Польский рассказ

Богуслав Когут КРОПИЛО КСЕНДЗА ЯКСА

С утра как бы шло к ненастью, но после обедни тучи потянулись выше, поднялся сильный ветер, похоже стало, что дождя не будет, и потому ксендз Якс отправился на это торжество. Люди толпились на дороге и во дворе, огороженном проволочной сеткой; скамейки и ряды стульев пустовали, даже самые пожилые не торопились занимать места, а все больше жались к воротам, с подозрением поглядывая на хмурое небо; молодежь сгрудилась у машин, стоящих за еще не оштукатуренными уборными. Ксендз Якс стал у стены, среди женщин, которые сперва предупредительно расступились, словно предоставляя ему лучшее место, а потом плотно обступили его, будто ему грозила какая-то опасность. Все ждали открытия торжества, и Якс ждал вместе со всеми, не без любопытства, но и без волнения. Он любил бывать с людьми — не только в церкви, где его отделяли от тысяч лиц балясины перед алтарем или возвышение амвона, нет, он любил бывать с людьми при любой возможности, и только потому, а вовсе не для того, чтобы лезть не в свое дело, пришел он сегодня сюда.

Если бы эту школу построили двадцать пять лет назад, ксендз Якс не стоял бы у стены, как праздный зевака, а пошел бы туда, где были сейчас эти люди, приехавшие в машинах. Пошел бы, чтобы свершить очень важный обряд освящения, благословения здания и произнести торжественные слова во славу господа и отчизны. А тут на тебе — этакое низвержение, с самого верха в толпу, сбоку припека, до смеха ли тут… И зачем тогда пришел?! Так, верно, думали молодые люди, которые оживленно переговаривались и показывали глазами на стоящего у стены ксендза. Люди эти были ему незнакомы, стало быть, не из прихожан; журналисты, должно быть, Якс сразу сообразил, что они подумали о нем, ибо лучше всех умел читать людские мысли и всегда угадывал, кто с чем явился в приход или в исповедальню, с какой горечью или с каким грехом — а людские грехи и людские горести удивительно схожи меж собою. Но молодые люди сильно ошибались. Старый ксендз отнюдь не страдал оттого, что ему приходится стоять у стены, как самому простому смертному; вот только ноги донимали его все пуще, и он с большим удовольствием присел бы — не в первом ряду и не за столом президиума, а на ближайшей скамейке. Видимо, какое-то важное лицо запаздывало, и без него нельзя было начинать. Впрочем, нетерпения Якс не испытывал: если уж сорок лет ждал он, так полчаса подождать нетрудно. Этой весной, когда его надолго свалил тяжкий грипп, Якс было совсем уж надежду потерял дождаться школы. В то время как раз заложили фундамент, но по деревне слух прошел, что стройку приостановят, потому что не выполняется план по сбору взносов в фонд школьного строительства. Якс тогда всполошился от этих слухов и принялся с амвона уговаривать людей, чтобы платили положенное. В порядочной деревне должна быть порядочная церковь и порядочная школа, а деревня, в которой он прожил ни много ни мало сорок лет, заслуживала быть порядочной деревней. Заметив удивление на лицах людей — не привыкли они слышать с амвона то же, о чем твердит радио и пишут газеты, — он стал напирать на то, что богу, мол, богово, а кесарю — кесарево. Потом Якса навестил декан, озабоченный состоянием здоровья старого приходского священника. Такая заботливость удивила Якса, но вскоре все выяснилось. Декан выразил сожаление, что приходский священник Якс на старости лет вмешивается не в свое дело и использует амвон и вообще святой храм в политических целях, чуждых вере и учению церкви господней. Якс неоднократно читал в газетах пространные статьи, осуждающие священников, которые проводят с амвона и в ризнице враждебную государству политику, а теперь в том же духе его винил сам декан. Впрочем, это не очень огорчило Якса, он был уже слишком стар, мало что на свете могло удивить его. И когда декан сказал, что он еще, чего доброго, включится в пропаганду противозачаточных средств, Якс просто невежливо рассмеялся и спросил, а какое имеет отношение гвоздь к панихиде. Ответа не последовало, декан тем самым дал ему понять, что считает бесполезным дискутировать с человеком столь неразумным. Несколько вечеров после этого не покидало Якса какое-то беспокойное чувство, словно он что-то проморгал, упустил или забыл, но в ближайшей воскресной проповеди он снова стал говорить о порядочной деревне, которой надлежит стыдиться того, что малыши — три первых класса — учатся в старой, ветхой корчме, которая того гляди завалится, а старшие и вовсе вынуждены ходить далеко, в школу на станции.

И так проповедовал он, почитай, каждое воскресенье.

Начальник станции, встретив как-то ксендза в зале ожидания, не преминул спросить, что, мол, там слышно со школьным фондом, на сколько процентов деревня выполнила план.

Якс не знал, была ли то добродушная шутка, или насмешка, или вполне серьезный вопрос, только на следующий день он пошел в совет узнать, как там на самом деле обстоит дело. Председатель был очень предупредителен, делопроизводительницы в синих халатиках встали, здороваясь, как встают дети в классе, когда входит учитель, но ему показалось, что все они сдерживают улыбку. Однако он не смутился, и, когда секретарь объяснил ему как дважды два, что взносы на строительство школы поступают отнюдь не плохо, Яксу стало как-то грустно, хотя надо бы радоваться, а не печалиться.

На дощатом возвышении, которое должно было изображать эстраду, поставили пианино, кто-то, сложив руки рупором, пригласил занять места, и Якс вместе со всеми направился к скамьям. Тут он заметил, что какой-то мужчина проталкивается к нему, узнал секретаря воеводского комитета партии и остановился, несколько заинтересованный.

— Добрый день, — поздоровался секретарь. Он был маленький, еле до плеча Яксу доставал и, стараясь казаться выше, держался прямо, что, впрочем, не очень помогало. — Ну, как дела?

— Бог милостив.

— Школа-то, а? Как игрушечка, верно?

— Верно, — ответил Якс. — В порядочной деревне должна быть порядочная школа.

— Вы уж извольте туда, к сцене, — и секретарь взял Якса за рукав, — с нами, на почетном месте.

— Это зачем же? — испугался Якс. — Я ведь только любопытства ради пришел.

— Ну, ну, вы же агитировали, активно боролись, так что… — замялся секретарь. — Вы уж извольте. Освящать не будем, сами понимаете, но…

— Господь с вами, — отбивался Якс, — я вот тут со старушками, прихожанками моими, присяду.

Секретарь отстал, и Якс почувствовал к нему благодарность, но тут же рассердился. Чего они хотят от него? Агитировал, активно боролся — что за слова! Да еще с освящением поддел. Не будет освящения? Ну и ладно, пусть не будет, коли не хотят. И вере господней учить в этой школе он не будет, изгоняют эту веру из школы, это уже точно известно. Ну, вере можно и в церкви учить, к тому же ходить ему ближе, да то прискорбно, что в старой корчме, где даже пола не было и потолок жердями подпирали, он учил ребят, а здесь ему заказано. Только освятить школу ему никто запретить не сможет, охрану же не поставят, вот он и придет ночью, освятит, и никто знать про то не будет, только он и господь бог. Нет, нет, не из упрямства и не назло кому-то свершит он это освящение, но порядочная школа в порядочной деревне должна быть освящена. Чем провинились дети, которые будут тут учиться и играть на этом дворе, чтобы их лишать божьего благословения и защиты от злых сил и бед? Нет уж, милость и благодать у них никому не отобрать, нет!

Те, что приехали на машинах, говорили один за другим, потом последний из выступавших перерезал ленточку. На эстраде появился какой-то потешный человечек, он объявил художественную часть. Нестарая еще женщина с мощными и, несмотря на холод, обнаженными плечами сыграла на пианино, потом пел оперный дуэт, наконец лысый субъект прочитал «Песнь о флаге» и «Божья матерь военнопленных»[3]. Музыка, если она не была богослужебной, не трогала Якса, он весь отдался своим мыслям, и лишь голос декламатора, удивительно проникновенный, словно далекий колокольный звон, заставил его на время позабыть о том, как гнушаются здесь провидением; но тут же явилась богоматерь угнетенных, утешительница скорбящих, сама доброта несказанная и несокрушимая, даже здесь не дающая себя попрать, и Якса охватило необычное волнение, трепет, он задрожал, от холода, верно, и сентябрьского ненастья, и услышал собственный вздох — вздох облегчения и веры. Теперь ему было ясно, что он прав, что бог не обессудит его, если он придет ночью с кропилом, — не с булавой, не с мечом или другим орудием смуты, а с кропилом и молитвой о милости к тем, кои не ведают, что творят.

Потешный человечек смешил людей шутками, ему хлопали по-настоящему, а не из вежливости — как певцам. Ксендз Якс тоже хлопал и громко смеялся.

Потом люди стали расходиться по домам, но не все, некоторые, видимо предупрежденные заранее, собирались в коридоре вместе с гостями из города и артистами. В одном из классов ожидали накрытые столы, в окно виднелись бутылки с вином и множество тарелок. Якс прибавил шагу, ему вдруг пришло в голову, что сейчас снова появится малорослый секретарь и станет приглашать агитатора, который активно боролся, а раз боролся, стало быть, ему принадлежит эта честь…

Дома Ядвига встретила ксендза мягким выговором: зря, мол, не послушал секретаря и не сел на почетное место, которое ему от бога и людей положено. А раз она знала, хотя сама на торжестве не была, — значит, люди уже об этом говорят. Хорошо это или плохо, что говорят? Пожалуй, все-таки хорошо, выходит, им не все равно. Он не стал объяснять Ядвиге, не стал растолковывать, что и так свершит положенное, что неважно, где слуга божий восседает, а важно, что творит. Похвалил ее за хорошие пироги и после обеда вкусил на диване от сна, спокойного и бодрящего.

К вечеру у новой школы уже никого не было. Исчезли скамейки и стулья, а эстрада перекочевала на другой конец деревни, к пожарному сараю, где устраивалось гулянье. Ксендз Якс видел из своего окна, как перемещалась эстрада, и зрелище это на минуту омрачило его. Опять не обойдется оно без поругания, кто-то кому-то по пьянке пробьет голову, а если и не пробьет, так уж без объятий под кустами дело не обойдется. Потом будут нести ему эти грехи, одни с искренним, хотя и кратковременным раскаянием, другие же просто по привычке. Да, ксендз Якс заранее знал все, что там будет, знал он и то, что предотвратить это не в его власти.

Кропило, белый пучок липовых стружек на белом черенке, было легкое — вот-вот из рук выпорхнет; такое кропило лежало на белой скатерти в каждом доме, куда он заходил на рождество. Но это было просто невесомое — то ли дерево очень уж высохло, то ли казалось так. Держа кропило в руке, он вспомнил, как освящал пожарный сарай, сколько же это лет прошло? — да, почитай, уже тридцать. А разве от того, что сарай был освящен, меньше дурного творилось по его углам? Якс изумился этой мысли и осудил себя за малодушие — нельзя же так дотошно высчитывать, сколько пользы приносит каждая капля святой воды. Он даже заподозрил, что это из-за собственной его слабости и лености приходят ему такие мысли, от которых всего лишь шаг до того, чтобы отказаться от освящения школы. Нет, никогда еще не ленился он и не увиливал, делал то, что делать ему надлежало, и теперь быть посему.

Поздно ночью он вышел, пряча под пальто кропило, хорошенько смоченное в святой воде. Долго стоял на дороге, прислушивался; в такую ночь, когда пьют и гуляют, того и гляди наткнешься на кого-нибудь. Но была тишина и тьма непроглядная, низкие тучи стояли над макушками тополей, и ветер тихо постанывал в плетнях. Якс направился вдоль плетней по дорожке, наезженной мотоциклами — все хоть какая-то польза от них, — шел торопливо, будто что-то гнало его вперед. Перед новой изгородью новой школы он остановился запыхавшись, едва переводя дух. Калитка была заперта на замок. Этого ксендз никак не ожидал. Как же быть? Не прыгать же, как вору, через ограду, да и не под силу это ему. Делать что-то таясь было не в правилах Якса, разве что в далекой молодости случалось, и теперь он стоял растерянный, беспомощный перед этим маленьким железным запором. Сердце колотилось в груди от переполнявшего его волнения, а может, потому, что он шел слишком быстро. Страх стал охватывать его, грозя через минуту парализовать полностью. Спешить, снова спешить… Ксендз взял кропило и широко размахнулся, чтобы преодолеть расстояние между калиткой и школьной дверью. Но тут кропило выскользнуло у него из пальцев и упало с чуть слышным стуком на черный гравий дорожки, белея там как большой цветок. Якс оглянулся, не видел ли кто — ведь если видел, то уж наверняка на смех поднимет, — и торопливо отошел от калитки. Но тут же замедлил шаг и остановился в нерешительности: у него было такое чувство, будто собственную руку, а не деревянное кропило оставил он за железной изгородью. «Господи боже, прости мне», — шептал Якс, чувствуя желание преклонить колени, но не сделал этого, а собрался с силами и потащился к дому, не столько испуганный, сколько сконфуженный. «А что, если Ядвига услышит, — подумалось ему, — а может, она слышала, как я выходил? Боже, сделай так, чтобы она не проснулась», — молил он в отчаянии, и бог внял ему. Свалившись на диван, словно после тяжкой работы, он постепенно успокоился, но спокойствие это было ненадежно: что будет утром, когда найдут кропило и станут гадать, кто и зачем его сюда принес? К нему придут — тот секретарь или еще кто-нибудь, — спросят, а ведь он не станет лгать, — и что потом? В газетах напишут, что ксендз Якс поднял кропило на светскую школу, будет посмешище, — только этого и не хватало на старости лет. Он хотел помолиться, но не смог оторваться мыслями от кропила, перед глазами все еще была та картина: цветок, белеющий на черном гравии. А может быть, ничего и не будет, может быть, кто-нибудь, найдя кропило, просто выбросит его в мусорную кучу — и все. В мусор! «Господи боже, прости старому слуге твоему!»

До рассвета было еще далеко, когда ксендз Якс услышал стук в дверь. Неужели кто-то все же заметил белый цветок на черном гравии и понял, откуда он? Но нет, это внезапно кто-то тяжко занемог — надо ехать соборовать. Якс слышал, как Ядвига справляется, не на мотоцикле ли приехали за ксендзом, а то кое-кому приходит такое в голову, приезжают ночью на мотоцикле, будто Якс мальчишка какой, а дароносица — коробка с сигаретами, будто за фельдшером посланы, а не за священником.

Увидев, что ксендз уже одет, Ядвига удивилась, стало быть, не слышала, как он пришел ночью; она помогла ему открыть дверь ризницы, подсадила в бричку. Возница гнал коня что есть мочи, ксендз крепко держался за поручень, чтобы не вылететь с сиденья, но не протестовал, зная, что спешить надо, — смерть не всегда дожидается священника со святыми дарами.

Когда Якс вошел в комнату в новом кирпичном доме, больной был уже не больной, а покойник; он лежал на застеленной кровати — руки сложены на груди, четки между пальцами, — рядом коптила толстая восковая свеча. Заплаканная вдова стояла на коленях у кровати и даже не поднялась при виде ксендза, он тоже встал на колени и громко произнес: «Вечный покой». Дети на другой кровати разревелись, и возница, видимо брат покойного, стал их успокаивать. Затарахтел мотоцикл, появился с чемоданчиком врач из городка, заспанный и нечесаный, он подошел к постели и взял покойника за запястье.

— Водка в нем загорелась, — сказал возница, хотя его не спрашивали, — дым из глотки так и валил.

Действительно, сквозь запах растопленного воска на Якса пахнуло перегаром, а врач сказал:

— Глупости. Как это водка загорелась?

И Якс подумал, что вот ведь на мотоцикле, а тоже не поспел: смерть ни священника, ни лекаря не ждет.

— Давно умер? — вырвалось у Якса.

— С час назад.

— Значит, и вы не успели, — сказал врач Яксу. — Оба мы опоздали.

— Похороны бы заказать надобно, — сказал возница, глядя на ксендза. Практичный человек: прямо к делу, без лишних слов.

— Зайдите ко мне в приход, не тут же, при детях, договариваться, — сказал Якс, потом наклонился к вдове, тронул ее плечо: — Не плачь, сестра. Господь ведает, что творит.

Он еще раз поглядел на покойника: может быть, тот успел покаяться в грехах? Да, наверняка успел, теперь только молитва может ему помочь. Всю обратную дорогу ксендз молился за душу усопшего и не заметил даже, как начал моросить мелкий дождик; лишь вылезая из брички, он почувствовал, что лицо и руки у него мокрые.

Светало, когда он заснул, и Ядвиге пришлось долго будить его к службе.

— Да уж не заболели ли вы, преподобный отец, упаси боже?

— А что?

Она не ответила, только выразительно глянула на часы. Ксендз Якс последовал за ее взглядом и убедился, что проспал. Такого прежде с ним не случалось. Что бы это могло значить? Старость? Болезнь или другая какая беда? Беспокойство и страх овладели им, чувство было такое, будто он забыл о чем-то важном, но о чем именно, о чем? Может быть, спросить Ядвигу? Но она уже ушла к себе, рассердилась, что ли? Ксендз Якс подошел к окну, сильно толкнул его, оно распахнулось настежь. В уши сразу ворвался веселый ребячий гомон. Он взглянул на дорогу и увидел ораву мальчишек, один из них несся верхом на кропиле, как ведьма на помеле.

— На Лысую гору! Хо-хо, на Лысую гору! — орал мальчишка и гарцевал будто на коньке-горбунке.

У Якса потемнело в глазах, он оперся о подоконник, чтобы не упасть.

— Ясь! Я-а-ась! — закричал он.

Парнишка остановился, уронил кропило, торчавшее между ног, и сдернул шапку.

— Побойся бога, мальчик, отдай мне это, отдай.

— Это? — удивился парнишка.

— Да, да.

Парнишка пожал плечами, поднял кропило и отряхнул с него грязь.

— Я не знал, что это вам нужно, видит бог, не знал.

— Нужно, — тихо сказал ксендз и тут же крикнул во весь голос: — Нужно! Конечно же, нужно!

Парнишка, видимо, испугался крика и припустил что есть духу, остальные сорванцы вместе с ним помчались к школе. Кропило осталось лежать на дороге.

Перевод Ю. Абызова.