Польский рассказ

Мариан Пилот СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Пение затихает; на потных лицах баб тускло блестят огоньки свечей.

— Пора, — вполголоса говорит мужик в черной поддевке, дергая за рукав стоящего на коленях у гроба парня. — Слышь-ка, Бенек, пора!

Бабы перестают петь. Парень поднимается с колен, оборачивается.

— Обождем еще чуток, — шепчет он. — Мама наказывали, чтобы без Франчика не хоронить.

— Ксендз ругается, из костела уйтить грозится, — настаивает старик. — Что тогда делать будем?

— Заплачу вдвойне ему, — шепчет парень. — Не должен уйти… Мама наказывали, чтобы Франтишек был.

Старик вздыхает, смотрит на баб, те смотрят на него. Потом, прикинув что-то в уме, старик затягивает «Salve Regina», бабы негромко подтягивают. Свечи догорают, горячий воск оплывает с подсвечников и мягко шлепается на пол. Старик, подталкивая баб, выходит из хаты.

Возница сидит на подножке брички, курит.

— Ну? — спрашивает он.

— Бенек ждать хочет. Ничего не слушает.

— Кони застоялись. — Возница хлопает кнутом по голенищам до блеска начищенных сапог. — И то, гляди, ждем сколько, морга два вспахать можно…

— Что делать, — вздыхает старик. — Его воля, мать, поди, хоронит.

— Втолкуйте ему, вы ж тут всему того… как его… — говорит возница. — Это ж наказание господне, столько ждать…

— И то… скажу, — соглашается старик. Наступая стоящим на коленях бабам на длинные хвосты черных платков, он идет обратно в хату. Трогает парня за плечо. — Пора, — шепчет он, — пора.

Парень поднимается.

— Вам тоже заплачу вдвойне!

— Что ты, что ты, — смущается старик. — Мне что, тут ксендз вот прислали сказать: крайний, мол, срок.

— А мамин наказ как же? — колеблется парень. — А Франчик?

— Пора, — не отступается старик. — Пора выносить.

Он машет рукой. Двое мужиков снимают гроб с лавки, ставят на пол, осторожно опускают крышку.

— Мама, — шепчет парень и вдруг начинает рыдать.

Старик обходит гроб, проверяя, плотно ли прилегла крышка. Потом из одного кармана своей черной поддевки достает гвозди, из другого молоток. Ищет место, примеряется гвоздем. Дело идет у него гладко, споро. Он кончает работу, четверо мужиков, что постарше, поднимают гроб и, отвесив троекратный поклон у порога, переступают его. Возница подгоняет бричку, старики, сопя, устанавливают гроб. Бабы, сморкаясь и плача, кладут венки.

Мужик в черном берет прислоненный к окну крест, встает впереди похоронной процессии.

— Пошли, — бросает он вознице, поднимает крест высоко над головой и затягивает: — «Святая Регина, матерь скорбящая…»

Бабы подпевают. Бричка со скрипом трогается с места. Мужик с крестом минует ворота и, порой оглядываясь, чтобы не слишком отрываться от погребального шествия, идет по извилистой, чуть проторенной по жнивью дороге. Время от времени, когда голоса женщин срываются на высоких нотах, он набирает полную грудь воздуха и выводит мелодию с таким усердием, что крест подпрыгивает у него над головой.

Лошади идут медленно, колеса брички глубоко вязнут в песке и монотонно скрипят. Парень, идущий за гробом, то и дело выходит на обочину и всматривается в дорогу, часто пропадающую за поворотами.

Но вот он срывается с места и кидается к старику.

— Едет, — кричит он, — погляди-кась, автомобиль!

Старик останавливается и опускает крест.

— Может, кто другой, — сомневается он.

В буром облаке пыли приближается машина.

— Кому же еще быть? — не унимается парень.

Лошади, наезжая на них, останавливаются, дышло едва не толкает старика в спину. Возница, хлопая вожжами по голенищам теперь уже запылившихся сапог, соскакивает с брички.

— Ишь ты, автомобиль, а Сивка-то не объезженный, не понес бы.

Старик оборачивается и, сунув ему в руки крест, мелкой трусцой бежит навстречу машине. Бабы выходят на обочину и смотрят, как машина останавливается, из кабины кто-то вылезает, идет назад, открывает дверцы и оттуда выпрыгивает парень в арестантской робе. С минуту он стоит неподвижно, потом стягивает с головы полосатый колпак и неловко бежит навстречу шествию. За его спиной появляется охранник в синем мундире, он тоже тяжело рысит вслед за парнем по дороге. Винтовка прыгает у него за спиной, он снимает ее и бежит, держа за ствол правой рукой. Бабы пятятся, а когда парень подбегает, расступаются, открывая бричку. Парень отталкивает возницу и, вскочив на подножку, припадает к гробу.

— Мама, мама! — обхватив обеими руками изголовье гроба, он с силой тянет его на себя. Гроб наклоняется, падают венки.

— Франчик, не надо! — кричит возница и, цепляясь за крест, бежит к парню. — Франчик…

Парень отходит от брички, руки его безвольно повисают. Арестантский колпак выскальзывает и падает на землю.

— Гроб открыть бы надоть, — говорит кто-то из баб.

— Откройте, — просит парень.

Возница с жандармом осторожно снимают гроб, старик снова достает молоток и начинает поддевать крышку. Один гвоздь не пускает, старик вынимает из кармана платок, становится на одно колено, поднатуживается, сопит.

— Готово, — говорит он.

Возница и стражник осторожно снимают крышку и кладут рядом. Парень в арестантской робе крестится и падает на колени.

— Мама, — шепчет он и целует руки покойницы с зажатыми в них четками. Беззвучно шевеля губами, он всматривается в ее лицо.

Старик достает из кармана часы, подбрасывает их на ладони, посматривая на циферблат, громко щелкает ногтем по стеклу.

— Пора, пора, — шепчет он вознице.

Парень поднимается, смотрит на людей невидящими глазами, снова падает на колени, осторожно поправляет на матери сползший чепец.

Возница со стражником торопливо накрывают гроб крышкой, старик, спеша и сбивая себе пальцы, заколачивает гвозди. Похоронное шествие двигается. Братья идут у самых колес брички, в шаге за ними бредет жандарм.

— Что мама? — шепотом спрашивает старший.

— Умирали легко. До последнего часа все помнили. А когда уже отходили, наказывали, чтобы без тебя не хоронить. Потому я и не велел забивать крышку, да Ясюк говорил, что надо, вот мы и поехали.

— Как с хозяйством?

— При ксендзе мама отписали все мне, — говорит меньшой и смотрит на брата. — Сказали, что тебе не оставляет, чтобы той ничего не досталось…

— Так сказали?

— Так и сказали и велели, чтобы я отдал тебе твою долю, когда из тюрьмы придешь.

— Так велели?

— Так велели. И еще сказали: так сделать надо, потому как должна справедливость быть.

— Так сказали?

— Так сказали.

— Это ж надо! И я так начальнику сказал, когда меня к нему привели. «Мать твоя умерла, — говорит он мне. — И это ты, — говорит, — ее убил». — «Я убил? Побойтесь бога! — говорю я ему. — Как же я мог свою мать убить? Побойтесь бога!»

— Так ему и сказал?

— Так ему и сказал. Тогда он мне и говорит: «Ты мать убил, потому что она за тебя на хозяйстве надрывалась, пока ты здесь бездельничал». А я ему говорю: «Как же вы можете так говорить, что ж я, сам захотел тут сидеть? Засудили меня, замкнули, хоть я и был невиновный». — «Надо было той деньги платить», — это он мне. «За что, — я говорю, — за что ж я должен ей деньги платить, когда сам господь бог свидетель, что я невиновный. Ребятенок не мой». — «Суд так присудил», — он мне говорит. «Потому как наврали на меня, оговорили, — говорю я, — вот меня и посадили». — «А может, лучше было платить, чем так молодые годы губить?» — он говорит. «Должна быть на свете справедливость, — я ему говорю, — хоть до конца жизни заставят сидеть, буду сидеть, пока не будет справедливости!»

— Так и сказал?

— Так ему и сказал. А он смеялся, ровно его кто щекотал. Потом насмеялся вволю и говорит: «Никого бы не отпустил, а тебя на похороны отпущу».

— Так и сказал?

— Так и сказал.

Процессия бредет вдоль деревни. Люди выходят из домов, то один, то другой присоединяется к идущим за гробом… Братья некоторое время молчат.

— Как же ты, бедняга, теперь с хозяйством управишься?.. — вздыхает старший.

— Мама наказывали конца траура не ждать и жениться.

— Не разрешат, поди…

— Мама, как исповедовались, ксендзу сказали, чтобы разрешил.

Они снова умолкают. Старший смотрит в направлении дома, к которому приближается процессия. Бабы тоже поглядывают в ту сторону, и только стражник бредет безучастно, уставясь куда-то себе под ноги.

— Гляди ты, городская тетеря! — толкает его вдруг одна из баб.

Стражник вздрагивает и тоже смотрит в сторону хаты, на которую смотрят теперь уже все. В окне мелькает женское лицо, исчезает за занавеской, за внезапно возникшей вдруг спиной арестанта, который оказывается в поле зрения стражника.

— Стой! — кричит стражник и с размаху бьет арестанта в спину прикладом винтовки.

Крик… арестант утыкается в песок. Стражник останавливается над ним, смотрит, потом дергает за воротник. Парень не поднимается. Стражник беспомощно смотрит на женщин, с пением проходящих мимо, потом на окно, в котором снова сквозь занавеску виден женский силуэт.

Процессия минует их, стражник, все еще держа одной рукой парня за шиворот, другой машет, подзывая тюремную машину, которая пылит где-то сзади. Шофер прибавляет газу, останавливается в нескольких шагах.

— Что?

Стражник не отвечает. Вдвоем с шофером они поднимают арестанта и тащат в машину.

— Должна быть справедливость, — шепчут залепленные песком губы парня.

— Будет она тебе, собачья твоя… — ругается стражник и захлопывает дверцы. — Дикий народ, — говорит он, обращаясь к шоферу. Качает головой и повторяет: — Дикий народ…

Печально гудят колокола, заглушая скрипучее пение старика, похоронная процессия вступает в ограду костела.

Перевод В. Киселева.