Польский рассказ

Анджей Браун БЫЛ ЧАС ВЫБОРА…

С того момента, как три повозки, набитые братвой, скрылись в клубах пыли, пожалуй, не минуло и пятнадцати минут, когда на дороге у костела показался Сверк с раненым Жельбетом на закорках.

Было это часу в седьмом. Вся равнина, рассеченная лентой дороги, обсаженной деревьями, походила на огромную книгу, страницы которой испещрены строками хлебов; сама дорога удивительно напоминала упавшую лестницу, полоски теней, отбрасываемых стволами дерев, вытягивались словно перекладины. Тени перепрыгивали через бегущего Сверка и снова распластывались на дороге, въедаясь в пыль. Сверк бежал без передышки. Он нес на спине громоздкую тушу Жельбета, прижимая к груди его стиснутый кулак; раненый непослушными руками оплетал шею и малость душил. Длинные ноги его свешивались до самой земли. Вокруг было пусто.

Жельбет, дюжий парень, весил килограммов семьдесят, а теперь, обмякший, сделался еще тяжелее. Казалось, тело его вместо крови налито свинцом; впрочем, немцы устроили ему основательное кровопускание. Штаны и портянки промокли насквозь; левая нога превратилась в запекшийся ошметок, сплошь покрытый ржавыми струпьями. На спине, ниже лопатки, гимнастерку украшало темное пятно в форме звезды с разбегающимися во все стороны потеками. Из левого легкого, простреленного навылет, все сочилась кровь.

Сверк видел чудовищную лужу, что темнела напротив ксендзова дома, где упал Жельбет, — отвратно подернутая пыльной коркой, бьющая в нос муторным запахом. Он отгонял это воспоминание. Несмотря на вконец истрепанные нервы, он оставался человеком и от иных картин его бросало в жар, воротило с души, они попросту глушили, как обухом по голове. Хорошо, что вовремя забрал его, — ведь предоставленный самому себе Жельбет мог бы довольно скоро отдать концы. Ничто так не добивает раненого, как вид собственной обильно пролитой крови.

К тому же только одному Сверку было под силу его вытащить. Они тогда были вместе, ползли почти рядом, когда неподалеку рванула граната. Жельбет, оказавшийся ближе к ней, принял на себя весь дождь осколков; Сверк легко отделался. Что значили его мелкие царапины и ссадины по сравнению с изуродованной ногой Жельбета и дырой в легком? Здорово досталось… Сверк подумал сперва, что остается лишь снять пилотку, проститься и оттащить покойника за ноги в ближайшую канаву. Однако ошибся. Жельбет был парнем крепким. Заплакал, оглушенный болью, но тут же и затормошился в кровавой луже, которая ширилась с каждой секундой.

Ружейные залпы трещали в прогретом воздухе, как электрические разряды. Изредка бухали немецкие гранаты. В глубине ксендзова двора с грохотом обрушился дощатый забор.

Среди бела дня суматоха боя, едва уловимая на первый взгляд, обнаруживалась лишь звуками, долетавшими из канав и дворов. Сверк дал условный знак товарищам, что оттащит раненого к подводам. Струпья на ноге временно приостановили кровотечение. Жельбет был в забытьи.

Сверк быстро взвалил его на плечи, приладился кое-как. Собравшись с силами, затрусил вперевалку к придорожным деревьям, чтобы укрыться от пуль, неумолчно посвистывающих в воздухе.

Его ожидало разочарование. У ворот ксендзова дома подвод не оказалось — вероятно, их куда-то срочно перебросили, получив новый приказ. Времени для раздумий не было. Не колеблясь, он двинул прямо по дороге, уходящей в поля. Надо было поскорее добраться до какого-либо безопасного места и хотя бы на скорую руку перевязать Жельбета.

Он основательно запыхался. Придорожные деревья мельтешили в мозгу, тени и отблеск заката попеременно били по глазам, словно кто-то разворачивал вблизи рулон ярких, полосатых обоев. Сверк бежал крупной рысью, загребая сапогами и с каждым шагом вздымая фонтаны дремотно пригревшейся пыли. Вечерело. Пыль опережала бегущего, обволакивала, делая невидимкой, скрипела на зубах и, как сажа, оседала на потном лице. Впрочем, благодаря этому облаку, маячившему над полями, он мог привлечь к себе внимание. Но Сверк не был способен сбавить темп, не хватало сил продвигаться осторожнее. Тяжелая ноша пригибала его к земле, словно ручища, давящая на шею. Он был не хиляк, считался одним из первых силачей в отряде. Никто, кроме него, не сумел бы взвалить на себя Жельбета и пробежать с ним несколько километров по ухабистому проселку. Поэтому он испытывал глубокое удовлетворение оттого, что ему удалось выхватить товарища почти из пасти смерти, и не задумывался, что будет впереди. Надо преодолеть эти четыре километра, отделяющие Барковицы от Жабинки, а за Жабинкой пойдут леса. Там спасение.

Вокруг ксендзова дома еще кипел бой. Громкие выстрелы то и дело раздавались в сонном воздухе, хотя людей не было видно. Прикрытый деревьями и беспорядочно разбросанными строениями, Сверк не оглядывался назад; ему вполне хватало того, что впереди дорога была пуста, ведь даже в случае погони он не смог бы ускорить шаг. Бежал из последних сил. Да и видел маловато. Крупный пот, который высыпал по всему лицу, обжигал, как расплавленный свинец. Соленые ручейки, сбегая по вискам, задерживались у глаз и разъедали опухшие веки, стекали дождем по подбородку. На губах засохшая слюна смешалась с пылью. Кроме того, раненый непрестанно соскальзывал со спины; его руки невозможно было удержать мокрыми от пота пальцами. То и дело приходилось останавливаться, чтобы, наклонившись вперед, подсадить его повыше. От каждого такого рывка прямо-таки разламывало поясницу. Сверк глухо стонал, пытаясь сплюнуть, но рот был безнадежно сух. Сердце отбивало бешеный ритм, словно огромный раскачавшийся колокол, который невозможно остановить, хоть повисни всем телом. Сверк мечтал об отдыхе.

Между тем раненый, очевидно, потерял сознание. Руки, до сих пор судорожно сжимавшие шею, теперь расслабились, и управляться с ношей стало еще труднее. Беспомощное тело беспрестанно сползало вниз, и Сверк чувствовал, как оно съезжает по спине, ослизлой от крови. Струйки пота, сбегавшие за ворот, не производили на него никакого впечатления, слипшийся чуб мотался надо лбом, сплетаясь в нелепые космы. Обильная испарина, покрывая грязные щеки, оставляла причудливые разводы вокруг рта, и вскоре лицо уподобилось маске, вымазанной расплывшейся краской. Холодный предвечерний ветерок свистел в груди, а кровь пульсировала так громко, что он начал терять ощущение окружавшей тишины. Что-то шумело в висках, словно на голову обрушивались два мощных водопада. Земля колыхалась в такт сердцу, а не шагам, и ноги поэтому все чаще заплетались. Сверк уже не мог выбирать более ровные участки дороги, даже не отдавал себе отчета, куда ступит его нога. Все труднее становилось дышать, поскольку воздух самочинно врывался в рот. В довершение всех бед нестерпимо горело в пересохшем горле. Одеревеневшие ноги, толком не чувствующие земли, двигались уже почти как ходули. Казалось, Сверк взбирался по крутой лестнице, с которой в любую минуту можно рухнуть навзничь.

Он двигался автоматически, словно заведенный. Оступался в колеи, спотыкался о редкие пучки травы, до боли кособоча сапоги на потертых ногах.

Тем временем деревья, растущие по обочинам дороги, исчезли, и Сверк очутился в чистом поле, ничем не заслоненный, скрываемый лишь туманом усталости (так ему, по крайней мере, чудилось), застилавшим глаза. До Жабинки оставалось еще добрых полкилометра. Дорога здесь слегка поворачивала, и поэтому бежать следовало прямо, навстречу огню заходящего солнца. Перед глазами теперь пылал багрянец, точно их залило кровью, поля зарозовели. Сверк радовался этому. На фоне пылающего диска трудно издали различить бегущего человека. Он понимал, что еще рановато делать даже минутную остановку, чтобы оглядеться по сторонам и поправить ношу на спине. Пока что слишком близко была деревня, откуда доносились одиночные, подхлестывающие его выстрелы. Попробовал заговорить с Жельбетом. Тот долго не отзывался, наконец простонал сиплым от лихорадки голосом:

— О господи…

— Потерпишь еще немножко? — спросил Сверк.

— Постараюсь, — прохрипел раненый. — Но дьявольски больно.

— Ничего. Держись, старина. Я сам бегу из последних сил…

Он несколько раз заверил раненого, что они спасутся, но тот больше не подавал голоса. Походило на то, что снова впал в беспамятство…

Подгоняемый его состоянием, Сверк делал все, что мог, чтобы продвигаться быстрее. Кровь собственная и чужая зачернила ему всю гимнастерку на спине, запеклась студенистыми сосульками и, сбегая по ним торопливыми каплями, щедро кропила землю. Пятнистый след тотчас же припорашивала пыль. Царила полнейшая тишина. Выстрелы в деревне умолкли, дыхание бегущего делалось все прерывистей и тише, только ослизло хлюпало слепленное кровью тряпье.

Солнце, которому давно полагалось исчезнуть, если мерить время величиной затраченных усилий, застряло словно бы на самой грани горизонта и, угнездившись в мягком углублении на вершине одного из холмов, лежало неподвижно, словно кто-то нуждался в его багряном отблеске. Противоположный край неба, возможно отмеченный какими-то предвестниками сумерек, мало интересовал Сверка. Мир для него сузился. Реально было только то, что ждало впереди. Позади оставались страх и дурные предчувствия, позади таились угроза погони и враг…

Барковицы лежали километрах в четырех от Жабинки. В холмистой Меховщине такого расстояния было достаточно, чтобы обе деревни не видели друг друга. Тут поля были еще сравнительно ровные. Только приблизительно на полпути между этими деревнями пробегала поперечная более или менее заметная гряда, за ней поля шли под уклон. Сверк проезжал здесь когда-то. Он помнил Жабинку, расположенную в долине. Сразу же за ее околицей подымался лес. Этот лес был целью его трудов. Правда, имелся еще один лесок, даже несколько ближе, но в стороне, следовательно, выбора у Сверка не было.

Несмотря на поздний час, дрожал прогретый за день воздух. Желтая, ноздреватая глина пестрела черным кружевом трещин, земля заскорузла после неведомо когда выпавшего дождя, что не помешало пшенице вымахать на тридцать с лишком сантиметров и залосниться сочной зеленью. Только на дороге глина была растерта в сухой, летучий прах, покрывавший колеи и человеческие следы, скрадывая их контуры. Деревья давно кончились; они едва маячили позади, как далекая темная изгородь. Ничего уже здесь не росло, кроме травы, обрамляющей обочины. Была это трава золотушная, бесцветная, словно едва выбравшаяся из-под весенних снегов. Сквозь пыльный покров она проглядывала, будто позеленевший от времени металл. Полнейшая нагота этих полей, лишенных растительности вплоть до горизонта, производила угнетающее впечатление. Не смягчали его краски, которыми солнце расцветило складки межи.

Сверк бежал, не сбавляя шага. Слегка посвежевший воздух приносил некоторое облегчение. Несмотря на лихорадку, мысль начинала работать четче. Он приближался к гребню, который давно приметил. Это был уже знакомый ему высокий увал с пологим обратным скатом. Межа могла в какой-то мере прикрыть его со стороны Барковиц, тем более что вся заросла колючей ежевикой. Именно об этом он и помышлял: тут надо передохнуть. Только теперь, предвидя возможность отдыха, Сверк понял, что дальше не пробежал бы и метра. Шагая, как пьяный, он свернул с дороги, топча зеленую пшеницу и мягкую глину поля. Спотыкался, задевая ногами кусты, но было безразлично, — ведь наконец он карабкался на гребень, уходил под его прикрытие. Не обращая внимания на шипы, с треском цеплявшиеся за гимнастерку, он присел, опустил Жельбета на землю и зарылся лицом в хрустящие стебли…

Пролежал он так довольно долго. Минуло, пожалуй, добрых полчаса. Стояла такая мертвая тишина, словно он очутился в каком-то ином мире, где все спокойно и нечего опасаться за будущее. Прямо над ним мерцали три белых звезды, точно карбидные лампы. Надвигалась ночь, сырая, сапфировая, бодрящая. В стороне Барковиц мельтешили искры, Жабинку он не видел.

Вдруг Сверк почувствовал, что пропотел до нитки, — зубы стучали от озноба. Откинул со лба слипшиеся волосы, отер грязь с лица и вздрогнул.

— Надо о раненом подумать, — буркнул он.

Рядом смутно темнела фигура Жельбета. Когда наклонился к нему, увидал широко открытые глаза, устремленные в небо.

— Жельбет, — шепнул, — как себя чувствуешь?.. Сейчас тебя перевяжем.

— Не поможет, — ответил Жельбет.

— Ах, глупости болтаешь. Сейчас займусь тобой.

Торопливо расслабив ремень, он стянул через голову гимнастерку вместе с нательной рубахой. Спустя минуту, полуобнаженный, он уже стоял на коленях. Его трясло от холода. В редких волосах на груди темнела кровь. Сверк отряхнул гимнастерку, подложил ее под голову раненому, потом принялся за него. Разрезав голенище, осторожно разрезал и штанину, стараясь не потревожить рану. Дело спорилось, но, несмотря на темноту, он убедился, что ноге каюк: колено раздроблено, мышцы и сухожилия стопы изодраны в клочья… Поначалу раненый выл, и Сверк испуганно озирался. Когда тот потерял сознание, работа пошла живее. Даже полураздетый, Сверк запарился, со лба снова заструился пот. Он трудился самозабвенно, не зная, хорошо ли делает, но отдавал себе отчет, что надо закругляться побыстрее. И действительно, через четверть часа перевязка была закончена. Рану на груди заткнул остатками марли, которую каждый отправляющийся на задание получал в ограниченном количестве. Перевязал и ногу. Когда вышли бинты, разорвал на полоски рубаху. Между тем Жельбет очнулся. Теперь они лежали рядом, набираясь сил. Ночь уже вступила в свои права, звезды, яркие сразу же после заката, померкли, но зато была их такая уйма. Крупные мерцали, как стеклянные пуговицы, поменьше — как серебряные застежки, а мелкие, размолотые в пыль, рассыпались по всему небу. В стороне Кракова веник прожектора прилежно обметал мрак. С разных сторон доносились отголоски собачьей перебранки.

— Немцы слишком близко, — сказал Сверк. — Надо обязательно добраться до леса. Надеюсь, что теперь, в темноте, дело пойдет веселее.

Интересно, — продолжал он свой монолог, — что творится в Барковицах? Дали нам прикурить, это верно, но и фрицы присмирели.

С минуту он прислушивался, было совершенно тихо. Уже давно не слыхать ни выстрелов, ни рева моторов. Это несколько тревожило, но и не лишало бодрости.

— Худшее, — сказал Сверк, — у нас позади.

Он вынул из кармана отсыревший от пота табак и принялся деловито раскуривать трубку. Пыхал, пыхал, и наконец заструился дымок, принеся величайшее наслаждение, какое только можно изведать в жизни. Даже раненый признался, что немного унимается боль.

Потом Сверк счел, что пора отправляться дальше. Все приладил поудобнее. Свой парабеллум передвинул на живот, чтобы всегда был под рукой. Лишь этот единственный пистолет остался у них на двоих. Жельбета посадил себе на плечи, перетянув ему ногу ремнем. Так раненый чувствовал себя гораздо лучше, а сам он мог идти выпрямившись, не сгибаясь в поясе, как прежде. Дальнейший путь представлялся безделицей. Пользуясь притоком новых сил, он шагал резво, в надежде достичь леса еще до восхода луны. К счастью, дорога пролегала по полю, и любая опасность, несмотря на темноту, была бы заметна издали.

Часов в девять Сверк приблизился к Жабинке. Уже некоторое время он продвигался не по дороге. Хотел обойти деревню задами, поскольку у околицы могли быть выставлены часовые. Он не знал, есть ли тут немцы, но такая возможность не исключалась, и следовало с ней считаться. Во всяком случае, было тихо, в окнах многих хат горел свет. Руководствуясь скорее собачьим нюхом, нежели зрением, и стараясь не выдать себя каким-нибудь громким звуком, он обходил дворы и сады за изгородями. Раз оступился в мусорную яму, потом оцарапал ноги о колючую проволоку. Огибая сарай, наткнулся невзначай на какого-то человека. Судя по голосу — молоденького парнишку; сумрак, плотный, как черный ватин, вынуждал больше полагаться на осязание, нежели зрение. Двухэтажная фигура Сверка повергла незнакомца в ужас — он окаменел. У Сверка нервы были покрепче. В два счета он подскочил к нему с парабеллумом в руках.

— Что за черт… — сопел парнишка.

— Тс-с! Ни звука! — грозно взглянул на него Сверк, не показывая, однако, пистолета. — Есть тут немцы?

— Как не быть.

— Много?

— С полсотни.

— Где стоят?

— У школы их всегда больше, но они повсюду.

— У леса тоже?

— У леса нет. Только у одного кузнеца.

— Сможешь так провести к лесу, чтобы их не встретить?

— Знамо.

— Тогда пошли. Ступай и не оглядывайся.

Они двинулись уверенным шагом. Над зубчатым гребнем леса подымалась кирпично-красная луна, заслоненная тучами. Ночь пахла душистым горошком и малость навозной жижей. Порой с дороги доносились шаги. В одном месте надо было пройти мимо черного автофургона, стоящего на лугу. Тут Сверк заметил фигуру прохаживающегося немца, которого матовая каска делала похожим на столб с закругленной макушкой. Еще несколько метров, и кузница осталась позади… Сверк поправил на плечах раненого и быстрее зашагал к лесу. В лицо пахнуло струившимся оттуда холодком, тихо шумели деревья, и обоим казалось, что они возвращаются домой. Поэтому они сделали остановку, только углубившись в кустарник, где следовало наклонять голову, оберегаясь от колких веток, и где хрупкий мох хрустел под ногами, как битое стекло. В укромном месте Сверк опустил Жельбета на землю, чтобы минутку передохнуть.

Пойманный парнишка не обнаруживал желания уйти. Он суетился, пробовал начать разговор, да не знал как. Наконец набрался смелости.

— Вы, верно, из Барковиц? — простодушно осведомился он.

Но Сверк тут же его обрезал.

— Тебе какое дело?

— Я знаю… — не унимался тот.

— Черта лысого знаешь!

Парнишка обиженно умолк.

Немного погодя Сверк передумал и сказал примирительно:

— Если ты настоящий поляк и христианин, то поможешь мне, — и, помолчав немного, спросил: — Есть ли у кого-нибудь из хозяев, живущих под лесом, лошади?

— У Зелинского мировой конь.

— А что это за человек? На него можно положиться?

— Еще бы, — с жаром заверил парнишка. — Он все сделает. Его Антек уже, считай, больше полгода партизанит. А ему немцы-паразиты нынче всю морду расквасили.

— Ладно, — решился Сверк. — Пойдешь к нему; только никому не попадайся на глаза. Пойдешь и объяснишь, что и как. Этого раненого надо отвезти в одно место, недалеко отсюда. Пусть приготовит телегу и около одиннадцати, когда уже никто не будет шастать по деревне, подъедет к опушке. Скажи еще, что о нем будет доложено, кому следует, пусть ничего не боится. Ну, валяй! Понял?

— Так точно!..

— А если кому-нибудь протрепешься о том, что видел, — то помни! — Пистолет блеснул в руке Сверка, а еще грознее полыхнули во мраке его глаза…

— Все будет в порядке. — Парнишку точно ветром сдуло.

— Пусть подстелет побольше соломы.

С минуту доносился шорох шагов, а потом лишь черная лапа ели качалась в полнейшем безмолвии.

Наступили долгие часы ожидания. У Жельбета держалась высокая температура, он часто терял сознание. Сверк тем временем произвел рекогносцировку. Принес воды из ручья, которую больной поглощал как губка, обмыл ему лицо и шею, соорудил из рогатины подобие костыля. Наложил Жельбету шину. Все это, вместе взятое, заняло много времени, столько же пришлось коротать в абсолютном бездействии.

Из деревни не доносилось ни звука. Уцелевшие собаки давно разбежались. В кустах становилось все светлее. Черные иглы, обведенные блестящей каемкой, искрились, точно за каждой пряталась лампочка. Ниже мерцали, как у кошки, глаза Жельбета.

Сверк пошел умыться. Ручей протекал в овражке, поросшем редкими деревцами. На склонах чернели ажурные сосны, полная луна разливала по воде серебристую ртуть. Вода была ледяная, по ней скользили мелкие мушки. Немного погодя освежившийся и чистый, он уже сидел подле товарища. Грызла его тревога. А может, все впустую, парнишка струхнул, или в последнюю минуту стряслось что-то, нарушившее все планы… Тогда им пришлось бы полагаться только на собственные силы.

Впрочем, нет. Кто-то осторожно приближался. Сверк, сжимая парабеллум, оперся локтем о ствол дерева, но спокойствие сразу же вернулось к нему, когда он узнал парнишку, посланного за подводой. Тот, плюхнувшись на землю, как после тяжких трудов, начал возбужденно докладывать о своих стараниях. Прежде чем пробраться в усадьбу к Зелинскому, он дважды чуть не угодил в лапы к немцам. Шныряют по деревне, как собаки, и ночь им нипочем; видно, не опасаются нападения. Говорят, вернулась часть машин из Барковиц, есть даже раненые. Но, слава богу, все улажено. Зелинский — мужик бедовый и с ходу разобрался в положении. Повозка ждет на опушке.

Они поспешно встали и вдвоем бережно понесли раненого.

Телега действительно дожидалась их, казавшаяся вдвое больше из-за игры призрачных теней. У лошади уши были из серебра. Неподвижный гриб на козлах приподнял шляпу. Сверк в ответ вскинул руку к непокрытой голове, потом уложили Жельбета на соломе, прикрыв чем придется.

— Куда поедем? — осведомился мужик.

— Проселками в направлении Миноги.

Тронулись. Телега покатила медленно.

— С богом! — сказал на прощанье парнишка.

— Спасибо, — ответил ему Сверк.

— Проскочим так, чтобы никого не встретить? — спросил Сверк возницу.

— Постараемся. Да больно уж немцы шастают…

Сверк наклонился, сорвал бирку с фамилией владельца телеги и, размахнувшись, зашвырнул в кусты.

— У вас жена и дети, — буркнул он.

— Имеются, — твердо ответил мужик. Глянул на пистолет Сверка, на раненого в соломе, и кадык его дрогнул. Но лицо осталось непроницаемым.

Они ни о чем не говорили. Возница натягивал вожжи, колеса порой скрипели и подскакивали на корнях. Лунное серебро постепенно растекалось по тучам, словно из прорванного баллона; холодок ночи и тишина вызывали тревожный озноб.

Они свернули с лесной дороги на тракт, сбегавший к высокому мосту через овраг, по дну которого вилась речка. Видно было, что по ту сторону тракт врезается узкой щелью в гряду холмов. Телега поехала быстрее. Мужик натянул вожжи, опасаясь громкого стука колес, а Сверк, услыхав стон раненого, наклонился к нему. Это длилось считанные секунды — ведь мчались во весь дух. Телега была уже на мосту, когда Сверк поднял голову. Заверещали гужи, заставив лошадь присесть на зад, телегу с грохотом занесло в сторону… Навстречу, в свете полной луны, сбросив газ и притормаживая, подкатывал громоздкий «шевроле». Он выскользнул из расщелины между холмами, заглушенный тарахтеньем телеги, и остановился у въезда на мост. Они заметили его слишком поздно, отступать уже некуда…

Лунного света вполне хватало, чтобы видеть все происходящее. После мгновенного замешательства мужик вскочил, встал на облучке и одним прыжком перемахнул через перила моста. С такой высоты можно было переломать себе руки и ноги, но река, вероятно, оказалась достаточно глубокой — только глухой всплеск донесся до ушей оставшихся наверху. Сверк почувствовал, что весь коченеет, ладони, ноги — все было как из стылого металла. Он знал, что должен теперь сделать. Парабеллум жег пальцы, словно требуя, чтобы его применили согласно приказу. Если бы Жельбет не подал голоса, ему можно было бы влепить пулю, — он производил впечатление мертвеца. Но нет, именно теперь раненый начал стонать. Слишком поздно было помышлять о борьбе или отходе под прикрытием телеги. Немцы быстрее оценили обстановку, и автоматная очередь хлестнула над самой спиной лошади, словно кто-то провел палкой по штакетнику. В последнюю секунду Сверк, понимая, впрочем, всю подлость подобного поступка, попытался сунуть парабеллум в руки Жельбету.

— Бери! — заговорил он лихорадочно. — Трахни себе в висок! Я не могу…. — Слишком долго Сверк защищал его, слишком много ради него помучился.

Но Жельбет был без сознания.

«Если я не добью его, то и они этого не сделают», — подумал Сверк в отчаянии и какое-то мгновение готов был поспорить с целым миром, что именно так и произойдет в действительности. «Ведь его возьмут без боя, без оружия…»

Он судорожно цеплялся за какие-то мнимые оправдания. Подумал о сбежавшем мужике. Пожалел, что возница сейчас не рядом, хотя бы в качестве свидетеля его малодушия. Но облегчение, которое доставил мимолетный сумбур в голове, было бесплодным и лишь оттягивало принятие решения. Только действие сохраняло однозначность, только оно единственное принималось в расчет как возможность освобождения от мук. А колебание было последним смягчающим обстоятельством…

Увы, эта неуверенность могла продолжаться всего несколько секунд. Новая автоматная очередь, пущенная чуть пониже, до ужаса сократила время, оставшееся для угрызений совести. Лошадь с жалобным визгом вскинулась на дыбки и, приторможенная хомутом, пала на колени, путаясь в ремнях упряжи. Сверк не отрывал глаз от распростертого Жельбета Для горького прощания не хватало слов. Вместо вопроса или упрека он увидел на лице друга гримасу боли, и ему почудилось, будто в ушах его раздается хруст костей, сокрушаемых сапогами эсэсовцев.

— Нет! Нет!.. — пролепетал он дрожащими губами. С потрясающей ясностью Сверк мысленно почти увидел то, что сделает мгновение спустя: вот он решительно нажмет на спусковой крючок… Парабеллум содрогнется от выстрелов, громче которых не услыхать за всю жизнь. Первый выстрел будет неточен, пуля попадет в шею. Хлынет кровь, Жельбет завопит: «Боже!..» Второй выстрел — в голову — исторгнет прерывистый вой и вызовет конвульсии. Останется всадить мертвецу еще одну пулю — в рот и прыгать с моста…

— Нет… никогда… — шепнул он, отбрасывая пистолет, словно тот был раскален добела.

Солнечный свет, раздробленный на тысячи бликов, искрящихся, как рыбья чешуя, скользит по рукавам суконных мундиров, коротко подстриженным волосам, пилоткам с орлами. Особенно весело сверкает надраенный круп каштанового жеребца, привязанного неподалеку к дереву и время от времени глухо топочущего копытами по земле. Густая сеть ветвей, колеблемая легкими порывами ветерка, пропускает то больше, то меньше солнечного блеска. Несмотря на жаркий день, тянет застоявшимся лесным холодком, пропитанным запахом смолы и прелого листа. Тут, за деревянным столом, на импровизированных, врытых в землю лавках сидят офицеры: два поручика, капитан и майор. Мундиры у них без знаков различия. По соседству, в кустах, располагается обоз. Оттуда отчетливо доносится в тишине хрупанье лошадиных челюстей, пережевывающих сено. По другую сторону виднеются составленные в козлы винтовки. За спиной Сверка два солдата с примкнутыми штыками. Сам он сидит против начальства, выпрямившийся и бледный, переодетый в чистую летнюю форму и в наяренных ваксой сапогах. Смотрит невидящими глазами куда-то за спину майору, спокойным голосом отвечает на задаваемые вопросы.

— Капрал-подхорунжий Сверк, — сухо говорит майор, морща лоб, точно от внутреннего усилия, — отвечайте в последний раз. Мы воюем вместе уже довольно давно, поэтому я полагаю, что вы хорошо понимаете значение данных здесь показаний. Речь идет о выяснении правды — правды, касающейся смерти товарища.

Он умолкает на мгновение, чтобы из-под насупленных бровей украдкой глянуть на сидящего перед ним подхорунжего. Встречает холодный, удивительно ясный блеск его глаз цвета алюминия. Майор отводит взгляд.

— Капрал-подхорунжий Сверк, вы несете ответственность за судьбу раненого товарища. Как это случилось, что у немцев был обнаружен зверски изуродованный труп подхорунжего Жельбета?.. Жельбет не был способен бежать или защищаться. Он находился полностью на вашем попечении. Вы знали, что немцы делают с ранеными. У вас не могло быть ни иллюзий, ни сомнений. А кроме того, был приказ, именно поэтому отданный приказ: в безнадежных ситуациях — добивать раненого. Мы не хотим возвращаться к анализу уже столько раз обрисованной вами ситуации. Мы все согласны с тем, что у раненого не было никаких шансов, никакой надежды на спасение. Но именно поэтому… Был приказ. Вы не выполнили приказ. Почему? Прошу записывать, поручик.

Сидящий рядом офицер склоняется над блокнотом.

— Не выполнил, — громко произносит Сверк.

Скрипит карандаш поручика, из расположения обоза доносится фырканье лошадей. Комарик, сверкающий на солнце, как крошка станиоля, с тонким, заунывным писком кружит над головами сидящих.

— Не понимаю вас, странный человек! — Майор вдруг сбивается со своего сухого, невозмутимого тона, которого так долго придерживался с предельной суровостью и, как бы отринув зловещую атмосферу военно-полевого судилища, выскакивает из-за судейского стола, хватает Сверка за плечи, пытается встряхнуть его. — Ведь вы же представляете, что значит отдать раненого, беззащитного человека убийцам и палачам, которые не считают нас солдатами и регулярными частями? Он был без сознания. Сами говорили, что он был тогда без сознания.

— Да.

— Один выстрел, — продолжал майор. — Ведь он бы не знал, что это вы, а не немцы. Если у вас были какие-то предубеждения или угрызения совести, если не могли смотреть ему в глаза, то, черт побери, вы даже не обязаны были смотреть. Он был без сознания. Без сознания! А ведь могли бы избавить его от страшного пробуждения и чудовищных мук. Его разрывали грузовиками… И, в конце концов, именно для успокоения совести был отдан приказ. Не вы его отдавали. Вы солдат, и ваш долг неукоснительно выполнять приказы.

— Есть приказы, — с усилием отвечает Сверк, — которые невозможно, — он быстро поправляется, — которые нельзя выполнять.

Карандаш поручика со скрипом строчит по бумаге.

— Хотите еще что-нибудь добавить? — спрашивает майор, и голос его словно бы осекается.

— Нет.

— Эх, какой же ты лопух! — сказал старшина, командовавший конвоирами, прихлопнув наконец настырного комара на своем багровом лбу, покрытом белыми морщинами, в которых теперь заблестели капли пота. Казалось, его осенило гениальное открытие. — Если уж так было, то какого дьявола все выложил? Мог бы сказать, что пристрелил его или что уже отдал концы. Ведь немцы и покойников разрывают, чтобы не хоронить, или вешают воронью на растерзание. Не было бы невыполненного приказа и разбирательства. Нет же ни одного свидетеля. Сам говоришь, что этот мужик дал деру первым…

— Это страшнее всего, — проговорил Сверк тихо, словно самому себе. — Я не убивал, но именно я и убил его. Я обрек его на предсмертные муки. Я его разорвал… Не убивать и быть убийцей… Не сделать того, что тебе противно… Я, понимаешь ли, не мог выстрелить в раненого человека, брата, для которого был единственным спасителем, безоружного, смотревшего на меня как беспомощный, сучащий лапками, подслеповатый кутенок смотрит на мать, — ничего не сделать и быть зверюгой, палачом, архиубийцей. Если бы он сам застрелился… А его угораздило потерять сознание! Будь проклято время, которое только это и оставляет человеческой совести.

— Вечно оно так, — замечает старшина. — Бедой оборачивается то лучшее, на что человек способен.

Перевод М. Игнатова.