Польский рассказ

Юзеф Ленарт ЧУДЕСНЫЙ СЕНТЯБРЬ

День пробился из предутренней серости багряным проблеском, исподволь воспламеняя скаты крыш приземистого городка, фрагменты которого можно было видеть из окна камеры. Свет все ниже опадал на серую штукатурку, обнажал подтеки возле водосточных труб и наконец ослепительными вспышками заиграл в глубине улицы на стеклах дома с балконом.

Окна других камер были забраны так, что заключенные могли видеть лишь небольшой кусочек неба: ровно столько, чтобы знать, какая погода, и разглядеть птичий перелет. А Бееру было доступно целое богатство красок — у него же самый долгий тюремный стаж — за эти краски любой готов был заплатить трехдневной голодовкой. Откуда им было знать, что это счастье через неделю-другую обернется лишним мученьем…

С той поры как Бееру разрешили смотреть в окно, он осознал, что мысли его и поступки никак не влияют на ход реальной жизни, той, что снаружи. Люди шли по улице, всего в нескольких метрах от него, у самых его ног, чужие и удивительно далекие; он ждал, что его заметят, улыбнутся, но они не поднимали глаз. Он прижимался лицом к частой железной решетке и порою еле сдерживал крик.

Обычно по утрам они наблюдали за домом на другой стороне улицы. Ждали, когда отворится дверь на балкон: именно тогда солнце, отраженное от стекол, мелькало неожиданным, быстрым зайчиком по стенам камеры. Сначала на балконе появлялся Старикан — худой, как жердь, владелец лавочки, спустя минуту выходила маленькая, но толстая женщина, не то жена его, не то прислуга. А потом показывалась Джульетта в ночной рубашке из розового шелка. Ее могли звать как угодно — для Кароля она была Джульетта. Выходили так каждый погожий день, будто, проснувшись, спешили убедиться, что мир еще существует.

— Вышла? — лениво спросил Кароль.

— Нет, — ответил Беер. — Но, наверное, выйдет.

После минутного ожидания Кароль нервно засмеялся:

— Если не выйдет, значит, конец света наступил… Отравилась или плюнула на лавочку и пошла искать своего Ромео или Тристана, если тебе это больше нравится. Подумать только, старина, счастье так близко…

— Немного же тебе надо для счастья, — ответил Беер.

Он смотрел сквозь решетку на дома, разделенные купами деревьев, и слышал, как Кароль ходит по камере, шлепая босыми ногами по бетону. «Этак он сумасшедшим домом кончит», — подумал Беер и подхватил мысль Кароля:

— Все близко, да… руки коротки.

Тот уселся на нарах, с минуту помолчал, потом ответил:

— Эх, были бы они хоть у тебя подлиннее, Беер!

Горечь была в его словах, но и мечтательность тоже. Видимо, испугавшись этого, он тут же переменил тон: стал нарочито растягивать слова, подчеркивая их иронический смысл.

— Так вот, будь они у тебя подлиннее, Беер, снял бы ты эту лавочницу с балкона, сорвал бы с нее шелковую рубашку, и, хоть это наполовину буржуйская дочка…

— Кароль! — прервал его Беер. — Сегодня будет чудесный день. Кончается лето. Как звали твою первую девушку? Помнишь?

С минуту тот смотрел в лицо Беера помутневшими глазами, потом медленно, раздумчиво сказал:

— Не помню.

— Не помнишь? — продолжал настаивать Беер.

Кароль тер ладонью лоб, и видно было, что он напряженно вспоминает что-то.

— Последний раз я имел женщину… Четыре года назад. И еще семь месяцев. И девятнадцать, да, девятнадцать… — подтвердил он после минутного колебания. — Девятнадцать дней. Это…

— На деревьях тогда еще не было листьев, — вклинился Беер, — в это время деревья черные. Или облепленные снегом.

— Иди ты знаешь куда со своей поэзией!

— Поэзия? — тем же тоном продолжал Беер. — Может быть, но это значит, что через несколько месяцев кончаются твои пять лет. У тебя еще столько впереди… Заново научишься с женщинами… У меня-то уж, пожалуй, не получится.

Он потянул Кароля к окну, и они молча стали смотреть на пробуждающийся городок. Обычно жизнь его текла лениво, за исключением тех дней, когда крестьяне съезжались на базар. Тогда заключенных будил грохот телег. Они слышали рев скота, приводимого на убой или на продажу. После такого дня улица превращалась в неподвижный, как будто застывший поток соломы и навоза. Но вечером выходили подметальщики, и утром было уже чисто и свежо; день снова начинался с того, что на балкон выходил лавочник, а это предвещало появление девушки в ночной рубашке, под которой они угадывали ее формы.

Немногочисленные и неторопливые здесь автомобили пролетали сегодня вдоль стены с необычной скоростью, прохожие оживленно жестикулировали, то куда-то бежали, то собирались небольшими группками. Балкон словно вымер, и впервые за это лето в будний день не загрохотала на нем штора из рифленого железа. Но вот к лавке подъехала подвода, запряженная двумя огромными першеронами. Семья лавочника принялась нагружать на нее узлы, чемоданы и сундуки.

«Что там стряслось? — подумал Беер. — Нелегко мелкого буржуа стронуть с места. Он любит покой. И тепло… Значит, что-то очень важное, если меняется их жизнь… А что, если это изменит и мою?»

Он горько усмехнулся.

Если бы он захотел год назад, ходил бы теперь по шумным улицам Варшавы, пошел бы сегодня в Лазенки… Если бы захотел? Нет. Если бы смог. Но если бы он смог, то уж до конца дней презирал бы себя, потому что это значило — отречься. И что бы от него осталось? Пустое место. Не только в глазах людей — перед ними он сумел бы оправдаться, мол, прежние заслуги, то да се… Но как оправдаешься перед самим собой?

Юно приходил тогда с сигаретами дружески поболтать, приглашал его в кабинет с ковром и креслами, запускал легкую музыку, подсовывал испанские апельсины. У Беера было смутное ощущение, что достаточно протянуть руку к круглому, сочному плоду, чтобы очутиться по другую сторону границы, перейти которую предлагал ему Юно. Поэтому Беер не протянул руку, и тогда Юно утратил равновесие, он лебезил, улыбался, потом кричал, потом снова готов был лизать деревянные башмаки Беера.

— Подпишите, Беер… Насиделись уж. Перед вами откроется мир…

Беер улыбался несколько беспомощно, — так что Юно не мог понять толком, сколько в этой улыбке растерянности, а сколько иронии, — и отвечал:

— Какой мир, Юно? Ваш?

— Нормальный мир, человеческий. Он только один.

— Ошибаетесь, начальник.

— Так вот, если мы вас выпустим, Беер…

При этом последнем разговоре запомнилось лицо Юно — красное, со шнурами набухших жил на лбу. «Я сгною тебя, Беер, сгною, проклятый большевик». Но у Юно были слабые нервы: он не выдержал многочасового грохота сотен кулаков в железные двери. И Беер вернулся в свою камеру к Испанцу и Рыжему Альфреду, которых два года назад французы схватили при переходе через Пиренеи и отослали на родину. Если бы не сняли с окна «намордники», в этой камере было бы так же, как пять лет назад, когда сюда пришел Кароль. Те же серые, испещренные именами и изречениями стены, пропитанные сыростью и скукой дней, лишенных смысла.

Думая о своих разговорах с Юно, Беер обнаруживал в себе что-то тревожащее: в нем не было ненависти к этому человеку.

Он чувствовал: что-то в нем перегорело. «Может, на это они и рассчитывали? Ведь им-то хорошо известно, что когда ты на пределе в этих четырех стенах, то приходит бессилие или равнодушие… Значит, им удалось что-то сжечь во мне?»

Спешка, лихорадочная суматоха на улице были чем-то несущественным, далеким, чужим. Это встревожило его; когда им овладевало безразличие к тому, что происходит во внешнем мире, его охватывал страх, что он умирает.

— Беер, слышишь? — Кароль ткнул его локтем.

Грохот заполнил городок и долго волнами перекатывался над ним. Потом стены тюрьмы начали дрожать уже ощутимо, и грохот достиг кульминационной точки. И вот на улице возле дома с балконом появился первый танк. Испуганные лошади, таща за собой подводу, подались на тротуар, повалили низкий зеленый заборчик и остановились в саду, запутавшись в ветвях деревьев. Открытые люки танков обнажали темное нутро, солдаты сидели на краях башенки выпрямившись и казались странно плоскими, как будто людские туловища скипелись с железом машин. Улица замерла. Какой-то подросток вскинул руки и, размахивая палкой, восторженно выкрикнул что-то, но тут же сник, потому что солдаты не ответили, а прохожие были какие-то каменные, молчаливые.

За танками шла кавалерия; лязг моторов и гусениц постепенно стихал, и улица заполнилась неритмичным, но очень выразительным, даже мелодичным цокотом конских копыт. Уланы были сосредоточенны, торжественны и ярки, они лучше, чем танки, вписывались в фон из двухэтажных домиков с балконами и высящихся над ними тополей.

— Беер… — Кароль оборвал, как будто боясь высказать вслух свое предположение. — Беер, а вдруг это уже началось?

Беер молчал. Когда удалился последний эскадрон и стихло клацанье копыт, Беер саркастически сказал:

— «Бравые ребята, как с картинки взяты!»

Потом добавил:

— В опереточных фуражечках не воюют. Хотя… Белогвардейские офицеры шли на большевиков четкими колоннами, в начищенных сапогах и в белых перчатках. С шиком, прямо на «максимы».

Испанец уже давно стучал в стену, наконец он стал лупить в нее башмаком. Стена отзывалась глухо, как будто звук проходил через фильтр из ваты. Беер присел на нары и простучал в ответ: «Чего тебе?»

«Что это там?» — спросил Испанец нетерпеливо. Он сокращал паузы между ударами, и Беер с трудом угадал вопрос.

Гул моторов снова заполнил городок, нарастал он быстро и угрожающе. Прежде чем Беер успел подойти к окну, самолеты пролетели где-то сбоку; он сообразил, что они делают круг над городом. Долго слышалось их гуденье — значит, тут, не улетели. Спустя минуту они услышали мощные взрывы там, куда скрылись колонна танков и уланские эскадроны. И только спустя несколько секунд увидели приближающиеся самолеты: с низким ревом они вынырнули из-за тополей парка и шли прямо на тюрьму.

Кароль потянул Беера за плечо:

— Задарма погибнешь…

Беер стряхнул его руку и припал лицом к решетке. Первый самолет пролетел над ними, и Беер заметил на его корпусе черный крест с белой окантовкой. Кароль крикнул что-то, но его заглушил рев второй машины. Беер оглянулся: Кароль вжал голову в плечи и расширенными глазами вглядывался в третий самолет. Потом не выдержал: неожиданно отскочил в глубину камеры и закричал, колотя кулаками в дверь.

Последний самолет бросил бомбу сразу же, как только Беер его увидел. Она оторвалась от фюзеляжа медленно, неохотно и косо шла к земле, лениво покачиваясь, очень долго, как будто тщательно выбирала себе цель. Бееру показалось, что окно залила волна огня, и он почувствовал на лице горячее дуновение. Его отбросило чуть не к самой двери.

Он встал и вернулся к окну.

Там, где еще минуту назад стоял дом с балконом, медленно оседала пыль. Виднелись темные очертания шторы из рифленого железа — она торчала над мостовой, заваленной кирпичами, — балюстрада балкона, причудливо и чудовищно изогнутая, поломанные балки и стропила. У перевернутой подводы осталось только два колеса, передок ее, закинутый в сад, протыкал небо сломанным дышлом. Один конь лежал среди деревьев с распоротым брюхом, он еще вскидывал голову и бил ногами; другой, путаясь в упряжи, метался, обезумев, высоко задрав морду, наконец выскочил на улицу и тяжелым галопом понесся в онемевший от ужаса город.

Вскоре улица заполнилась толпой навьюченных беженцев. Они выходили из домов, торопливо запирали их, и вливаясь боковыми притоками в русло главной улицы, устремлялись на северо-восток. Они тащили узлы и чемоданы, толкали впереди себя двухколесные тележки, груженные скарбом, тянули за руки детей, истерически кричали, ругались. Проходя мимо разрушенного дома, они с тупым изумлением смотрели на торчащую над их головами железную штору и стынущую за поваленным заборчиком тушу першерона.

Кароль устал колотить в дверь, теперь он припадал к ней ухом, не в силах поверить в тишину тюремного коридора. Издалека доносился приглушенный стук, но это тоже была тишина, а ему так хотелось сейчас услышать шаги надзирателя. Наконец он оторвался от двери, и Беер услышал за спиной стук его деревянных колодок. Кароль встревоженно сказал:

— Никого нет.

— Рано еще, — сказал Беер.

— Как это рано? Ты думаешь, что Юно… Ты что, дурак, Беер?

Беер ответил не обернувшись:

— Нет, не дурак, Кароль. Просто я считаю, что Юно тоже человек, как ты и я…

— Ты считаешь?

— Так мне кажется, — ответил Беер уже менее уверенно.

Вдруг он почувствовал всю тяжесть своей беспомощности: он сознавал, что не рассчитывает на благородство Юно, и вместе с тем обрекал себя на пассивное выжидание. Пограничный городок вряд ли располагал силами, кроме нескольких танков и двух уланских эскадронов, наверняка разгромленных во время налета. Это, видимо, знали все те, кто тянулся сейчас в беспорядочном шествии подле стен тюрьмы, поскольку шли они на восток, где должна была быть какая-то укрепленная линия обороны. Ничто не указывало на эвакуацию тюрьмы. Беер подумал было, что Юно растерялся и, как только придет в себя, велит открыть ворота, но тишина тюремных коридоров все ощутимее воспринималась как приговор.

— Кароль!

Кароль отпрянул от двери и подошел, Беер повернулся к нему лицом.

— Передай Испанцу и дальше… Все к окнам. «Хотим на фронт». Если Юно нас не выпускает, то люди выпустят, — указал он кивком на улицу.

— На фронт? — удивился Кароль. — Ты что, тронулся?

— Передавай! — резко ответил Беер.

Кароль присел возле нар и, упершись левой рукой в стену, правой быстро выстукивал приказание. Снаружи до слуха Беера доносилась слабая канонада — артиллерия работала в нескольких километрах к югу от города.

Окружают.

Эта мысль не оставляла его, то и дело возвращаясь, как назойливый рефрен. Вот, значит, почему они идут не прямо на восток… Сквозь вопящую толпу беженцев пробивался чей-то автомобиль. Шофер нетерпеливо давил на клаксон, но толпа расступалась неохотно: мужчины бранились, женщины завистливо и враждебно заглядывали внутрь. Когда автомобиль уже миновал окно Беера, послышался громкий крик:

— Господин начальник! Господин Юно!

Надзиратель подбежал к машине и на бегу постучал кулаком в стекло. Стекло опустилось, и надзиратель просунул голову внутрь. Беер прикусил губу, на минуту у него потемнело в глазах, так что он привалился к стене. Улица ускользнула из глаз. Но через мгновение Беер снова услышал клаксон. Он подошел к двери и, вслушиваясь, припал к ней щекой — он чувствовал, как железо охлаждает его горящее лицо. Потом вернулся к окну: четверо надзирателей перебегали мостовую, расталкивая навьюченных беженцев, один из них на бегу стаскивал китель.

Кароль уже кончил выстукивать и выжидающе смотрел на Беера. Нервно сглотнув слюну, он наконец произнес:

— Тихо?

Беер беспомощно улыбнулся:

— Хуже, нас оставили.

У Кароля вдруг опали руки, он, ссутулившись, сел на нары, потом подошел к окну и, глядя на проходящих внизу людей, тихо засмеялся:

— Ты глянь, все волокут: пропотелые перины, о, гляди, старик часы со стены снял и отпрыска своего заставил тащить… Они любили покой! Ох, как они его любили, так что даже, боясь скандала, позволили бы у двери своего дома человека зарезать, делая вид, что не слышат, как тот зовет на помощь. Французы тоже любили покой: отправили Рыжего Альфреда и Испанца с Пиренеев прямо в руки Юно. На их глазах фашисты прикончили республику в Испании. А теперь идут, гляди на них, Беер, идут как стадо баранов. Юно-то удрал? А надзиратели, Беер, надзиратели? От надзирателя нечего и требовать, чтобы он рисковал. Нет, ты погляди, как идут, даже взгляда не поднимут, сволочи, на стену, за которой мы сидим, хоть и сидим-то мы потому, что они такие, какие есть, а мы хотим их осчастливить справедливостью, на которую они плевать хотели. Слышишь меня, Беер? Плевали они на справедливость, они же покой обожают…

— Да заткнись ты, наконец! — взорвался Беер.

Он оттащил Кароля от окна. Тот уселся на нарах, поникший, как и до этой вспышки. Редеющий поток людей двигался уже только посередине мостовой — быстрый и тревожный. Люди боязливо оглядывались и закидывали головы, всматриваясь в небо. Сзади, из-за тюрьмы, донеслись в камеру приглушенные стенами отзвуки близких выстрелов. Беера охватила апатия. Ой был зол на Кароля, но и сам уже перестал верить, что среди насмерть перепуганных беженцев найдутся такие, у кого хватило бы смелости освободить заключенных. Но он пересилил себя, прижался лицом к решетке и во весь голос начал взывать к проходящей толпе. Он видел поднятые кверху лица, взгляды, ползущие все выше и задерживающиеся на решетке его окна. Видят ли они его лицо? Взгляды сползали обратно к земле — медленно, тяжело, беспомощно.

Полицейские доселе стоявшие на невидимом Бееру тротуаре у стены, перешли на другую сторону улицы и направили винтовки в окна. Беер оттолкнул Кароля и сам отпрянул в сторону. Но пули прошли верхом, над крышей тюрьмы. Кароль подскочил к решетке и стал трясти ее, шипя от ярости:

— Когда-нибудь… когда-нибудь за это…

— Только вот нас тогда уже не будет, — сказал Беер. — А в тебе, Кароль… — Он поколебался, но все же досказал: — …в тебе столько ненависти, что скоро ты и самого себя возненавидишь… Одумайся.

Камера Испанца подавала сигналы. Беер постучал, что слушает. «Рыжий отпер дверь. Все надзиратели смылись. Если Аль найдет ключи, успеем выйти. Иду за ним».

Вслушиваясь в стук, Беер затаил дыхание и вглядывался в стену чуть не до боли в глазах. Только теперь он перевел дух и, повалившись на нары, закрыл глаза. На миг напряжение покинуло его, он почувствовал себя усталым и очень спокойным. За долгие годы он привык к медленному течению лишенного событий времени… Это утро напоминало взрыв — оно оглушило его.

Рыжий Альфред долго не возвращался. Беер смотрел из-под опущенных век на присевшего у двери Кароля. Время застыло в его неподвижной фигуре — весь он был тяжелой горестной глыбой ожидания. А снаружи было другое время: оно стремительно неслось и бурлило пулеметными очередями где-то на окраине и приглушенными расстоянием взрывами тяжелых снарядов.

С той минуты, когда Кароль услышал шаги Испанца в коридоре, время стронулось с места. Беер вскочил с нар и в последний раз подошел к окну: улица была пуста.

— Беер, — сказал запыхавшийся Испанец, — наши оставляют город.

— Где Рыжий?

— На втором этаже.

Он сунул Каролю связку ключей.

— Правое крыло.

Кароль побежал, клацая деревяшками по бетону. Испанец торопливо отпирал камеру за камерой. Беер вырвал у него половину ключей и принялся отпирать двери по другую сторону коридора. Заключенные выходили из камер ошеломленные, крутились по коридору, не зная, куда податься. Они еще не ощутили себя на свободе. Беер кричал:

— Вниз! Быстрей спускайтесь, немцы уже в городе, только стадом не идите, соберетесь по дороге…

Узники трясущимися руками снимали колодки, отшвыривали их и, толкаясь, бежали к лестнице. Те, со второго этажа, которых успел выпустить Альфред, уже сумели высадить дверь караульной будки возле въездных ворот. Рыжий подгонял их, ожидая Испанца и Беера. Но те долго не спускались. Уже прошли заключенные из правого крыла. Появился Кароль. «Где они, дьявол бы их подрал?» — кипел он.

Рыжий Альфред послал Кароля наверх, и тот нашел их в левом крыле — Беера на втором этаже, испанца на третьем. «Оставили все ключи на досках, гады, фашистам хотели помочь!» — рычал Испанец, освобождая из камеры двух женщин в арестантских полосатых халатах.

Женщины, так же как и заключенные из крыла Беера, не знали, что им делать. Кароль легонько подталкивал их к выходу. В его движениях и в голосе была какая-то ласковая нежность. Он разглядывал тех, что помоложе, и был счастлив, когда удавалось коснуться их волос. Проходившая мимо женщина ответила ему улыбкой. Он пошел за нею. Испанец, подгонявший последнюю тройку женщин, спотыкался и бранился.

Рыжий Альфред выходил из себя. В глубине улицы он видел пробегающих солдат — они отступали к тюрьме. Пули немцев пролетали с тонким визгом и глохли в ветвях деревьев, стоящих ровными рядами вдоль тротуаров. Когда нахлынула новая волна заключенных, Альфред занялся ими: выпускал по одному, по двое и напоминал:

— Держись стены, бегом…

А потом:

— Да пригнись ты, холера, коли жизнь дорога!

Беер остановился возле него и спросил:

— Как ты это сделал?

— Останься, Беер, пойдем вместе, — ответил тот, не глядя на него.

Заключенные поспешно ныряли в улицу. Лица у них были застывшие от волнения, как будто даже торжественные. Некоторые на миг останавливались: то ли солнце их ослепляло, то ли они настороженно ждали привычного «стой!».

На противоположной стороне улицы остановился танк. Беер, вглядевшись в машину, сказал:

— У нас есть танки. Не так уж плохо, Рыжий…

— «Виккерс», — установил Альфред и, выталкивая очередную заключенную на улицу, повернул голову. — У республиканцев были такие — не помогло. У тех они лучше, Беер.

Танк стрелял в глубину улицы по невидимой цели и после каждого выстрела подавался на метр-другой назад. Пришли Кароль и Испанец — теперь они вместе насильно выталкивали женщин из ворот: те боялись выстрелов. Когда последние заключенные покинули тюрьму, Беер почувствовал себя в пустоте. Кароль беспомощно смотрел на него, как будто спрашивал: что же теперь делать? Но пока никто не мог ему ответить. Кароль поочередно обвел взглядом их лица. Испанец как-то горестно и с упреком посматривал на ствол «виккерса», еще дымящийся после выстрела. Рыжий напряженно раздумывал над чем-то и казался слепым. Тогда Кароль обернулся и стал смотреть на женщин, мелькающих между деревьями и у стен домов. Оттуда донесся крик, неожиданный, высокий, и оборвался….

— Долго мы будем здесь торчать, Беер? — спросил он со злостью.

Никто не ответил. Тогда Кароль решился первый: он перемахнул тротуар, припал к стволу тополя и с минуту смотрел туда, откуда летели пули. Потом, пригнувшись, не оглядываясь, побежал за женщинами.

— Ушел, — сказал Испанец без всякого удивления.

— Ушел, — сухо подтвердил Беер.

Рыжий Альфред многозначительно усмехнулся и покивал головой:

— Далеко не убежит.

Испанец не отрывал взгляда от удаляющегося Кароля, похоже, что ему хотелось побежать за ним. Но он не двинулся с места, перевел взгляд на лицо Альфреда, потом на Беера и неуверенно произнес:

— Беер, а может, как раз он-то и прав?

— Глупый вопрос, — ответил Беер.

Рыжий Альфред пожал плечами:

— Тебе что, Беер, страшно охота лезть под пули, защищая не свое дело? Мы должны идти на восток, далеко на восток…

Он смотрел выжидающе, и это больше всего раздражало Беера. Что он мог им сказать? Нет, Кароль наверняка не прав, в этом Беер был вполне уверен. Но Рыжий Альфред имеет в виду нечто иное, чем Кароль. Идти на восток? Не раз уж он слышал, как их называли изменниками нации. Юно напоследок сказал ему: «Вам дела нет до этой страны, для вас важны только ваши убеждения…» Юно! Но эти парни, перебегающие от ворот к воротам, прячущиеся в углублениях стен, стреляющие, падающие от пуль тех, кто идет на них в мундирах цвета «фельдграу», со свастикой… Разве они всего лишь выполняют приказ? Он молчал, глядя на улицу. Стена мешала ему — он высунулся на тротуар. Испанец схватил его за локоть и потянул обратно.

— Ну, что скажешь, Беер?

— Ступай за ним. — И он кивнул туда, куда ушел Кароль. — И ты, Альфред, иди за ним. Только дураки лезут в огонь, защищая не свое дело, а вы же не дураки?

Испанец яростно сплюнул.

Беер пожал плечами и снова высунулся на тротуар. Из-за выступа тюремной стены медленно, лязгая, выполз второй танк. Он стал по другую сторону мостовой и с коротким промежутком дал два выстрела. Снаряды попали в одиночный, несколько выступающий трехэтажный дом, где раньше, как догадался Беер, находился пулемет. Дальше, в глубине улицы, Беер видел немецкий танк — двигаясь в их направлении, он ломал деревья на тротуаре.

За «виккерсами» шли несколько пехотинцев. Не зная, что им делать, они беспомощно топтались на месте. Рыжий Альфред исходил злостью: «Как телята, разрази их бог, чистые телята…» Но вот один из них вскинул винтовку и беззвучно повалился на мостовую. Секундой позже за танками, в нескольких метрах от них, разорвался снаряд. Взрывная волна отбросила Беера в тюремные ворота. Солдаты разбежались, на мостовой остались лишь двое. Один из них катался с боку на бок и, хрипя, что-то выкрикивал. Слов Бееру не удалось расслышать, до него доносился лишь хрип, приглушенный остервенелым треском пулемета, очищающего улицу за танками.

Два солдата протиснулись вдоль стены к воротам и вбежали туда, потные, запыхавшиеся. Они были явно растеряны, с минуту молча смотрели на заключенных и наконец, придя в себя, сняли каски и рукавами вытерли пот с лица.

— Жарко вдруг стало, — сказал старший из них, как будто речь шла о погоде, — давно к этому шло. Вот огребут ужо по задней части, закаются навек…

Беер смущенно усмехнулся:

— Думаете продержаться здесь до вечера?

— Коли надо будет…

И вдруг солдат задумался:

— А пес его знает, что до вечера будет. А вы? Убрались бы лучше отсюда, пока можно… Пули ведь не разбирают.

— Винтовки для нас найдутся? — нетерпеливо спросил Рыжий Альфред.

Солдат внимательно вгляделся в него, дотронулся до рукава его тюремной куртки.

— Мундир у тебя есть, отчизна дала… А винтовки… Вон тебе винтовка, бери… — Он кивком головы указал на солдат, лежащих на мостовой за танками, и саркастически рассмеялся: — Бери, если жизнь недорога.

Другой солдат коснулся локтя Испанца:

— Сразу видно, парень свой в доску — огонь, что на голове, что в голове…

Они подняли пулемет и пошли внутрь тюрьмы. Альфред после минутного колебания отправился за ними. «Покажу им, где поставить…» Беер смотрел на умирающего солдата. Тот лежал без движения у тротуара напротив и уже не стонал, хотя, видимо, был еще жив. Беер выждал, когда огонь ослабнет, потом перепрыгнул тротуар и на миг припал к стволу тополя. Испанец что-то говорил ему, но Беер уже не слышал. «Виккерсы» снова стреляли в глубину улицы, в танк, который медленно выползал на середину мостовой, готовясь к бою. Беер перебежал к убитому и лег рядом с ним. Рука убитого крепко стиснула винтовку, и оторвать ее было трудно. Пришлось встать на колени и поочередно разжать все пальцы. «Виккерс», выстрелив, подался назад. Беер был уже под его прикрытием. Только теперь он осознал, что его появление на улице усилило пулеметный огонь.

До этой минуты пули, ударявшиеся о мостовую, не казались ему страшными, а сейчас он видел углубления на твердом камне, представил, как пули, отскакивая от гладкой гранитной глыбки, взлетают вверх, а потом падают где-то тяжелым, свинцовым дождем, и ему стало не по себе. «От меня не отскочит», — думал он и никак не мог решиться. Взглянул на солдата, через тело которого предстояло перепрыгнуть, чтобы взять отброшенную им винтовку, и ему показалось, что рука солдата шевельнулась. «И этот жив еще…» Парень лет этак двадцати, лицо вытянутое, тонкое, на щеках еще пух, капли пота блестят на лице у косой границы света и тени от каски. Беер услышал звук, глухой, как удар по треснувшему железу: он выделил его в шуме битвы, потому что исходил этот звук именно оттуда — от головы этого парня в мундире. Тот вдруг ожил, конвульсивно вскинулся, сел, и Беер словно бы воочию увидел вырвавшийся из его широко раскрытого рта поток предсмертного крика.

Он стоял на коленях перед убитым, за самой гусеницей «виккерса», застыв от потрясения. Потом в его сознании возникло слово, которое он произнес громко и облегченно: «У м е р». И тут же: «Это было бы слишком глупо…» Это было бы слишком глупо — умереть именно теперь, в сражении за этот городок с тюрьмой в центре, где на серых стенах камер Кароль выскребал ногтями свое имя и имя своего безумия — Джульетта… Умереть? За эти улицы, истоптанные Юно?..

Он держал винтовку в руках, и плечи его сотрясались от еле сдерживаемого истерического смеха.

Испанец высунулся из ворот, оттолкнулся от стены и, пригнувшись, побежал к Бееру. Обнял его и оттянул назад. «Виккерс» выстрелил и снова силой отдачи подвинулся в их сторону.

— Ты что, спятил, Беер?

Откинув упавшие на лоб волосы, Беер озадаченно продрал их пальцами.

— Глянь! — кивком головы Испанец указал на то место, где он еще минуту назад стоял на коленях.

Танк наехал на тело солдата и расплющил его. Вокруг сдвинутой на лицо каски в углублениях мостовой растекалась уже густевшая кровь.

Испанец хлопнул Беера по плечу и, пользуясь минутным затишьем, перебежал на другую сторону мостовой. Там он поднял винтовку, спрятался за танком и проверил затвор, потом пополз к уже умершему солдату, отстегнул его пояс с подсумками и, волоча этот пояс, пополз на середину мостовой, чтобы отстегнуть другой. Снова дал короткую очередь немецкий пулемет, пули отскочили от камня, тут же рядом за Испанцем. «Дает!..» — завопил кто-то с торжеством. Испанец вернулся к Бееру с блестящим от пота лицом, облегченно перевел дух и тут же улыбнулся:

— Без патронов не постреляешь, Беер, ты что, не знал?

Один из солдат высунулся в ворота:

— Эй ты! Полосатый! Иди сюда!

Беер и Испанец обменялись взглядом. Потом переждали минуту, готовясь к прыжку. Первым побежал Испанец. Беер удивился: немцы на это не реагировали. «Мне эта очередь предназначена, — подумал он. Но и ему удалось благополучно достичь ворот, где было полно солдат. Их тут же окружили и принялись благожелательно хлопать по плечу.

— Под пулями вы бегаете здорово!

Беер улыбнулся одному из солдат. С виду он был старше других; лицо широкое, скуластое, губы толстые, мясистые. «Татарин, откуда-нибудь из-под Вильно…» Тот в ответ не улыбнулся.

— Немцы что-то слабо наступают, не то что тогда, после налета, — сказал он. — Даже поговорить можно… Окружают, что ли?

— Мундиры бы им… — сказал кто-то.

И вдруг все замолчали. «Виккерсы» выстрелили один за другим, воздух наполнился гулом, который сменился звенящей тишиной; Беер чувствовал дрожь стен, рук, касок, и только через минуту слух его уловил приглушенный треск винтовочных выстрелов и быстрый ритм пулеметных очередей. И скорее ощутил, чем заметил чье-то враждебное присутствие. В полумраке лестницы, опершись о перила, стоял офицер в конфедератке. Солдат, который проследил за взглядом Беера, шепнул: «Ротмистр», — и тут же протиснулся к выходу из ворот, нервно загоняя патрон в казенник винтовки. Остальные также ретировались со сдержанной поспешностью: неожиданно вокруг Испанца и Беера стало тихо и пусто.

Они стояли при свете дня, и Беер почувствовал себя так, будто он на допросе. Через минуту из темноты возникнет рука, скорее просто некое движение, и всей тяжестью обрушится на его висок; рука эта безличная и потому вроде бы не человеческая; скорее движение бездушного предмета, а вовсе не той человеческой руки, что подают на прощанье или пожимают при встрече… И на минуту он перестанет видеть что-либо, кроме серо-синего липкого тумана, который всегда в таких случаях возникает под веками, и перестанет слышать что-либо, кроме медленно нарастающего шума в ушах и где-то глубже, под черепом. Но пока что еще царит молчание, и, хотя Беер не видит глаз этого человека, небрежно опершегося о перила, он знает, что они встретились взглядом и уже сказали что-то друг другу, даже очень много сказали, прежде чем успело прозвучать произнесенное мягким, хрипловатым баритоном, с иронией и угрозой:

— Ну-с?

Слово прозвучало, и Беер пожал плечами:

— Под пули, господин ротмистр?

— Вот именно. Довольно опасно.

Испанец с минуту колебался, переводя взгляд с Беера в лестничный сумрак и обратно, наконец сунул обе винтовки в руку товарища и выступил вперед:

— Явились в ваше распоряжение, господин ротмистр, политические заключенные, Казимеж Беер…

Тот тихо рассмеялся, потом оборвал смех и напыщенно-иронически воскликнул:

— О, Беер! А я и не знал, что вы находитесь под защитой моего гарнизона! Мне и в голову не пришло спрашивать Юно. До чего же мала эта страна, Беер, до чего мала…

Он на миг смолк, будто осекся, будто дух хотел перевести перед эффектной концовкой, а может, кончить фразу не словами, а жестом или ударом в лицо.

— До чего мала страна нагла, Беер! Где ей до Советов, что простираются от полесских болот до Камчатки и от Ледовитого океана до Ташкента! Подумать только, в одной стране одновременно и зима, и лето, и восход солнца, и заход… Не скучаете по ней, Беер?

— У вас, видно, много времени, господин ротмистр, — полувопросительно-полуутвердительно произнес Испанец. — А я еще не выпустил ни одной пули…

Ротмистр тихо засмеялся и, игнорируя Испанца, обратился к Бееру:

— А тебе хотелось бы выпустить пулю?

— Да, господин ротмистр.

— В меня?

Беер замялся, и ротмистр уловил это. Поспешно, словно предупреждая ответ Беера, он сказал уверенно и с каким-то удовлетворением:

— Разумеется, в меня.

— Оставим это до более подходящего времени, — холодно и отчетливо ответил Беер и тут же добавил: — Теперь у нас дела поважнее.

— Вы удивляете меня, Беер, — продолжал тот из темноты. — Никогда не предполагал, что для вас может быть что-то более важное, чем отправлять на тот свет таких, как я или Юно. Какие же это у вас дела поважнее?

Он перевесился через перила и раздельно повторил:

— Ну, какие же, Беер?

Беер молчал. Офицер перевесился еще ниже, перила затрещали под его тяжестью, и Беер подумал, что хорошо бы они не выдержали напора и сломались, тогда бы ротмистр грохнулся на бетон.

— Так какие же? — не отступал ротмистр.

— Мы в вашем распоряжении, — ответил Испанец.

Офицер ждал еще с минуту молча, перевесившись через перила, видимо, решал что-то про себя, наконец медленно распрямился и, глядя на Беера поверх Испанца, который стоял ближе, спросил:

— Вы знаете, в чье распоряжение себя отдаете?

— Знаю, — без колебаний ответил Беер.

— Вы меня узнали?

— Узнал, господин старший комиссар.

— Я ротмистр спешенной кавалерии, — возразил тот с возмущением.

И медленно стал спускаться по лестнице, ступая с достоинством и размеренно, так чтобы шпора успела дозвенеть после каждого шага. Всем своим видом он давал понять, что никогда не испытывал недостатка во времени и никогда ни от кого не убегал. Он был на полголовы выше Беера и сейчас стал перед ним вплотную — он всегда останавливался так, даже когда бил в лицо, так что Беер никогда не видел его бьющей руки, лишь движение, быстрое, неуловимое, — остановился вплотную, как тогда, когда бил, и уставился в лицо Беера несколько свысока, с тем же ироническим превосходством, с презрением. Вот именно — презрение! Его, надо думать, он лелеял в себе с такой же тщательностью, с какой холил лицо и руки. Наконец он произнес почти шепотом:

— Безумцы!

Потом усмехнулся, презрительно оттопырил губу по своему обыкновению и хотел еще что-то сказать, но осекся на полуслове. В нескольких метрах от ворот разорвался снаряд. Беер пригнулся и вслед за Испанцем отскочил к стене. Поверх солдатских касок в ворота влетел вывороченный булыжник, отскочил от стены и покатился к ногам ротмистра. Тот стоял неподвижно, презрительная усмешка застыла на его губах, но теперь на какой-то миг она относилась к взрыву, осколкам и осыпающейся штукатурке.

— Я принял вас, господа! — произнес он. — Вы взяли винтовки погибших солдат?

— Так точно, господин ротмистр, — ответил Испанец.

— Если будет приказ отступать, возьмете и их коней. Но…

Он помолчал, и Беер уловил тот самый блеск в его глазах, который обычно предшествовал удару в лицо, так что напряжение, возникшее с той минуты, когда они встретились глазами, стало почти болезненным.

— …но мундиров у меня нет, — закончил ротмистр. — Мундиры вам тоже придется снять с них.

Беер вздрогнул, и Испанцу показалось, что сейчас он бросится на офицера. Чтобы предупредить события, он вплотную приблизился к Бееру и стал нарочито медленно отбирать у него свою винтовку, с немым упреком глядя ему в глаза. Проклятье уже готово было сорваться с уст Беера, но Испанец опередил его:

— Господин ротмистр производит нас в солдаты?

— Мародеров убивают! — ответил Беер кричащим шепотом.

Офицер переменил позу — выпрямился, подтянулся. Теперь он уже не просто говорил, он приказывал:

— О выполнении доложить!

Потом повернулся и пошел по лестнице, ступая так, чтобы шпора прозвенела до конца. Беер — по мере того как офицер удалялся, напряжение нервов и мышц ослабевало в нем — смотрел невидящим взглядом в сумрак лестницы, словно завороженный этим ритмичным звучанием шагов. Испанец тоже вслушивался в шаги ротмистра. Когда стук и звон смолкли, оборванные приглушенным хлопком двери на втором этаже, он повернулся к Бееру с вопросом, но вопрос этот замер у него на губах, потому что его поразил отсутствующий взгляд Беера. Темные, немного выпуклые глаза его были мертвыми, угасшими, словно бы искусственными. Такими глазами он, должно быть, смотрел на солдата, восставшего из мертвых, чтоб издать свой предсмертный крик. Испанцу показалось, что сейчас он услышит тот истерический смех…

Но тут из ворот, со двора к ним вернулись солдаты — они подходили осторожно, с опаской поглядывая в темноту лестницы.

«Он вас страх как любит…» — донесся далекий, приглушенный шепот. «А может, во мне этот шепот, — подумал Беер. — Сделаешься денщиком, винтовка для этого дела без надобности, будешь стирать его подштанники, но сначала ты заплатишь за эту честь, мародером станешь, Беер…» Последние слова он невольно произнес вслух. Солдаты выжидающе смотрели на него.

— Кто из вас мог бы застрелить меня?

Они молчали, осмысливая неожиданный вопрос. Наконец один из них вскинул винтовку дулом кверху. Потом сам посмотрел наверх, как будто указующего жеста было недостаточно, и, глядя в глаза Бееру, сказал тихо:

— Он…

Бееру показалось, что он уже видел где-то это широкое лицо с мясистыми губами, большое лицо, как бы скрепленное торчащими скулами, но его вдруг охватила апатия, и он не стал напрягать память. Он почувствовал вдруг усталость, отупляющую, граничащую с обморочным состоянием, как после удара в висок.

Они вышли из полумрака во двор, прямо на солнце, и оно ослепило их. Беер прикрыл глаза ладонью и несколько шагов сделал неуверенно, точно слепец. Прозрев, он увидел, что Испанец бежит впереди него по садовой тропинке, отводя в стороны большие, красные, склоненные к нему цветы. Над ними колыхался нагретый воздух, спокойная тишина уже налившегося дня; чистое небо предвещало жаркий день. И когда Беер отнял ладонь от глаз, эта тишина и безмятежность привели его в изумление. Как будто он пробудился среди дня от мучительного сна, после которого остается неприятная, но быстро проходящая боль под черепом.

— Давай быстрее, Беер! — кричал Испанец из-за садовой беседки. — Эта тишина ненадолго!

Неужели действительно ненадолго? Возглас Испанца долетел до него приглушенным и лишенным смысла. Бежать не хотелось, с каким удовольствием он бы улегся на спокойную, нагретую солнцем землю! Беер почувствовал под ногами ее нежное тепло и мягкость; прикосновение земли было лаской для ног, привыкших к бетону. Сейчас холод и сырость стен показались ему слишком жестокими, чтобы существовать в действительности. Издалека, от домов за палисадниками, до него снова донесся зов Испанца. Вдруг Беер пришел в себя. Оглянулся на дом, который они покинули. Солдаты стояли в воротах, молчаливо наблюдая, как он колеблется. «Зачем я тут остался?» — промелькнула мысль. И когда он повернулся, чтобы кинуться в ту сторону, откуда доносился зов, тишина над ним разорвалась: он бежал вперед среди разрывов, зажав в руке, наверно, ненужную уже теперь винтовку.

Перевод Ю. Абызова.