Мона Ли

Глава 47

По городу яркими, жаркими пятнами цветно перекликались афиши нового фильма Вольдемара Псоу «Волшебная лампа» с участием Лары Марченко, Леонида Северского, Аркадия Финкеля, Александра Архарова и Нонны Коломийцевой.

— Никаких Мон! обалдел, что ли? Она пионерка, а не эта… ну, какая улыбается все время. Что за имя выдумали, как у девки какой, — стучал по столу кулаком министр всей культуры, и жалобно дзенькали тонкие стаканы, ударяясь о бутылку Боржоми. — Как в свидетельстве у ней записано, так и в эти… титры, во, вставляй, значит. И никаких тыщи и одной ночи. Это тебе бордель, что ли? Ночи! Сказка для детей! Они спят ночью. Все.

— Да как же назвать? — Псоу взмок, — это ж арабские сказки!

— И арабские не надо. Сегодня такое положение в политике, завтра кто уверен где? Назови нейтрально.

— Волшебная лампа Аладдина можно, — подсказала зам. министра, женщина начитанная еще со школы.

— Вот, — министр покивал головой, — лампа, это хорошо. Это актуально. Мы сейчас в Киргизии завод электроламп запустим. Очень уместно. Ага. Только этого, как его? Насреддина? Убери. Просто и коротко — Волшебная лампа.

— Так нет ничего про лампу-то, — Псоу едва не плакал.

— А ты добавь, — сказал министр и встал. Разговор был окончен. Фильму все-таки дали первую категорию, и оставалось ждать — провала, или успеха. В реквизиторском цехе Госфильма разыскали старую, со вдавленными боками, псевдо-арабскую лампу, и финал стал таков — Саша Архаров, сидя в песках пустыни (снимали в Юрмале, в феврале), ожесточенно тер лампу, из которой вырывалось сизоватое пламя. В смутных очертаниях головы Джинна появлялось финальное слово — КОНЕЦ.

Мона Ли положила дома на стол пригласительный билет на два лица:

— Вот, пап, премьера. Пойдешь? — Пал Палыч посмотрел на Танечку. Та лежала на диване с журналом.

— Таня?

— Я не могу, — отрезала та, — у меня, между прочим, дети. Двое.

— А можно Кирюшу взять, — Мона Ли видела, как напряглись у Кирилла плечики.

— Нет! — рявкнула Таня, — нельзя. Пусть дома сидит, двойки исправляет.

— Но, Танечка, — Пал Палыч перешел на просительный тон, — это ведь так интересно, и сказка, же детская?

— Нет, — Таня прикрыла лицо журналом, — сказала — нет, и не лезь. — Кирилл заплакал.

— Я буду, буду, Мона, я приду — сказал Пал Палыч.

— Пап, я ведь под нашей… ну, под твоей же фамилией, — Мона Ли смотрела на Коломийцева, — ну, как же, там просили с папой?! Таня хмыкнула, а Пал Палыч пошел утешать рыдающего Кирилла.

В костюмерной «Госфильма» подбирали платье для Моны Ли. Молодые костюмерши резвились, прикладывая к ней наряды, подходящие для дворцового бала, а пожилые качали головами — не то. Клавочка, самая старшая из них, с седыми волосами под гребенкой и в темном халате, долго вертела Мону Ли, а потом ушла. Надолго. И принесла что-то, напоминающее гимназическую форму, но из дорогой шерсти, цвета темного шоколада, и невесомый фартук с крыльями.

— Вот, манжеточки подошью, воротничок, и длину сделаем по середину икры. И туфли на среднем каблуке, — сказала Клавочка, — и ты, Моночка, будешь прекраснее всех этих фифочек. Я тебе это обещаю.

8 марта кинотеатр «Россия» был переполнен. Шел московский бомонд, директора универмагов, врачи, автомеханики, художники, директора институтов, ювелиры, журналисты, билетные кассиры, актеры, парикмахерши, заведующие базами, портнихи, дирижеры, и прочий важный люд. В фойе здоровались, целовались, придирчиво оглядывали друг друга, делились новостями, сплетнями, шуршали конфетными бумажками, щелкали замочками пудрениц, курили.

Постепенно зал заполнялся, в центре рассаживались министерские, госфильмовские и особо приглашенные гости. Публика помельче, которой посчастливилось достать приглашение, занимала балконы, нижние и боковые места, а родственники заняли целый ряд для «пап и мам» — все, как и в театре, только народа побольше. Ради торжественного случая занавес задергивал экран, стояли непременные плетеные корзинки с белыми и розовыми гортензиями, и отчего-то, вовсе не к месту, гипсовый Ленин, автор цитаты «Из всех искусств важнейшим у нас является кино». Длинный стол, покрытый скатертью, бутылки с минеральной водой, стаканы. Всё по протоколу. Съемочная группа выходила слева, соблюдая субординацию. Первым шел Вольдемар Псоу, в монгольской кожаной куртке, при шейном платке. Модные тонированные очки в дорогой оправе, джинсы-клеш, — Голливуд, да и только! За ним шли народные, начиная, конечно, с Ларисы Борисовны Марченко, появление которой вызвало вздох восхищения. Ларочка была с костюме глубокого синего цвета — в талию, с широченной юбкой, перехваченной высоким белым ремнем, в белых митенках и в элегантной белой шляпке с синей вуалькой. Она улыбнулась всеми своими белыми зубками, приложила сложенные в щепотку пальчики к губам — и послала воздушный поцелуй в зал. Северский принципиально явился в джинсовом костюме, присланным другом-диссидентом из США, и при ходьбе издавал скрип — новые ковбойские сапожки, присланные оттуда же, чудовищно повизгивали. Актрисы, одетые от Виталика Волкова, щеголяли в псевдорусских платках, и выглядели стайкой встревоженных птичек.

Осветители еще настраивали аппаратуру, шмыгали телевизионщики, устанавливая телекамеры и микрофоны, волнение передавалось всем, включая бесстрастных милиционеров на входе и киномехаников. Наконец, все расселись, все стихло, Псоу, поправив шейный платочек, вышел к микрофону, неожиданно чихнул, и принялся говорить сбивчиво, срываясь в фистулу:

— Не случайным оказался мой выбор материала для съемок. С детства я очень любил арабские сказки, и вот теперь, когда представилась возможность, я обратился … — и все зудел, посвистывал и публика едва не уснула. Сценарист выступил кратко и по делу, художник рассказал о том, как его чуть не цапнула гюрза на съемках в пустыне (ложь абсолютная, но эффектная), Марченко, улыбаясь и кокетничая, сказала, что это огромная честь для нее — работать с таким маститым режиссером, который, как никто, понимает детскую душу. Это вышло двусмысленно, но утонуло в аплодисментах. Сашка Архаров вышел к микрофону, как обычно, будто развинченный, тряхнул головой так, что фирменная челочка легла ровно — справа — налево, улыбнулся серыми глазами, поиграл губами, придал хрипотцу голосу, рассказал пару анекдотов со съемок, похлопал режиссеру, поклонился залу, и удалился под шквал оваций и криков — Архаров!!! Браво! Последней Псоу вывел к микрофону Мону Ли, и сказал:

— А вот, и наша восходящая звездочка. Наша Нонночка Коломийцева. Самая младшая в съемочной группе, она не только прекрасно сыграла свою роль Принцессы, но и мужественно перенесла неизбежные тяготы съемочного периода, продолжая учиться в школе.

Дали слово Моне. Тоненькая, гладко причесанная, в темном, строгом платье ниже колен и в белых крылышках фартучка, она производила странное впечатление взрослой женщины, переодетой ученицей.

— Мне очень понравилось играть в кино, — просто сказала Мона Ли, — ко мне все чудесно относились, а что получилось, я даже сама еще толком не поняла. Надеюсь, что вам понравится. Спасибо.

Моне Ли хлопали сдержанно, переговариваясь — ничего себе! Откуда Псоу такую вытащил? Чья-то дочка? Лицо странное — итальянка, что ли? Красивая, обалдеть… сколько ей? 14? 16? Любовница его? Но тут погас свет, актеры заняли места в зале, пошел занавес, открывая огромное белое полотно экрана, и, на фоне ярчайшего голубого неба и синих от солнца стен пошел караван верблюдов. Их снимали сзади, поэтому казалось, что караван выходит из зала. Полилась чарующая восточная музыка, зазвучала тоненько — тронули струны ребаба, нежно задул камышовый ней, зазвенели колокольчики. Мона напряглась, вытянулась — как струнка. Пал Палыч, успокаивая, накрыл своей рукой ее руку. Фильм шел, мелькали кадры, зрители то смеялись, то вскрикивали, то замирали. Мона Ли пристально вглядывалась в свое лицо на большом экране, оно казалось ей чужим, слишком взрослым. Когда дошла очередь до эпизода на лестнице в Судаке, Мона Ли вскрикнула и закрыла лицо. Зал охнул. Когда замелькали кадры шествия каравана, Мона Ли выдохнула, невольно повернулась вправо — и застыла. Справа от нее, почти не видный в темноте зала, сидел тот самый кореец с длинными вислыми усами, появлявшийся всегда неожиданно, после чего случались события страшные и опасные смертельно. В этот раз он был в темном пиджаке, с черной бабочкой и в белой рубашке. Да нет, — подумала Мона, — я ошиблась! Откуда он здесь? Она опять повернулась. Сосед сощурил глаза и улыбнулся, склонив голову. Нет-нет-нет, — сказала себе Мона Ли. — Это не он. Но это — он! Он ведь звал меня уйти из гостиницы в Ташкенте, обещая рассказать мне всю правду?! Он! И вдруг она услышала голос, который будто бы говорил ей на ухо, но так громко, что все должны были бы слышать! Однако никто не обратил внимания. Звука — не было. Мона Ли, — услышала она надтреснутый голос, — завтра. На закате. На Плющихе. У стены. Я найду тебя. На закате.

До конца фильма Мона Ли пыталась унять дрожь, и, когда зал встал, приветствуя создателей фильма, и кто-то потащил за руку ее, упирающуюся, на сцену, она оглянулась и увидела, что кресло, в котором сидел говоривший с ней — пусто.

Мона стояла на сцене, под экраном, и зал хлопал, и несли букеты цветов, и вспышки озаряли, видоизменяя лица, и кто-то уже давал автографы, и Пал Палыч хлопал, стоя, и махал рукой Моне Ли. Он был так горд, что не стеснялся — и плакал. Мона Ли спрашивала всех — не видел ли кто такого господина, в черном костюме, вот с такими усами — она проводила пальцами от носа к подбородку, — нет, какая-то делегация? Наверное, японцы. Нет, не видели. Собирались в ВТО, в «Дом Фильма» — кто куда, Мону Ли звали с собой, но она мотала головой — домой далеко, в Подмосковье, папа ждет. Но ее не послушали, затащили, вместе с Пал Палычем — в ресторан ВТО, и она вертела головой, поражаясь, как столько знаменитостей в Москве могут собраться в одном месте. Есть ей не хотелось, но ее буквально засыпали конфетами и фруктами, и она улыбалась, улыбалась, улыбалась… сердце её билось глухо, предчувствуя самое страшное, и поделиться ей — было не с кем. Пал Палыча и Мону подвезли на машине до Одинцово ехавшие догуливать в Рузу актеры, и дома они были почти под утро. Было холодно — Таня спала на диване, в большой комнате, укрывшись одеялами и пальто. Наверху надрывался Митя. Пал Палыч бросился затапливать печь, а Мона Ли поднялась к ребенку, голодному, в мокрых пеленках. Их общая с Кириллом тайна — собака Малыш жила во дворе, они с Пал Палычем ее кормили, но в дом Таня ее не пускала. Сейчас же пес оказался на втором этаже и лежал в детской кроватке, согревая мальчишку. Мона охнула, и пошла еще одна бессонная ночь, с кормлением, пеленанием и замачиванием пеленок — на утро. Когда они сели пить чай, уже светало.

— Пап, что случилось с Танечкой? — спросила Мона Ли. — Она же не была — такой? Что?

— Если бы я знал, дочка, я бы сделал — все. Но я — не знаю. Я понимаю одно — нам нужно как-то выжить, правда?

Мона Ли легла, не раздеваясь. Она перестала думать о предстоящей встрече, понимая, что это — конец. Случится что-то такое, после чего жизнь или кончится, или не будет иметь смысла. Мона пошарила под подушкой, вытащила тот самый, ташкентский, спасительный, белый платок. Поднесла его к губам — он до сих пор пах порохом, пылью, сыростью. Та, что передала ей платок — больше не приходила, ни во сне, ни наяву.

Мона Ли ушла из дома, когда Пал Палыч вел второй урок в школе, а Танечка, найдя остатки вина в бутылке, выпила и подобрела настолько, что поздоровалась с Моной.

— Давай я Кирюшу отведу в школу, он проспал.

— Веди, — зевая, разрешила Таня, — если делать тебе больше нечего.

Март был холодным, Мона быстро продрогла в своем пальтишке, и старалась идти быстрее, чтобы не попасть в окно в расписании электричек. Всю дорогу до Москвы Мона Ли, глядя на обычную, будничную жизнь, мелькавшую за окном, тоскливо думала — за что мне-то такое? Почему нет у меня дома, где меня ждут, нет родной моей мамы, нет ничего, что держало бы меня на земле. Выйдя из метро «Смоленская», она пошла переулками, будто повинуясь приказу, не зная, впрочем, куда именно она идет. Мона все еще надеялась на то, что ей послышался этот разговор, как часто бывает при расстроенных нервах, но надежды на это — не было. Вот уж и стало уходить на закат неяркое московское солнце, осветившее стекла окон верхних этажей по четной стороне улицы, вот уж и появились прохожие, спешащие в магазины, озабоченные, непраздные, скучные. Дойдя до Дома культуры «Каучук», Мона Ли оглянулась по сторонам. Тут-то и взял ее под руку темный лицом, небольшой — ростом, с вислыми усами, придающими лицу сходство с китайской рыбкой.

— Идем, Мона, — сказал по-русски внятно и четко, без малейшего акцента.

Мона Ли покорно шла за провожатым. Он молчал, но она поняла, что его зовут Ли Чхан Хэн, и что он главный над ней и именно сейчас разъясниться то, что мучает ее все эти годы. Войдя в арку большого дома, они стали пробираться дворами между домиков, будто забытых между большими, серьезными домами, перелезать через заборы, в одном месте они прошли сквозь подъезд — и вышли в другой переулок. Так петляли они, и становилось все темнее и холоднее. Наконец, войдя в дом, дохнувший на Мону нежилым запахом давно брошенного жилища, они поднялись на второй этаж по лестнице, лишенной перил и вошли, толкнув огромную дверь, отворившуюся без скрипа. Прошли анфиладой комнат, в которых не было мебели, и только сквозняк гнал сор и скомканные газетные листы. В одной из комнат был сооружен очаг в камине, и жаркое пламя грело сидевшего перед ним. Моне Ли была видна только его спина, халат, расшитый драконами, золотыми полукружьями радуг и цветами персика. На голове сидящего был поккон — шапка со шлейфом.

— Ты привел ее? — спросил сидящий.

— Да, — ответил Ли Чхан Хэн.

— Оставь нас.

— Слушаюсь, господин, — и Чхан Хэн исчез.

— Ты знаешь, кто ты? — спросил господин.

— Нет, — честно ответила Мона Ли.

— Тебя избрали.

— Кто?

— Ты не должна спрашивать.

— Кто я?

— Пока ты еще — никто. Тебя — нет. И тебя не будет никогда.

— Но я же есть? — голос Моны Ли дрожал.

— это Тело. Всего лишь — тело. Ты сама — больше тела. Ты — дух.

— Злой?

— Судя по обстоятельствам.

— Сколько мне лет? — спросила Мона Ли.

— У тебя нет возраста.

— Я — бессмертна?

— Дух бессмертен. Плоть — смертна.

— Как Как мне жить дальше? — Моне Ли было так страшно, что она не ощущала холода.

— Ты сама увидишь — как.

— Я буду любима?

— Нет.

— Но я красива?

— Плоть меняется каждое мгновение, — сидящий протянул руки к огню. По перстням, надетым на пальцы, будто пробежала тусклая змейка, — ты не будешь знать любви никогда. Если ты полюбишь, ты перестанешь быть духом. Ты исчезнешь.

— Кто убил моего отца?

— Он сзади тебя. Подойди ко мне.

Мона Ли сделала шаг к сидящему. Не поворачиваясь, он протянул ей руку вверх ладонью. На ладони лежали часы.

— Это время твоего отца, — сказал сидящий, — и это будет всегда — и твоё время. Но, учти, когда стрелки сольются, произойдет самое страшное. Два времени будут совпадать. Так бывает.

— А мне это зачем?

— Так мы будем предупреждать тебя.

Мона Ли осторожно взяла часы — старенькая «Победа», с надтреснутым стеклом и вытершимся ремешком.

— Кто убил мою маму?

— Ты задала много вопросов. Ты все знаешь о себе. Уходи.

Огонь в камине моментально погас. Стало холодно так, как бывает только во сне, когда ты падаешь в пропасть. Мона Ли побежала назад, и комнаты исчезали за ее спиной, становясь стеной. Когда она вышла на двор, под неяркой лампой стоял, покачиваясь, ли Чхан Хэн.

— Это ты убил моих родителей! — закричала Мона Ли, — это все ты! Ты столкнул с лестницы Таню! Ты сбросил в море Галю, ты…

— Это сделала ты сама, Мона, — сказал кореец. Вдруг лицо его, темное до этой минуты, начало желтеть, морщиться, как комок бумаги, который только начало лизать пламя. Сузились до щелок глаза, кореец начал бледнеть, растворяться в сумерках, и все покачивался на одном месте, и все таял, таял — и стало пусто. Мона Ли подошла к тому месту, где он стоял — снег был будто присыпан чем-то. Она зачерпнула снег — и почувствовала запах гари. Никого вокруг. Мона Ли, сжимая в кармане часы, пошла вперед, и уткнулась в ограду. Вышел милиционер, козырнул и сказал, — а что ты тут делаешь, девочка? Не знаю, — сказала Мона Ли и пошла налево. Бабка дворничиха, укутанная до бровей платком, странная, шафранового цвета, с узкими глазами, отставила лопату и посмотрела на Мону Ли. У дворничихи были усы, прикрытые снизу воротником ватника.