Польский рассказ

Мирослав Жулавский ПРЕДЧУВСТВИЕ

Зазвонил телефон. Голос в трубке: «Моя фамилия такая-то. Это вам что-нибудь говорит?»

— Нет, — отвечаю. Эта фамилия мне ничего не говорила.

— А может, что-нибудь скажет кличка Славек?

Долгое молчание. Наконец я опомнился.

— Мы должны были встретиться с вами в одиннадцать часов двадцать пятого ноября 1942 года. Нам помешали.

— Да, — ответил я. — Кто-то нам тогда помешал.

После было много разных событий, которые и не упомнишь, но события тех лет помнятся до мельчайших деталей.

— Мне бы хотелось с вами увидеться.

— Приходите.

Он пришел. В его фигуре и лице осталось что-то от юношеского обаяния тех дней, и я без труда узнал старого товарища.

— Вы совершенно не изменились, — сказал он.

Я сказал ему то же самое. Мы оба знали, что это неправда, но в подобных случаях всегда так говорят.

Моя жена принесла нам чай.

— Познакомьтесь, — сказал я. — Собственно говоря, вы уже отчасти знакомы. То, что ты носила в сумке под овощами, предназначалось для него.

— Столько лет… — сказала жена и налила нам чаю.

Потом мы говорили о событиях, которые сегодня уже никого, наверно, по-настоящему не волнуют, но нам казались такими важными, словно произошли вчера.

— Почему вы тогда не пришли? — спросил мой гость.

— Я пришел. Только я пришел на целых пятнадцать минут позже. Подойдя, я встретил Рысю, она глазами дала мне знать, чтобы я не входил. Она была очень бледна. Позднее я узнал от нее про облаву, и как вам не удалось убежать, и как выскользнула она, воспользовавшись замешательством.

— Вам повезло, — сказал он. — Пунктуальность — закон конспирации, но если бы вы его соблюли, попались бы тоже, а это значительно осложнило бы дело. Одного тогда можно было выручить из беды, а двоих нельзя.

Через несколько месяцев моего гостя вырвали из рук гестапо благодаря операции, которая стала легендой подполья.

— Как могло получиться, что они туда вошли? — спросил я.

— Случайность, — ответил мой гость. — И надо же было произойти такому совпадению, что как раз в тот момент пришли реквизировать комнату и что они позвонили в дверь так, как всегда звонили мы. Помните — три коротких звонка. Мы сначала услышали один звонок, а потом еще два, будто кто-то хотел исправить свою ошибку. Я подумал, что это вы, и даже рассердился, потому что до одиннадцати оставалось целых пять минут, а настоящая пунктуальность заключается не только в том, чтобы не опаздывать, но и в том, чтобы не приходить раньше времени. Случайностью было также и то, что вы опоздали: видимо, что-то помешало вам прийти вовремя, хотя с вами такого никогда не случалось.

Мы оба задумались. Молчание прервала моя жена.

— В опоздании моего мужа не было ничего случайного, — сказала она. — Это я помешала ему прийти вовремя.

Удивления на лице моего гостя я не заметил: он, видимо, знал, что женщины вообще, а жены в особенности, — естественная причина опозданий мужчин.

— Да, — продолжала моя жена. — Это я помешала вашей встрече, именно поэтому она и состоялась с двадцатишестилетним опозданием; и, кто знает, может быть, поэтому она вообще состоялась. Я прекрасно помню тот день, конец ноября был таким же погожим и теплым, как теперь. Мы даже могли обогревать квартиру газовой горелкой, вставленной в кафельную печь, что было строго запрещено, но в те времена все, что мы делали, было строго запрещено и каралось лагерем или смертью. Это неправда, что нам было не страшно, нам было очень страшно, иногда человек просыпался ночью, обливаясь холодным потом — во сне ему было еще страшнее, чем наяву, только теперь мы этого не помним, и нам кажется, что мы были только молодыми и только храбрыми, но я этот страх помню, он был всегда, хотя его глубоко прятали, так же как все эти опасные бумаги в выдолбленной скалке для теста, в выдолбленной ножке стола или ночнике. У нас было самое большое и самое организованное Сопротивление во всей Европе, и немцы знали об этом лучше, чем кто-либо, лучше, чем мы сами, и поэтому никто из нас не вправе был считать, что мы играем в какую-то игру, из которой в случае необходимости можно выйти. Вспомните всех этих женщин и девушек, которые были подлинным нервом организации: связные, посыльные, распространительницы подпольной прессы, одинокие учительницы, предоставлявшие свои квартиры для встреч, хотя и были предупреждены, какие это будут встречи, вдовы, отдававшие подвалы своих загородных домиков под подпольные типографии и склады оружия, жены, разделявшие опасность со своими мужьями, матери, подвергавшие опасности своих детей, хотя и знали, что назначение матери в том, чтобы беречь своего ребенка от опасности, всех женщин, которые не перестали быть женщинами, матерями, женами.

Моя жена замолчала, а перед нами прошли стертые временем и выцветшие, как старые фотографии, лица связных, посыльных, распространительниц подпольной печати и хозяек конспиративных квартир, всех тех прекрасных девушек и женщин, многие из них живы лишь в нашей памяти, некоторые еще среди нас.

— Я говорю это не для того, чтобы их оправдать, — сказала моя жена, — а потому, что не надо стыдиться своей женской природы. У нас бывают опасения, страхи и предчувствия, нам самим непонятные, воспринимаемые нашими мужьями и сыновьями с неприязнью или недоверием. В тот день я проводила моего мужа до дверей, потому что всегда на счастье стукала его мыском по щиколотке, так я делаю, когда надо, и сейчас. А тогда желать счастья надо было при каждом выходе из дому. Люди выходили и уже никогда не возвращались или возвращались спустя много лет, как вот вы, и каждый взгляд у дверей мог быть последним. По сей день я испытываю беспокойство, ожидая знакомый поворот ключа в замке, и оно, наверное, никогда не покинет меня, но в тот день я была спокойна до самого порога, и только тогда, когда стала отодвигать засов, почувствовала, что, если позволю ему выйти, если не задержу его хотя бы на минуту, с ним произойдет что-то такое, чего я не смогу простить себе до конца жизни. Нельзя было терять ни секунды. Я захлопнула дверь, стала кричать, рыдать, удерживать, — словом, устроила такое представление, которого он ни до этого, ни после никогда не видел. Он не мог оставить меня в таком состоянии, потому что я вела себя не как конспиратор, а как сумасшедшая. В какой-то миг все кончилось так же внезапно, как и началось, и я сказала ему совершенно спокойным тоном: «Теперь можешь идти», — и подтолкнула его к двери. Он посмотрел на часы, еще раз убедился, что ко мне вернулся рассудок, и выбежал как ошпаренный. Надо сказать, что мой муж всегда выходит в последний момент, и поэтому достаточно задержать его на минуту, чтобы он опоздал. Остальное вы знаете. Но вы не можете себе представить, как я с ним мучилась до самого освобождения: сколько раз, отправляясь на явку, он внимательно следил за мной, нет ли у меня каких-нибудь предчувствий. Но я уже до самого конца ничего не предчувствовала, и мне даже как-то было неловко, что я его разочаровываю. Единственный раз в жизни я вела себя как сумасшедшая, а потом оказалось, что именно в тот раз я вела себя здраво.

Моя жена замолчала, а мы на минуту задумались над женскими предчувствиями, о которых еще очень мало известно, хотя они такие же древние, как страх и беспокойство в душах матерей и жен, а потом опять начали разговор о событиях тех лет. Это было тяжелое и трудное время, памяти которого мы остались верны, как каждый, кто, начав борьбу, возвращал себе и человеческое и национальное достоинство, ибо одно без другого не существует.

Перевод В. Бурича.