Глава 53

Нефритовый зверек Ки-Ринь, олень-единорог, покрытый чешуей, завернул свой хвост набок, и образовалась что-то вроде дырочки, в которую Мона Ли продела кожаный шнурочек. Ки-Ринь с того самого дня, с 5 апреля, с её, Мониного дня рождения, так и был с ней. Амулетом — охранной грамотой. Он был для Моны живой. Его тельце из нефрита темнело, когда Моне было плохо, и наливалось ровным светом, когда ей было хорошо. В минуты опасности нефрит начинал багроветь, и на роге зверька как будто выступала капелька крови. Мона Ли, окончательно успокоившись, погладила его под рубашкой, и вернулась в вагон. Ехать еще предстояло долго — до завтрашнего утра. Пассажиры разворачивали пакеты с едой, проводница плавала по вагону, держа поднос, на котором хороводились подстаканники, шла буфетчица из вагона-ресторана, крича, — лимонад! пирожки свежие, горячие! сосисЬки! лимонад! пыво! — и все жевали, раздирали на части отварных бледных кур, хрустели малосольными огурцами, макали в соль, рассыпанную на газете, овальные, бесстыдно белые яйца. Есть хотелось ужасно. Давидик положил голову Моне на плечо:

— Детка, ты случайно не дочь Рокфеллера? Очень кушать хочется! Сейчас еще Никитка с Лолкой придут, тоже голодные. Ты же актриса, у тебя должны быть деньги! А, кстати, почему ты одна? — Мона Ли аккуратно сняла курчавую голову Давидика с колен, и сказала:

— Тебя не касается. А деньги сам научись зарабатывать, а не у мамы клянчить!

— Это тебе Никита нашептал, да?

— Мама твоя нашептала, — Мона скинула руку Давидика с плеча, — руки убрал!

— Смотри, — Давидик заметил, что многие рассматривают Мону пристально и перешептываются, — тебя узнали!

— И что? — равнодушно сказала Мона, — ты предлагаешь мне с вытянутой рукой пойти деньги собирать?

— Нет! Зачем собирать! Я сам!

И, встав в проходе, Давидик затараторил, как профессиональный нищий:

— Граждане-товарищи! Посмотрите! Сюда посмотрите! Кто с вами едет в поезде, а? С вами едет наша юная звезда! Кто смотрел фильм «Волшебная лампа»?

— Я, я, я — раздались голоса.

— Вот! Нам всем повезло! Со съемок нового фильма возвращается актриса Нонна Коломийцева! Она отстала от поезда, граждане! И она стесняется попросить у вас хотя бы кусочек хлеба…

Давидик расчехлил Никитину гитару, и запел с «восточным» акцентом —

«Учкуду-у-у-к, три колодца-а-а». Мона покрутила пальцем у виска и продолжила смотреть в окно. А им уже несли еду, и в вагон набивались пассажиры из соседнего, купейного вагона, и вот уже Мона с ужасом обнаружила себя буквально запертой внутри толпы. Похоже, и сам Давидик понял, что переборщил, и, пятясь, отправился искать Лолу с Никитой.

— Ой, Нонночка, подпишите, — в лицо Моне совали бумажки, какие-то журналы, кто-то даже протянул ладонь, — распишитесь! Ой, вы такая молоденькая! Ой, какая же красивая девочка, вот, Людочка, будешь хорошо кушать, будешь такой же красивой… а кто же тебе глазик-то подбил, а? Жених? Да какой жених, — басил кто-то сзади, она замужем уже! Какой замужем, сдурел? Она в школе учится! А в школе че, замуж нельзя выйти? У Моны все поплыло перед глазами.

— Товарищи, — взмолилась она, — воды дайте, мне ж душно…

Мона очнулась от потока свежего воздуха. Она лежала на полке в служебном купе, и проводница обмахивала ее мокрым серым полотенцем.

— Нет, ну совести нет, до чего ребенка замучили! Еще чуть, и разорвали бы, — она подсела к Моне и стала поить ее крепким чаем.

— А где рюкзак мой? вскрикнула Мона, — где?

— Да что ты переживаешь, тут он, тут, — проводница вытащила рюкзачок из-под столика. — Кому это барахло нужно…

Мона нащупала под рубашкой Ки-Риня и, оттянув рубашку, заметила на ней запекшуюся капельку крови.

— Спасибо, я пойду, наверное? — Мона Ли села, подтянула к себе рюкзачок, — а то там ребята ждут.

— Да посиди еще, проводница была совсем молоденькой, не заезженной жизнью и работой. — Расскажи про кино, а? Надо же, я вот артистов редко видела, они в купейном или в спальном, к нам в плацкарт таких не сажают, а интересно как! Кто на ком женат, кто развелся, такие случаи бывают, и у проводниц я видела даже тетрадки есть, они туда автографы собирают. — Она тараторила, присев около Моны, делала огромные глаза, прикладывала руки к сердцу — все что-то рассказывала про свою деревню, откуда она сбежала, сев на проходящий поезд, про какую-то бабку, про общежитие, где она живет, про парня, который ей нравится. Мона сидела рядом, смотрела в окно — вечерело, давно лесостепь сменилась березовыми рощицами, кучнее стояли деревеньки, видны были мальчишки, бегущие вслед за поездом, на переездах, за шлагбаумом, стояли машины, люди шли с работы. Мона размышляла — вернуться назад? Там опять этот наглый Давидик полезет, да еще ночь впереди, а с рюкзаком опасно, сдернут — не заметишь. И, справедливо рассудив, что лучше болтливая проводница, чем неизвестное, чужое и жадное до сплетен и денег нутро вагона, она сказала:

— Ой, а как тебя зовут? — и сама протянула руку, — я Нонна, а ты?

— Я? — проводница даже открыла ротик, — я? А! Я? Я — Наташа! Вот, — и замолчала.

— Наташ, а можно чего-то попить? Чаю бы?

— Хочешь с лимоном сделаю? — Наташа просияла своими веснушками, — я сейчас! Я — мигом! Я в буфет смотаюсь, тут через два вагона! Ты только не открывай никому! — и, подмигнув Моне, вышла, заперев служебное купе на ключ.

Мона развязала рюкзак, опять проверила — на месте ли деньги, свернула куртку, положила ее внутрь, опять затянула завязки. Сколько же там денег? Моне было жутко любопытно, но пересчитывать было страшно. Тут ручка задергалась, в дверь купе постучали.

— Мона? Мона? Это я, Давидик, Мона? Открой? Ты куда ушла? Тут Никита с Лолой, мы тебя ждем. Мона?

У двери послышался еще один голос, женский.

— Дэйв, ты чего ломишься туда? Там же написано — служебное купе, пойдем, Никитка принес вина, там еще наши едут, с Планерского, пойдем, Дэйв…

— Лол, отвали, — Давидик продолжал стучать.

— Пошли, а — заныла Лола. Мона прекрасно знала ее голос. Это была Галочка Байсарова.

Вернувшаяся проводница строго прикрикнула — та-а-а-к! билетики в порядке? постельное брали? девушка из какого вагона? — и Давидик с Лолой исчезли. Остаток вечера Мона развлекала Наташу сказками о личной жизни известных актеров, сплетничала с удовольствием, пощадив только Лару Марченко, и умолчав о Саше Архарове, о котором проводница хотела знать всё.

— Ой, как я Архарова люблю! — она закатывала глаза, пока Мона пила чай с «Шахматным» печеньем, — ты знаешь, он однажды ехал в спальном со своей женой, мы как собрались все, думали, прогонит, ну, автографы попросить хотели, нет, он вышел, ой! Такой красивый-красивый! Прям высокий, и такая у него улыбка, ой, мамочки! А потом он к Эльке зашел, представляешь?

— А? переспросила Мона, — а Элька — кто?

— Я бы тебя сказала! — со злостью ответила Наташа, — клейма ставить негде. Но на лицо красивая, только дура. Так он с ней, короче… того… представляешь? Жена прям рядом, а ему хоть бы что! Элька потом всем хвасталась. Мона вдруг покраснела так, что выцветающий синяк налился фиолетовым:

— Врёт все твоя Элька! Архаров не такой!

— А какой? — Наташа открыла дверцу шкафчика — дверца изнутри была оклеена фотографиями Архарова. В ковбойской шляпе. В камзоле со шпагой. В солдатской пилотке. Волосы до плеч. Короткая стрижка. Парик. Улыбка — печальная. Строгая. Ласковая. Нежная. И так далее. У Моны заныло сердце, а перед глазами встал пепельный утренний песок пляжа, густое, почти черное еще море, белая чайка, стоящая на одной ноге у кромки воды.

— Наташ, ты извини? я посплю.

— Ну да, с жалостью сказала проводница, — конечно. Лезь на вторую полку, там чистое все, спи.

И застучали барабанные палочки, отбивая ритм, и вплелась флейта, и убаюкала, и усыпила, и Мона уснула, положив рюкзак под голову, и не слышала, как поезд подъезжал к станциям, как выходила Наташа, возвращалась, опять выходила, будила пассажиров, рассаживала новых, и проснулась Мона оттого, что кто-то тихо и ловко вытащил рюкзак из-под её головы.

Мона проснулась мгновенно. В купе было темно, хотя, как поняла Мона, живущая по «внутренним часам», было уже около семи утра. Коленкоровая штора была спущена, горел ночничок над нижней полкой, а на самой полке, укрывшись простыней, спала Наташа. Мона Ли видела в темноте, а уж в полутьме она сразу разглядела Давидика, который, держа в руке Монин рюкзачок, уже делал последний шаг к двери. Мона прыгнула на него сверху — как кошка. Давидик, не ожидая этого, потерял равновесие и упал, стукнувшись головой о столик. Мона спокойно разжала пальцы на его правой руке, вытащила лямки рюкзака, закинула его на полку, и, подтянувшись, влезла на прежнее место. Она уже не спала до Москвы. На Давидика наступила чутко спящая Наташа, когда до Курского вокзала оставался час пути. Давидик расшиб затылок, но в остальном был жив и здоров. На Наташин крик прибежал бригадир поезда, любопытные пассажиры, и Лола. Шум стоял невообразимый. Мона Ли вжалась в стенку, почти слившись с ней, но на нее никто и не обратил внимания. В конце концов Давидика вывели, Наташа, решив, что он полез к ней с целью изнасилования, была страшно горда, что такое случилось в её служебном купе и будет теперь, что рассказать. Только Лола, обернувшись, встретилась глазами с Моной, и застыла в ужасе, мучительно вспоминая что-то, но, будто уколовшись о взгляд Моны, заплакала и, развернувшись, убежала. Мона подписала Наташе обувную коробку с чешскими сапогами ЦЕБО, потому что ничего более подходящего Наташа найти не смогла. Мона Ли дождалась, пока все пассажиры выйдут, и, прострелив пустой вагон глазами, спрыгнула на перрон, обернулась, чтобы помахать проводнице, и вот уже поезд спешно начал отступать, чтобы буквально через пару часов забрать новых пассажиров на Севастополь. В этот момент Мона Ли вдруг ощутила сильнейший удар в спину, закачалась на краю платформы, и уже начала падать на пути, как ее кто-то схватил за рюкзак и втащил на перрон.

Архаров одной рукой держал дрожавшую от шока Мону, а другой — Галочку Байсарову.

— Ты охренела? — орал он на весь вокзал. — Байсарова, дура! Ты что творишь? Ты ее убить хотела? Я тебя саму сейчас…

Галочка плакала, мотала головой и говорила быстро-быстро:

— Я ее боюсь, она ведьма, она меня в море утопила! Кто ты, отпусти меня, ну, отпусти! Дэйв, ты где? Никита?

Галочкины крымские попутчики не желали участвовать в скандале, да еще и с милицией, и быстро растворились в толпе встречающих. Наконец Архаров отпустил руку Байсаровой, и та осталась стоять, не зная, куда ей идти. Саша обнял Мону, прижал к себе:

— Ты на уши весь Крым поставила, ты это хоть понимаешь, дурочка моя дорогая?

Мона Ли стояла уткнувшись в плечо Архарова, посапывала тихонько, терлась лбом, а он держал в ладони ее затылок и легонько дул в спутанные дорогой и погоней волосы. На них уже оглядывались, а какой-то мужчина в кожаной куртке уже прицеливался объективом фотоаппарата. Архаров заметив этого, разозлился так, что едва не толкнул Мону назад, но, сдержавшись, повернулся спиной к снимающему, взял Мону за руку, как ребенка, и, пошел быстрыми шагами к стоянке такси, буквально волоча Мону за собой. У Архарова всегда быстро менялось настроение, он легко переходил от бешенства к веселью, веселье сменялось тоской, — холерический темперамент, — говорил Псоу, — самое лучшее, и самое противное, что есть у актеров. Угадать, в каком настроении он будет играть, невозможно!

— Ты ненормальная, — говорил Архаров Моне на ходу, — ты хоть отдаешь себе отчет, что было в лагере? Там директора сняли с работы, этих пионервожатых из твоего отряда, выговорешники всей симферопольской милиции, а какого-то то ли Бутылку, то ли Бобылку вообще под суд. И все из-за чего? — Он свел брови вместе и строго взглянул на Мону, — из-за какой-то девчонки, у которой есть неприятная привычка — убегать. Где ты, там всегда или драки, или скандал, или ЧэПэ, ты сама-то понимаешь, а?

Мона помалкивала, не чувствуя себя виноватой ни капельки. Архаров подошел к стоянке машин, отыскал свой жигуленок цвета «коррида» — гордился им страшно, доводя до сумасшествия слесарей и механиков авто-центра, усовершенствуя машину, словно желая сделать из Жигулей — Феррари. Картинно распахнув дверцу:

— Мадемуазель, прошу! — взял рюкзак за лямку, но Мона Ли вцепилась в него. — Мона, дай я в багажник рюкзак кину, грязь такую в салон…

Мона помотала головой.

— Что у тебя там, интересно? — Архаров потянул рюкзак к себе, Мона — к себе. — Письма от любовников, а?

Мона смотрела на него умоляюще:

— Не трогай, я тебя прошу. Тут… мамины вещи.

— Мамины? А что им в багажнике будет? — и опять потянул рюкзак за лямку. Брезент треснул, разошелся посередине, и обнажился белый платок. — Что там? — Архаров попытался вытянуть сверток. Толпа, стоявшая в очередь на такси, уже давно выворачивала шеи и наблюдала за сценой на стоянке. Чертыхнувшись, Архаров подтолкнул Мону на переднее сидение, та села, обхватив разорванный рюкзак, и машина выехала на Комсомольскую площадь. Всю дорогу до Одинцово Мона Ли молчала. Архаров, злой на Мону так же, как на любую женщину, которая, как он считал, принадлежит ему, всю дорогу выговаривал ей самым неприятным тоном, отчего Мона только щурила глаза и кусала губы.

— Нет, ты вот, подумай, подумай! Я срываюсь со съемок, лечу в Гурзуф — для чего? Чтобы встретиться с тобой, так? Что я вижу в Артеке? Никакой благодарности. Какие-то драки, потом Галка Байсарова вдруг, понимаешь, воскресает в виде Лолы. Так. Только я… м-м-м… нахожу с твоей стороны понимание моим чувствам, как ты сбегаешь. Ты что, играешь со мной, девочка? Ты что, не могла мне записку оставить?

— Я оставила, — Мона повернулась к Архарову, — я же оставила записку. На тумбочке, у кровати. Наверное, твои же поклонницы ее и выбросили. Я же знаю, что ты там по ночам бегал неизвестно с кем и неизвестно где. Да про тебя такие вещи говорят, я вообще молчу.

— Вот, — заорал Саша, — и молчи! Мои поклонницы — это моя публика! И они будут всегда! И я буду делать всегда только то, что хочу я, поняла?

— Не будешь, — тихо сказала Мона, — если ты не будешь любить меня, ты никогда не получишь меня. И можешь запомнить себе — я тоже особенная.

— Ты — особенная? — Архаров расхохотался, — ну, конечно! Что в тебе особенного? Ты вообще — пацанка еще! Тебе четырнадцати лет нет, и ты так говоришь — со МНОЙ? Я летел на самолете, чтобы тебя встретить на вокзале, да ты знаешь, что я всю ночь проторчал на вокзале, встречая поезда из Крыма?

— Ну вот, — спокойно сказала Мона, — выходит, и я — особенная, раз ТЫ бегаешь за мной?

Архаров притормозил на обочине.

— Выходи, — и он открыл дверь. — Вылезай, — Архаров не шутил, — рановато тебе играть в такие игры. Особенно со мной. Всё. Лопнуло терпение. Иди, Мона. Между нами всё кончено.

— А у нас что-то было, — Мона Ли и в самом деле обладала каким-то сверхъестественным обаянием, она сама не понимала, что дает ей такую власть над людьми, но уже начинала этой властью умело пользоваться. — Странно, я — не заметила.

Она вышла из машины, и аккуратно закрыла дверь, ровно настолько, чтобы это не выглядело проявлением слабости. Она пошла вперед, сделав несколько шагов, обернулась, послала Архарову, продолжавшему сидеть в машине, воздушный поцелуй, и даже попрыгала на одной ножке — девчонка…

До дома оставалось несколько километров, погода была прекрасная, и Мона решила идти пешком. Через километр Архаров нагнал ее, затормозил, открыл дверь машины:

— Ладно-ладно, все. Прости. Ну, прости — сорвался. Мона, я тебя прошу — садись в машину, Мона! — Мона шла вперед, не оборачиваясь. — Думаешь, пожалею? — крикнул ей Архаров, — и не надейся! Это ты — пожалеешь! Приползешь потом, умолять будешь! Ты что о себе возомнила?

Он все кричал, а Мона шла. Она не услышала, как машина Архарова развернулась, но, если бы он вернулся опять — он бы увидел, что она идет и плачет. Подойдя к знакомому дому, Мона встала перед калиткой. Меньше всего на свете ей сейчас хотелось идти домой. Она понимала, что никто её, чужую, здесь не ждёт. Небось, рады до смерти, что меня так долго не было, Мона Ли отряхнула джинсы от пыли, поправила воротничок рубашки, и, вздохнув, пошла по дорожке к крыльцу. В окно ее заметил Пал Палыч, выбежал — в переднике, смешной, домашний. Как он постарел, — подумала Мона, — стал на Ингу Львовну похож.

— Привет, пап, — они расцеловались.

— Где ж тебя носило, Мона? — Пал Палыч про себя отметил, что падчерица сильно вытянулась, загорела, лицо и руки обветрились — но похорошела несказанно, и что-то появилось в ней и отталкивающее, и притягивающее одновременно. — Давай, скидывай все грязное, с дороги устала? — Пал Палыч уже доставал из галошницы Монины любимые тапки, с зайчиками. — Я тут душ соорудил, в доме, теперь можно мыться, и колонка газовая — все удобства, — говорил он, будто извиняясь. Послышались шаги на лестнице, ведущей на второй этаж. Танечка, все еще полная нездоровой полнотой, но уже не отекшая, сменившая халат на платье-сафари, спускалась вниз.

— Это кто это к нам пожаловал, — Танечка словно пропела, — неужели сама Коломийцева? Великая актриса? С гастролей, никак? Или со съемок? Наслышаны-наслышаны, в газетах пишут… а чего это вдруг к нам?

— Танечка, я прошу тебя, — Пал Палыч сделал умоляющее лицо, — давай не будем, прошу!

— Я, между прочим, — сказала Мона, тут на секундочку прописана. Если ты — об этом. И никуда отсюда — не уйду.

— А вот это уже мы посмотрим! — закричала Танечка, срываясь, — нахваталась уже! Умная стала!

Пал Палыч заткнул ушли и ушел на кухню. В комнате заплакал Митя. Мона, не разуваясь, прошла в свою комнату, и закрылась на ключ.


КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Загрузка...