Польский рассказ

Лешек Пророк АЛИСА В СТРАНЕ ХМУРЫХ ТУЧ

Вот один эпизод тернистого пути учительницы Плотникувны. Но сперва ее портрет в подлиннике. Она вызывает улыбку у большинства своих коллег, как всякий несовременный человек. Впрочем, несовременный еще не значит старомодный. Плотникувна преподает историю и, надо сказать, прекрасно разбирается в ее законах, в генезисе великих событий, обусловивших наш сегодняшний день. Об этом она и спрашивает ребят до самых выпускных экзаменов, выгодно отличаясь от более молодых, самонадеянных учителей, которые чрезвычайно чувствительны к тому, с достаточной ли долей уважения поздоровался с ними ученик.

Алиса несовременна — она ходит и двигается не так, как все. Не позволяет себе лишних движений. Говорит округлыми, законченными фразами, их можно было бы назвать книжными, если б в книги с какой-то поры не хлынули широкой волной вульгаризмы. Ребятам она привыкла верить на слово, по ее мнению, дерзкие девчонки и крикливые мальчишки куда благороднее и глубже, чем полагают учителя на своих педсоветах. Да, она несовременна, но вполне можно допустить, что такой она была и двадцать лет назад, и еще раньше, так что, думаю, старомодность тут ни при чем.

То же и в наружности ее, и в гардеробе. Между прочим, оттенок высокопарности в слове «гардероб» явно усиливается в применении к Плотникувне. У нее не «одежда» и уж тем более не «тряпки» и не «шмотки», а именно «гардероб». Что же до ее портрета в самом прямом смысле, то Алиса увядшая женщина среднего возраста и роста. Лицо ее не знает помады и пудры, бесцветные волосы — завивки, а ровно и коротко остриженные ногти незнакомы с лаком. В Плотникувне начисто отсутствует женское обаяние, нет в ней этих манящих прелестей — явных, недвусмысленных, хотя словами их не выразить. В Алисе сперва видишь человека, а уж потом замечаешь, какого она пола. Отношение к ней в школе неопровержимо это доказывает. Алисе никто не пытается адресовать двусмысленные шуточки, которые вроде бы вызывают протест молоденьких учительниц, а по сути, необходимы им, как и всем людям, просто для разрядки.

Это вовсе не значит, что Плотникувну избегают или что над ней подтрунивают. Она необходима школе как воздух, невидимый, но очевидный. Мы спохватываемся, лишь когда его недостает.

Хотя никто не желает Плотникувне зла, то, что именно ей поручили такое задание (его сформулировал с трудом, как все неприятное, сам директор Дукальский), выглядит все же злой шуткой. Плотникувна человек тонкой кожи, она прекрасно чувствует весь юмор ситуации.

— Не знаю, справлюсь ли. В жизни ничем подобным не занималась, — спокойно, глядя прямо в глаза, убеждает она директора. — Уместней было бы, пожалуй, мужчину послать, пан директор. Тоже немолодого. Может, Копацкого?..

Компрометирующая школу ситуация раздражает директора, в голосе его нотки нетерпения.

— Да, да, конечно, теоретически вы правы, но что поделаешь… Мне важно, пани Алиса, чтоб поехали именно вы.

— Ведь придется искать иголку в стоге сена. Мы же ничего толком не знаем.

— М-да. Может, на месте что-нибудь разъяснится, — тон директора не оставляет сомнения: он явно не верит в целесообразность своего распоряжения и Алису посылает как бы на оставленный участок фронта. Плотникувна должна спасти честь армии, а может, и того меньше — создать лишь видимость спасения. Но неловко ведь сказать ей напрямик: не рассержусь, мол, даже если вы вернетесь с полдороги.

Раздражение вызвала в директоре мать девочки.

Лагода-мать выехала тут же, едва получив телеграмму; когда ей растолковали, чем вызвана телеграмма, усталые глаза ее наполнились слезами; стало ясно — на мать рассчитывать нечего. Переводя взгляд с одного лица на другое, она жалобно повторяла:

— Что теперь будет? Что будет? — В голосе ее звучали тоска, испуг и никакого намека на ответственность.

Директор рассердился, оборвал ее:

— Ничего не будет. Вы, надеюсь, понимаете, девочке придется покинуть школу. Домой ее возьмете.

Лагода театральным жестом воздела руки кверху.

— Господи Иисусе! Отец прибьет ее, нипочем не простит, уж такой он у нас.

Директор спохватился; все ведь стряслось на территории школы-интерната и, уж во всяком случае, во время учебного года. Мать могла бы иметь к ним претензии; похоже, однако, что это не приходит ей в голову. Впрочем, девочка исчезла, и такого рода чисто теоретический разговор о ней вообще бесплоден. Ясно одно: ни дома, ни у родных Антоськи нет. Сомнительно также, чтобы она направилась на Буг — ее увезли оттуда еще малым ребенком. А раз так, может, поверить записке к подруге?

— Но почему в Вальбжих? Зачем? Чего ей там надо? — снова запричитала Лагода, цепко вглядываясь в лица учителей.

Всех уже тяготила плаксивая беспомощность матери и возмущало то, что она тут же успокоилась, когда директор со вздохом сказал — школа постарается сделать все возможное.

— Вот вам картина, — резюмировал математик Копацкий, — трудная молодежь, перегруженные, уставшие учителя и — родители, которым их роль не по плечу. Чего ж удивляться подобным случаям?

Лагода послушно приняла совет ехать домой и там ждать вестей. Много горьких слов посыпалось в ее адрес, когда она вышла, а директор оглядел собравшихся и остановил свой взгляд на маленьком, сухом лице Плотникувны.

— Так вы поедете? Очень вас прошу.

Просьба директора возымела действие, приказу недоступное: она растрогала Плотникувну.

Устало опершись о высокую буфетную стойку, она спокойно ждет, без всякой желчи думая о коллегах, которые сейчас возвращаются к своим обычным занятиям, никак не обремененные последствиями выходки младшей Лагоды. В зале разит кислятиной, тошнота подкатывает к горлу. Буфетчица отпускает посетителям водку, пиво, только на Алису никакого внимания. У, нее навертываются слезы. Дым обычно ест ей глаза на каждом совещании, но тот дым — чепуха в сравнении с сизой мглой, за которой тут света не видно.

— Прошу вас, мне только чай с лимоном, больше ничего; будьте любезны, если можно, побыстрей.

За столиком гогочут. Грудастая буфетчица жадно вслушивается в мужскую болтовню, ее примеру следует плакатно-яркая девица, привалившаяся к буфету близ мужчин.

— Ну так как же быть, Веронка? — с пьяным упорством мямлит рябой детина. На раскрытой волосатой груди — татуировка: слащавое личико кинозвезды а-ля рисованные кадры Бетти Буп. Что может быть там ниже, — синяя фреска, подрагивающая в такт вульгарному хохоту? Плотникувна содрогается и отгоняет от себя догадки. Она бы уж давно ушла к себе в номер, да очень пить хочется. Непростительно, думает она, надо было заглянуть в молочный бар по пути из комиссариата.

— Это с чем же, пан Алёсь? — Веронка расплющивает бюст о металлический край стойки. Удивительно, в голосе этой девушки никакого намека на смущение. Столько дерзости, насмешки.

— У Алёся грипп, — скалится в щербатой улыбке товарищ рябого детины. — Ему бы от гриппа чего-нибудь.

— Прошу вас, мне только чай с лимоном, — Плотникувна преодолевает робость, чувствуя, как потеют ее дрожащие пальцы; она в отчаянии — галдеж с другой стороны зала, кажется, заглушил ее слова.

— Чай у официанта, за столиком, — нехотя бросает Веронка; вся во власти призывного взгляда Алёся, она дерзко принимает этот вызов. На полных щеках обозначились маленькие ямочки: мы еще поглядим, кто первый опустит глаза.

— Алёсь, ставь четвертинку, — подбивает щербатый.

— Что, уломал?

— Е… Еще триста, Веронка, — запинаясь, произносит третий член компании. — И ты, Веронка, с нами. Ну, ну, не ломайся, наше здоровье, хоп! А ты знаешь лучшее средство от гриппа?

— Вот вам по последней. Больше не дам. Так что там от гриппа?

— Хе-хе-хе, компресс прикладывать, молодое тело. Ты слышал, Алёсь, о таком лечении?

Мужчины и яркая бабенка хохочут до упаду, а Веронка прикидывается оскорбленной, хотя уголки губ ее тоже подрагивают.

— А что можно выпить здесь, в буфете? — Плотникувна старается перекричать шум. Она торопливо оглядывает зал — свободных столиков нет. Подсесть к кому-нибудь ей всегда было неловко, а уж тут тем более. «На худой конец подсяду вон к тому старику с сигарой», — думает она, а вслух решает:

— Хорошо, пусть будет лимонад. Тут выпью. — В затуманенных глазах пышной буфетчицы она замечает насмешку и оглядывается, чтобы тут же убедиться: презрительный взгляд может быть адресован только ей.

— Здо́рово, хе-хе-хе! Молодое тело прикладывать. Это должно быть аппетитно, а, старина?

— Врачам почаще такое прописывать надо.

— Чего морщишься, Алёсь, мне один как раз советовал от простуды: вам, говорит, надо аспирину, перину и дивчину…

Плотникувна краснеет и, поперхнувшись, громко кашляет. Ну и газ в этом лимонаде. А шуточки вроде бы в нее нацелены. Все как-то странно смотрят, даже слащавая Бетти Буп с волосатой груди. «Главное, не поддаваться. В такие мгновения требуется героизм». Плотникувна взбадривает себя, представляя возвышенной ситуацию, внешне вроде бы тривиальную. Подобные героические моменты бывают в жизни каждого человека, но обычно он их не замечает.

Быстро допить и выйти. Они опять говорят что-то, смакуя непристойности. Плотникувне неведомы эти слова, но она знает: речь идет о т о м самом, и потому заранее краснеет. Наверняка какая-нибудь скабрезность, известная любому ученику из ее класса. Ужасный словарь у нынешней молодежи. Ну, теперь можно бежать.

— Пожалуйста, прошу вас, получите… — Она умоляюще взглядывает на Веронку, но та вовсе не торопится покидать веселое общество. «Боже мой, она же совсем еще молоденькая, года на два, на три старше лицеисток».

— Скажите, пожалуйста, сюда не заходила вчера или позавчера молодая девушка? Минуточку, выслушайте меня; это очень важно. Такая робкая девушка, моего роста, волосы совсем светлые, льняные, глаза серые, причесана вот так! Что на ней было надето — точно не знаю, вероятно, синяя блузка. Припомните, прошу вас. Сколько с меня за лимонад?

С облегчением она закрыла за собой дверь. Еще одно испытание позади. Может, та девица сказала ей правду, а не просто так, чтоб избавиться. Может, Антося, слава богу, не заходила сюда. Хотя жила совсем рядом, в гостинице.

Помещение администрации и лестница отеля блистают масляно-плюшевой чистотой; имитация мрамора — каемочки и полосочки. В нише на лестничной площадке бронзовая пара, сплетенная в любовном объятии, поддерживает лампу с колпаком из розового стекла. Кажется, это Эрот и Психея. Снова сплетаются взгляды и руки, но здесь они из бронзы, здесь тишина, спокойствие, сухая пыль кружит, а голоса из корчмы, очищенные толщей стен, звучат безобидно, нет в них той чувственности.

Небритый администратор дремлет у столика, за ним доска с номерками и ключи. Разбуженный, он нехотя отвечает на вопросы, человек не столь решительный, пожалуй, отступился бы.

— Я ведь говорил уж: была, ночевала. Вот тут в книжке отмечено: Антонина Лагода, позавчера и днем раньше. Две ночи тут была.

— Простите, я думала, может, вы еще кое-что припомнили. На след наводящее… Надо найти ее. Тут любая мелочь важна.

— Какой еще след? — бурчит заросший щетиной администратор. — Ни с кем она тут не говорила, кто ее знает, может, с перепугу. Получила койку и пошла спать.

— А потом?

— Не знаю, что потом. Днем здесь другой дежурит. Знаю только, что больше двух ночей мы не могли ее держать. Паспорта у нее не было. Прописалась по удостоверению. А по удостоверению дольше нельзя.

Плотникувна задумчиво постукивает ключом о настольное стекло.

— И что она может делать? — Не надеясь на ответ сонного администратора, она медленно поднимается по лестнице. Минует Эрота и Психею, розовым светом освещающих дорогу, и на третьем этаже вдруг видит перед собою точное повторение их позы. У дверей номера молодой человек, склонившись к женщине, шепчет ей что-то на ухо. Слышен ее гортанный смех. Обняв свою сообщницу, мужчина притягивает ее к себе. При виде учительницы замутненные глаза его враждебно сверкнули, а она испуганно, на носках прошмыгнула мимо с таким чувством, что ее присутствие, а может, и само ее существование есть вина и уж по меньшей мере бестактность. Услышав шаги, женщина пытается убрать мужскую руку со своего бедра. Но нерешительно и потому безуспешно. Обычный маневр, одна видимость — из этого сотканы будни. То, настоящее, вспыхнет меж ними, когда Плотникувна захлопнет дверь своего номера. Горячий пот прошиб учительницу. Наконец-то она наедине с собой, будь благословенна расточительность, повелевшая ей взять двухместный номер за счет школы. Она одна.

За окном большой промышленный город, его надо разгадать, одолеть. Вдали пульсирует мясистым светом неоновая реклама, бросая кровавый отблеск на влажную крышу, белесый дым стелется над домами; ближе — темные фасады с клетками освещенных окон и старческий скрежет трамвая в тесном каньоне улицы. В свете фонарей ветер шевелит безлистые ветви. Лишь теперь спадает с нее нервное напряжение целого дня; грубости и оскорбления, людское равнодушие к судьбе Антоськи — все отступает на задний план. Сейчас бы в постель, но многолетняя привычка берет верх — без вечернего туалета нельзя. Жалобно вздохнув и опустив занавеску, она направляется к кранам. Вода холодная.

Ночью Алисе Плотникувне снились тела, масса льнущих друг к другу тел. Дурманящая музыка окутывала ее, будто кто-то в знойный день играл на флейте. Сон все смягчает: резкий хохот преобразил он в смех, легкий, как полет стрекозы, грубый жест — в нежное прикосновение, а дикий, горящий алчностью взгляд — в ласкающий и теплый. Эрот и Психея бросили лампу, целуются как безумные у самых дверей учительницы. На лестнице во мраке разносится визгливый смех чувственной Веронки, чуть погодя мерцающий неон освещает бесстыдный вибрирующий танец крошки Бетти Буп. Плотникувна хочет крикнуть: «Прочь, прочь!» — но боится, да и сил нет. Еще минута, и она сорвется с постели, подбежит к сладострастной Бетти и вместе с ней закружит, завертится в шальной нескончаемой пляске. Жажда бессмыслицы увлекает ее, блаженной упоительной бессмыслицы.

Утро обнажило запыленные фасады заводов и домов. Кислый запах испарений, которым все здесь насыщено, проник даже в молочный бар, приправил вкус молока. Позавтракав, она пошла по главной улице в отделение милиции, с любопытством оглядывая прохожих. В глаза бросались комбинезоны, короткие куртки, серые и черные как сажа, вымазанные в угольной пыли. Мужчины и женщины шли бодрым шагом, смеялись добродушно, шутили весело, вечерняя одурь словно бы слетела с них. Все казались симпатичными. Не встречал ли кто из них Антоську на своем пути? Ведь девчонка кружит по тем же улицам, напуганная, всем чужая, напряженная — загнанный зверек, да и только.

В отделении милиции радио играло мелодии, очарование которых по-настоящему доходит лишь на природе, среди трав, тростника, деревьев. Здесь же звуки отражались от пыльных оконных стекол и большой карты города, истыканной сотней толстых булавок с цветными головками.

— Ничего нового не слышно? — спросила она с порога.

— Пока нет, но отчаиваться рано. Ведь мы лишь со вчерашнего дня ищем.

— Ох, боюсь… — она оперлась о балюстраду из деревянных столбиков.

— Вы бы лучше посидели в гостинице, отдохнули, почитали бы, — приветливо посоветовал старший сержант, с симпатией глядя на учительницу.

Застрявшая пылинка щекочет в носу; чихнуть Алиса стесняется, как бы не оскорбить этим любезного сержанта. Нос в такие минуты необычайно требователен.

— Или поезжайте на прогулку, — добродушно продолжает милиционер. — Трамваем до Щавна. У нас в Щавне парк красивый. Тисовая рощица. Где теперь тис встретишь? Нигде. По дороге осмотрите гору Хелмец, а тут ждать без толку. Девочка не иголка, если есть — отыщется.

— Как это есть? — перепугалась Плотникувна. — Вы думаете, что?..

— Ничего я не думаю. Впрочем… Не хотел говорить, да ладно, скажу. Мы напали на след. Наш сотрудник видел одну, вроде бы та самая.

— Где видел? Когда?

— В клубе вокзала. Возле нее один тип крутился. Известное дело, альфонс. На примете у нас.

— А сейчас? Где она сейчас может быть?

— Это было вчера пополудни, а потом потеряли след. Ищут. Простите…

Он поднял телефонную трубку и углубился в длинный разговор: кто-то убеждал милицию разобраться в делах какого-то склада; Плотникувне слышно было громкое стрекотанье в трубке.

Большего она не добилась. Послушав совета, решила поехать в Щавно, чтоб убить время, но у вокзала не выдержала, сошла с трамвая и, горя жаждой деятельности, направилась к клубу.

Несмотря на дневное время, в зальце громко жужжали лампы дневного света, придавая лицам мертвенный, синеватый оттенок. Газеты она не взяла, а стала пристально рассматривать лица: бледное, обрюзглое — инвалида-железнодорожника, который выдавал книжки и шахматы, сонные лица пассажиров, живые мордашки школьников, явно боровшихся с искушением набедокурить.

Она сидела там долго; то и дело кто-нибудь вставал и сомнамбулически покидал клуб, словно бы внезапно открыв для себя некий вожделенный смысл. Снаружи, на путях громыхали маневровые составы. Клуб, обитель синеватой тишины и застоя в окружающем мире движения и перемен, показался Плотникувне сонной пещерой, где все дышит метафизикой. Может быть, преддверие ада, а может, рая: издевательское шипенье ламп, погруженные в ожидание люди, которые вдруг вскакивают, повинуясь им одним ведомому приказу. Она даже ущипнула себя, дабы убедиться, что это не продолжение ночных ее видений.

— Разве упомнишь, сюда столько девиц и парней ходит, — уклонялся от разговора цербер-инвалид. — Может, и была такая. Лагода, говорите? Да, что-то вроде этого, но головой поручиться не могу. А вы откуда будете, не из исправительной ли колонии? — резко перешел он в контратаку. — Вчера уж были тут, спугнули кавалеров. Мне-то что, лишь бы тихо сидели, не курили, журналов не рвали, я каждого обязан впустить, клуб как-никак!

Перед уходом она еще раз окинула взглядом зал. Стайка школьниц осадила столик: тихонько чирикая, девушки весело стреляли глазками в сторону парней. Знакомый, близкий ее душе шумок принес облегчение. «Эти верны себе, — с теплотой подумала она. — Беспечные, кокетливые, они, верно, и в преддверии ада флиртовали бы, даже настоящий Цербер вызвал бы у них смех. Ничего я больше не добьюсь, поеду-ка в Щавно». С мрачного вокзала она вышла легкой походкой отдыхающего человека. Резкая смена настроений, столь ей свойственная, обычно раздражает, а ведь в этом, пожалуй, счастье, — наслаждалась она, ощущая необъяснимый прилив доброй надежды. Вопреки утреннему намерению в школу она решила не телеграфировать. «Я сделала все, что могла. Теперь надо ждать, пусть и они там обождут».

Антоська отыскалась, вернее Антоську нашли в среду к вечеру. В номер Плотникувны девушку привел милиционер с черным ремешком под подбородком. Потребовал расписаться в служебной тетради, словно посылку вручал.

— Антоська, Антоська, девочка моя, — расплакалась Плотникувна, обнимая девушку, — как ты могла, ну скажи, как могла?

Держа Антоську в объятиях, она чувствовала в ее теле и ожесточение, и решимость молчать, и безмерную гордыню, но при этом не сомневалась, что скрытое облегчение тоже трепещет в ней, и потому жаждала поскорей остаться с девочкой наедине. А милиционер тем временем расхвастался вовсю:

— Они у нас все на виду, пижоны эти. В понедельник сотрудник наш заприметил, что в клубе на вокзале новое лицо появилось, эта вот, значит, молодая гражданочка, а тот жеребец лягушастый, извините, значит, Красавец Вальдек… — спешно поправился он, увидев, как вздрогнула учительница, — уж тут как тут и разговор с ней заводит.

— Скажи, Антоська, скажи, зачем?.. — шептала Плотникувна, не выпуская девочку из объятий, радуясь ее теплу, хотя, возможно, то была и лихорадка.

— А потом уж донесли, что Красавец Вальдек снова в клубе, а девицы след простыл. Упорхнула.

Плотникувна почувствовала, как хрупкое тело Антоськи напряглось, словно протестуя. Обе молчали, ожидая, пока останутся наедине.

— Уж мы их всех, сутенеров этих, за ушко да на солнышко. Надо только порыскать как следует. Еще один девчонку ночевать сманивал. Что он тебе посулил, трепач этакий?

— Очень вам благодарна. Я и не предполагала, что милиция так четко… Видите, как она устала, — заговорила Алиса скороговоркой, удивляясь и темпу и тону собственной речи. Благодетель оказался настырным, как дать ему понять, чтобы он ушел, и при этом не обидеть? Они ведь и вправду превосходно провели операцию. — Я утром специально приду в отделение поблагодарить, — она смотрит на дверь, стараясь внушить милиционеру намерение уйти. Алиса Плотникувна верит в телепатию, а гипнотическое воздействие неоднократно практиковала с кафедры, трезво его оценивая; результаты бывали разные, нередко весьма жалкие. На этот раз, однако, страж порядка, кажется, поддался чужой воле. Он встал наконец, лихо щелкнул каблуками. С Антоськой попрощался с многозначительной улыбкой, видно, и ему она приглянулась: статная, созревшая, и эти ее глаза, к которым Алиса часто присматривалась с кафедры. Глаза Антоськи — серые, большие, влажные, вечно удивленные — ее несчастье.

— Еле на ногах держишься, — начала Плотникувна, когда они остались одни. Непринужденный, деловитый тон, пожалуй, более всего подходит в этой сложной ситуации. Никаких серьезных замечаний. Никаких менторских ноток. А сердечности, к счастью, занимать не приходится.

— Ужинать не пойдем. У меня печенье есть, яблоки. Хочешь? Я принесу тебе снизу лимонада, а ты умойся и спать, быстро спать! — Антоська как манекен, позволяет делать с собой все, что угодно, даже взгляд не отводит, тупо уставилась в одну точку и молчит.

— На что ты надеялась, девочка? — спрашивает Плотникувна, когда обе они уже лежат в постелях; она гасит верхний свет и в полумраке ждет ответа. — Почему убежала, ни слова никому не сказав?

Ей пришлось три раза повторить свой вопрос.

— Не хочу, чтоб меня выгнали. Уж лучше сама… — прошептала Антоська. — Я работу искала.

— Но почему именно здесь? На краю света? Или ты знаешь тут кого-нибудь?

— Нет. Прочитала объявление в газете. Приехала и…

Не спрашивать, главное — удержаться от вопроса, что значит это внезапно оборванное «и». Какие испытания и падения оставили в ней след, что скрывается за этим низким, наморщенным сейчас, упрямым лбом? Что он ей сделал? Чего хотел? Красавец Вальдек. Как она должна была это пережить? В воображении учительницы назойливой чередой теснятся персонажи последних сорока восьми часов. Снова Бетти Буп, пляшущая на волосатой груди. Дерзкий Алёсь, которого можно вылечить от гриппа только компрессом — молодым телом; грудастая Веронка с вызывающим взглядом, лениво облокотившаяся о никелированный край буфета; кислые пивные испарения, жужжание ламп дневного света и большая карта города — в нее воткнуты шпильки с цветными головками альфонсов. Бррр, альфонс, почему их так называют? Что-то скользкое есть в самом звучании этого слова. Плотникувна знает — теперь она не сможет без отвращения вспоминать об испанских Бурбонах. Альфонс, сутенер — неизвестно, что лучше. Что он мог сделать этой девочке? Знал ли, что она?.. Лягушастый жеребец, брр! И почему такие словечки вцепляются в память, как клещи? Она жаждет избавиться от него, а лягушастый жеребец тут как тут; ржет, квакает, покачивается на тонких ножках, хохочет над Алисой до упаду.

Она снова вздрогнула, опасаясь, не лихорадка ли это. Может, тоже грипп? Аспирину, перину… брр! Она протянула руку, положила ладонь на лоб девочки, спящей рядом первым глубоким сном. От прикосновения Антоська вздрогнула, с наслаждением свернулась по-кошачьи калачиком, потом жалобно вздохнула, тихонько, трогательно, как обиженный ребенок, а учительница погасила свою лампу в полном сознании того, что хоть иголка в стоге сена и найдена, это ровным счетом ничего не упростило. Суть дела, связь явлений теперь еще более запутаны, чем в начале этой истории. Только в сказках все быстро и бесповоротно кончается по мановению волшебной палочки. Истории человеческие тянутся годами. Гордая девочка доверчиво уснула, радуясь тому, что бунт оказался напрасным и быстро догорел, а ведь ее хождение по мукам только начинается. Плотникувна вспоминает свою молодость, однообразную, пахнущую здоровым запахом простого мыла, и суровую — суровостью холщового белья. Засыпая, она чувствует вовсе не удовлетворение оттого, что вопреки всему одержала победу в незнакомом ей диковинном, мрачном мире туч, а лишь отупляющую, безмерную усталость. Усталость способна заглушить любую радость.

Сперва было вроде бы свободно. Но на третьей остановке купе заполнилось до предела, а от Вроцлава люди уже стояли в проходе.

Антоська послушно берет журналы, торопливо листает их, задерживая взгляд лишь на фотографиях. Плотникувна тайком наблюдает за ней. Девочка подобна автомату: да, нет, спасибо… «Все поверхностно, никакого намека на глубину», — вздыхает учительница. Уж лучше бы рыдания, жалобы, чем такое равнодушие. А может, это результат травмы? Упряталась в защитную скорлупу, которая позже лопнет?

Мерный стук колес усыпляет девочку. Она клюет носом над «Пшекруем», веки ее слипаются. Хорошо, что они сели у окна. Когда голова Антоськи припала к пальто, Плотникувна, собирая рассыпанные страницы журнала, внимательно вгляделась в ее худое лицо. Верно, несколько дней не спала. А может, у нее потребность от всего отгородиться сном? На осунувшиеся щеки словно бы вернулась тень румянца.

Учительница чувствует острое любопытство. Любит ли хоть она его? И вообще, кто он, тот человек? Как она познакомилась с ним? Кто-то должен обо всем ее расспросить. Мать, классный руководитель Копацкий, а может, она, Алиса, коль скоро ей поручили отыскать девочку. Но стоит ли спрашивать? Пожалуй, да. Надо же направить эту жизнь на истинный путь. Хотя бы ради ребенка. А если Антоська замкнется и ничего не скажет?

В уши упрямо лезет чужой разговор, до странности легко липнет к мыслям Плотникувны. До сих пор она не обращала внимания на эти голоса — резонерствующий и задиристый. Оба неприятные, в тоне злоба, бессердечие. Отдельные слова звучат так, словно бы и она участвует в этом разговоре.

Алиса прислушалась.

— Я, значит, и говорю старухе: «Ну что, мол, порешила?» А она: «Пусть сама беспокоится. У меня своих забот полон рот».

— А молодуха-то, молодуха?

Полнотелая баба поудобней уселась на лавке, сильно потеснив Плотникувну.

— Да кого из них это трогает? Что ей? Подкинет младенца, кому ни попадя, лишь бы снова свободу заполучить.

— Я вот думаю: кто их этому обучает?

— Не волнуйтесь, в роддоме всему обучат. Как положат девчонку в одну палату с такими, кто сквозь огонь и воду и медные трубы прошел, сразу просветится. Так-то.

Плотникувна вдруг почувствовала, что в купе тесно и невыносимо душно. Сердце бьется громко и неровно, на душе тревога. Удивительно, что Антоська все еще спит. Тем более что в дверях купе трое мужчин тоже завели громкий разговор. Один из них, закурив сигарету, принялся в упор разглядывать девушку. Понизив голос, он бросает приятелям какое-то циничное замечание, вызвавшее смех. Теперь все они уставились на Антоську. Неужели то видно по лицу? Чепуха. Просто уставшая девочка прислонилась к оконной раме, и грудь распирает блузку. И грудь-то у нее совсем небольшая. Плотникувна ерзает на лавке, ей хочется встать, прикрыть девочку пальто. Нельзя, совсем засмеют. Значит, разбудить? Опять водоворот, уже знакомый ей по прошлым дням. Нигде нет спокойствия человеку от этих вездесущих фурий. До сих пор они не замечали учительницы Плотникувны, вот и хотят теперь взять реванш.

А над самым ее ухом обе бабы продолжают болтать о случаях в родильных домах.

Тревога ее не укрылась от внимания шутников. Теперь на нее обращены насмешливые мужские взгляды, с неизъяснимой наглостью оценивающие мельчайшую подробность. Волна крови ударяет ей в голову, предательски окрашивает щеки. Плотникувна чувствует: ее так же прошибает пот, как в корчме, где позавчера вечером она ожидала лимонада, или как в коридоре гостиницы, где стелется розовый свет Психеи и Эрота.

Через голову соседки настиг ее насмешливый взгляд карих глаз.

В паузе между болтовней двух женщин все перекрывает резкий голос:

— А в такой старой карге тоже есть своя изюминка. Я вам говорю.

— А что, Макс, тебе бы хотелось…

Она знает — говорят о ней, все трое оценивают ее так же, как минутой раньше оценивали Антоську. Она чувствует себя несчастной, одуревшей от жара, пульсирующего в ушах, и пришибленной, потому что наряду с мыслью, что вот сейчас она вскочит с места и крикнет: «Да как вы смеете! Это подлое хамство! Нашли место…» — где-то в глубине души зреет опасение, что она способна на совсем иной шаг. Впервые в жизни она готова сейчас содрать с себя кофточку и завопить как безумная: «Да, да! Карга, старая карга, ягодка перезрелая!»

Немыслимо, чтобы в ней могло пробудиться такое желание! Это же страшно: выходит, первый встречный грубиян с наглым взглядом знает о ней больше, чем она сама! И тут никак не поможет ее способность остро ощущать героическое начало в буднях. Весь героизм испарился, его словно сдуло, как одуванчик.

На счастье, поезд замедляет ход перед станцией, один из мужчин готовится к выходу, и это отвлекает внимание остальных.

— Выспалась? — говорит Алиса девочке, которая вздрогнула и открыла глаза. — Пошли съедим чего-нибудь в вагоне-ресторане. Ты еще никогда в таком вагоне не бывала. — Она обретает естественный тон, радостное возбуждение всегда охватывает ее, когда можно показать молодым что-то интересное, незнакомое. Бодрящее чувство!

В вагоне-ресторане приятно. Все здесь приглушено, приглажено, даже дорога кажется иной: в больших окнах мир шире, просторнее, в нем больше воздуха, места для людей, для мыслей. А главное, маленький столик позволяет обойтись без соседей.

— Ну вот, Антоська, ты отдохнула. Теперь пора и о будущем твоем подумать, — говорит Плотникувна как можно теплей. — Что ты собираешься делать?

Девочка морщит лоб, разглядывает свои пальцы, лежащие на скатерти.

— Теперь ничего не знаю. Не знаю.

— Не дело говоришь. Прежде всего школу не бросай. Через несколько месяцев выпускные экзамены. Ты понимаешь, что теперь это для тебя еще важнее, чем прежде? Надо сдать их.

Девочка упорно молчит. Сжав губы, она производит какие-то трудные расчеты, далекие от Алисы и ее добрых советов.

— Школа тебе пригодится. Что случилось, то случилось. Нельзя губить себя, надо же стать человеком. В школу ходить не будешь, надеюсь, сама это понимаешь. Можешь учиться в интернате, но так, чтобы все сдать. А когда должно быть т о?

Поезд, грохоча и сотрясаясь на стрелках, минует маленькую станцию. На столе колышутся в гнездах бутылки с фруктовой водой. Антоська нехотя отворачивается к окну, смотрит на убегающие поля.

— После каникул. В сентябре.

— Ну видишь, как раз успеешь. Правда, Антося?

Официант принес тарелки. Заколебался, перевел взгляд с одной клиентки на другую и сперва обслужил Антоську. Плотникувна чутко реагирует на такие мелочи. Неважно, ошибка это или бестактность, — так нельзя было делать. Может, девушка ему приглянулась? А может, он почувствовал, что по ту сторону столика зреет новый человек? Как можно чувствовать такое? «Ешь, Антоська, тебе нужно сил набираться», — приветливо говорит Алиса, а на душе горечь. «Что ж, — заключает она какой-то свой ход мыслей, глядя, как за окном убегают назад шпалеры деревьев, и позволив себе на мгновенье заглянуть в глубь леса, — не в возрасте дело. Сперва он подал женщине. Очень просто — женщине. И ничего больше. Не надо обращать внимания на мелочи, не стоит».

В ее размышлениях нет ни возмущения, ни злости. Она опала с лица, как бы усохла, появилось навязчивое ощущение своей никчемности, но все это принимается с покорностью. Когда официант, принеся компот, попытался исправить свою ошибку, она мягким, но решительным движением отодвинула блюдечко, так чтобы он вынужден был и компот сперва подать Антоське. Никто не проникнет в мысли учительницы Плотникувны, никто не узнает, что в жесте этом наряду с доброжелательностью таится полуосознанное преклонение. Ничто уже не изменит того факта, что девочка, которая лишь начинает свое хождение по мукам, больше принадлежит убегающему за окном миру, чем Алиса, хотя именно она, Алиса, так много знает и может рассказать об этом мире.

— Ну видишь, поела как следует и сразу стала лучше выглядеть.

— Спасибо вам.

— Хорошо, хорошо, Антоська. А теперь скажи мне, девочка, ты уже думала, как быть с ребенком? Надо бы с мамой посоветоваться. Она уже знает.

Девочка ломает пальцы, сухо трещат суставы. Медлит с ответом.

— Отдам людя́м, — тихо говорит она, опустив голову.

— Лю́дям, — привычно поправляет Плотникувна. — Ты это всерьез? Подумай, Антоська. Ведь ребенок же. Твой ребенок.

— Многие хотят детей. Бездетные супруги. Довольны будут, и ему так лучше.

— Ох, Антоська… — шепчет Плотникувна после длительного молчания. Она нервно открывает сумочку и ищет платок — вот оно, самое тяжкое, это куда труднее снести, чем плотоядный и насмешливый взгляд карих глаз в купе, чем равнодушие пышной Веронки в задымленном зале, чем призывные судороги гибкой Бетти Буп. У нее сейчас такое ощущение, словно она возвращается ни с чем, словно напрасными оказались героические усилия догнать, спасти сбившуюся с пути молодость. Осталось спасти лишь видимость. Все прочее пошло прахом…

Удивительное дело, как быстро узнает обо всем молодежь. В учительской шутят иногда, что молодые педагоги перенимают новую моду у своих учениц. То же в более важных делах. Приехав, Плотникувна не успела доложить обо всем директору Дукальскому, а в десятом классе уже обсуждался тот очевидный факт, что Антося Лагода домой не поедет, не то отец прибьет ее насмерть. Это и вправду решено было на последнем педсовете. В класс она ходить не будет, чтобы не деморализовать ребят — потеха, да? — хотя к выпускным ее допустят — вот те крест! Можно даже считать, что аттестат у нее уже в кармане — счастливица! А в Вальбжихе у нее были скандальные похождения, она даже вовлекла в них историчку, эту смешную праведницу Плотникувну, той пришлось вытягивать Антоську — знаете откуда, — аж из… Внимание, Плотва мчится!..

Алиса семенит в класс с охапкой тетрадей под мышкой. Обостренный слух ловит последнюю информацию, сопровождаемую хихиканьем и писком: «Слышали? Плотва Антоське в Вальбжихе мужа раздобыла. Ей-богу! Железно!»

С кафедры смотрит она на лица, ее любимые лица: живые, сонные, смелые, озорные, прыщавые и впервые, контрабандой, припудренные, и, пожалуй, на всех на них видит более или менее скрытое возбуждение. Эти ребята коренятся в жизни сильней, глубже и страшней, чем она.

— Вы жестокие, — говорит Алиса Плотникувна погасшим, глухим голосом, — жестокие, как дети, ведь… Нам сегодня предстоит много пройти, — продолжает она чуть погодя совсем другим тоном, — давайте-ка припомним, как изменил карту Европы Венский конгресс.

Перевод С. Тонконоговой.