всему группа хмыкала, делала заинтересованные лица и мечтала о том, чтобы отсняли сегодня хотя бы один эпизод. После аплодисментов Вольдемар раскланялся, высоко пропел — «Фильм-фильм-фильм!» и уселся на раскладное кресло, на спинке которого бутафоры отпечатали по трафарету имя «WOLDEMAR». Мягкий знак в латинице не был предусмотрен. Псоу подали рупор, выгородку залило белым светом — снимали сцену «Фонтан». Марченко, в легких шальварах и чадре, призывно качая бедрами, изображала девушку из гарема. Саша Архаров, стараниями гримеров получивший загар цвета дымящегося какао, пробирался на заднем плане, в кустах неизвестных, но явно южных растений. Мона Ли, одетая во что-то, наподобие казакина, сидела у фонтана, извергающего пенные струи, и перебирала струны инструмента, смутно напоминавшего дутар. Восточный колорит был дополнен тенью от верблюда и разбросанными тут и там даргинскими кувшинами. Сделали восемь дублей. Как ни странно, Мона Ли держалась уверенно, слова не путала, камера, приближая ее лицо, передавала тончайшие нюансы переживаний, а вот Саша Архаров, снявшийся уже в шести фильмах, профессионал и природный актер от Бога — сбивался, жевал текст, опрокидывал горшки с цветами и выглядел просто дурак дураком. В конце концов Марченко не выдержала, ушла с площадки и сказала, что в любительском кино она сниматься не будет. Первый день был завален, что, по приметам, не сулило ничего хорошего в дальнейшем. Мона Ли уже научилась сама разгримировываться, и, сидя перед зеркалом, обложенном с трех сторон лампами, чтобы не было теней, аккуратно смазывала личико вазелином и промокала лигнином, и на мятой его поверхности отпечатывалось ее лицо.

— Что с тобой случилось? — орал Псоу на Архарова, — ты что, дурак? Мы с тобой прогнали всю сцену вчера, а что — сегодня?

— Не знаю, не знаю, — Саша теребил ворот рубашки, — я просто, как заколдованный! Я слова забыл! Я ведь — ну вы же знаете, я ведь не мальчик уже, но я абсолютно был в таком зажиме…

— А ты не влюбился, часом? — Псоу взял Архарова за подбородок, — Сашенька? Не влюбился???

— В кого, — Архаров отвел глаза, — в Марченко?

— Да, уж не в Ларочку ли? Если мне не изменяет память, на съемках «Времен странствий» у вас что-то было, нет? А?

— Да ладно вам, — Архаров потянул с вешалки куртку, — я сам не знаю. —

Архаров врал. Лицо Моны Ли, странно трансформируясь, принимало черты взрослой девушки, едва он произносил про себя ее имя. «Мона, Мона. Мона. Мона.» — неотвязно звучало в нем уже третий месяц подряд.

Сидя за комплексным обедом в кафешке «Госфильма», Вольдемар Псоу, задумчиво гоняя разбухший чернослив в стакане с компотом, говорил Нелли Аркадьевне, второму режиссеру:

— Нелька, надо что-то делать с Архаровым. Он нам все завалит.

— Опять Марченко? — Нелли, умная, резкая, безнадежно некрасивая, но имевшая кучу любовных романов в анамнезе, пила минералку. — У них же все сошло на нет? Архаров же завел с дочкой той, из Большого — помнишь? Балеринка?

— Да с ней давно все кончено, — Псоу скривился, — теперь там какая-то народная певица с балалайкой. Архар четко съехал насчет Моны. Конкретно!

— Вольдя, брось, — Нелли содрала целлофан с сигаретной пачки. — Мона — да, она, безусловно — произведение искусства, но она — девочка. Девочка, которой 9 лет. Даже не 12, он что, собирается с ней играть в куклы? Архаров бабник, а не… Нелли выругалась. — И ты, будь любезен, перестань строить такие гипотезы.

— Нелка! Ты не представляешь, что с ним творится! Он будто под гипнозом. Вчера же сорвали съемку фактически. А дальше? дальше, прости меня, натура. Пески там, Самарканд-Бухара-Ташкент. И там появление Моны вызовет, сама понимаешь, что!

— Ты вечно преувеличиваешь, — Нелли поднялась, — давай сейчас отснимем финал, с матерью, но без свадьбы, и весь зоопарк с верблюдами-павлинами. Все утрясется, уверяю тебя.

Марченко ходила по квартире, пиная ногами мебель, хлопая дверьми, — свое неудовольствие она выражала шумно.

— Послушай ТЫ, девочка! — она обернулась к Моне Ли, сидевшей на краешке дивана, — ты сегодня сорвала съемки. Ты сорвала!

— Я ни в чем не виновата, — Мона Ли подалась вперед, — я же не спутала ни слова, и у режиссера ко мне не было вопросов. Он же ругал Архарова…

— А почему он ругал Архарова, ты не знаешь? — Лариса Борисовна впилась в Мону глазами, — не знаешь?

— Нет, не знаю, — Мона Ли покачала головой. — Я тут ни при чем.

— Да? А ты, просто маленькая стерва, как я посмотрю, — Марченко упала в глубокое кресло, — маленькая, а стерва! Ты обладаешь той удивительной силой, название которой тебе знать еще рано. Могу себе только представить, что будет через семь-восемь лет, а то и раньше. Архарова, скорее всего, Вольдермарш заменит, иначе вы взорвете все. Жаль, он хороший партнер. А я его больше не получу… никогда. — Марченко помолчала. — Знаешь, я, наверное не смогу возиться с тобой. Я, в конце концов, не нянька. Вот так, деточка. Как хочешь, так и понимай. Звони папе. Пусть он думает. Вот так, — добавила она еще раз.

Архаров мрачно надирался в баре гостиницы «Столица». Сначала пил коктейли со щебечущими девушками — валютные проститутки так любили его, что обслуживали не за деревянные, а за — бесплатно. Потом подсела золотая молодежь, считавшая шиком выпить в компании известного актера, к ночи уехали на чью-то квартиру на Кутузовском, слушать диски, курить то, что не положено и смотреть на экране видеомагнитофона то, что уж совсем не вязалось с обликом строителя коммунизма.

В Одинцово, при свете уличного фонаря, было видно, как стоит на крыльце дома немолодой мужчина и курит, и смотрит на дорогу, пустынную в этот час.