Польский рассказ

Юлиан Волошиновский ВИСЛА

Тропинкой меж белянских дубов спускаешься к Висле. Неподалеку, на млотинской дороге, среди зелени, кончается высокий берег Вислы — северная граница высокого обрыва, протянувшегося от Черска на юге.

Звук древней славянской свирели плывет в воздухе, иногда долетит песня давнишних плотогонов, идущих на плотах от Кракова, Вислицы, Сандомежа, Казимежа Дольного, Пулав, Демблина, Черска — через Варшаву, в сторону Плоцка, Добжиня, Влоцлавка, Торуня, Быдгоща до Тчева и Гданьска, — песня минувших веков. Сказочные руины высятся перед глазами по обе стороны реки, когда перебираешь в уме названия этих старинных и древних городов.

…А откуда же седая эта Висла появилась? Из Черной Виселки и Белой Виселки, из-под черного торфяника, из-под грязи и нависших еловых ветвей брызнула однажды черная вода — ручей Чернуха. А из-под Скалки выбежал белый ручеек — Бялка. Оба горных ручья так и прыгали с шумом и гамом — один по белым камням, а другой по черным колодам затопленных деревьев, — пока не объединились, а объединившись, они притихли, поседели и стали Вислой.

От Карпат до Балтики «течет Висла по польской земле», как поется в старинной песне, течет, выгнувшись буквой S, немножко повернутой влево и как бы опустившей во хмелю голову, — словом, выглядит этакой романтической завитушкой. Во хмелю, потому что на ее берегах можно пить гданьскую водку и закусывать карпом, лещом, линем, судаком, карасями, пескарями, щукой и угрем, выловленными из глубин Вислы.

Висла, хоть стареет и высыхает, сохраняет способность к неожиданным капризам: покидает прежние русла, ищет новые, оставляя после себя «вислиска» — зеленые болота, поросшие камышом. Она течет по стране переменчивых ветров, хмурого, плаксивого неба, веселых летних гроз и печальных снежных метелей. Такова ее судьба.

Вот плывут по Висле старинные-престаринные плотогоны, один поет, второй дремлет, третий сидит тихо и только смотрит на воду, будто увидел утопленника. Другие плотогоны похожи на этих. Плывут по Висле от Кракова до Гданьска на своих плотах и барках с лесом и зерном, являя собой тему для поэтов. Прежде чем волны донесут их от Кракова до Варшавы, на свете минет пять дней.

Привисленский край, помнящий пространную историю древней Вислы, умеет время от времени развлечь каким-нибудь сказанием, легендой, преданием, какой-нибудь древней традицией. Высокий берег возле Вавельского замка в Кракове, с Драконовой Ямой у его подножия говорит о жизни сказочного Дракона или какого-нибудь средневекового рыцаря-разбойника, который терроризировал окрестности до тех пор, пока его не победил отважный Крак. Едва отзвучит на рассвете хейнал с башни краковского костела святой Марии, посылаемый на все четыре стороны света и всякий раз обрывающийся на полуноте (в знак памяти о временах татарского нашествия, когда звук навсегда замер в горле трубача, пронзенного татарской стрелой), отплывают плоты. В праздник тела господнего происходит и их, плотогонов и бурлаков, праздник — «лайконик». Тот, настоящий, «звежинецкий лайконик» — не праздничное представление, а татаро-польская трагедия XIII века, в которой огонь и меч были подлинными, а не бутафорскими; еще более же старинный «звежинецкий коник» — это древнеязыческий, как утверждают, обряд: «Объезд Кракова Сварогом, то есть солнцем».

А вот старинные-престаринные плотогоны, плывущие на плотах от Кракова, через Варшаву до Гданьска, видят, как справа бросается в атаку на Вислу Дунаец, что течет от самых Татр: красивейший пейзаж! От положения воды в Дунайце зависит весенний (после ледохода и таянья снегов), а также осенний (после дождей) разливы Вислы. А вот, на левом берегу, миновав рацлавицкие поля, которым когда-то не снились Костюшко и его повстанцы, а теперь снятся, глаза плотогонов уже приметили руины замка в Вислице, с коим связана мрачная, кроваво-любовная легенда о Вальгере Удалом.

Красавица из красавиц, франкская княжна переплыла вплавь с Вальгером Удалым Рейн, направлялась к Висле, в его замок в Тынце, тот самый, руины которого темнеют вот там, на правом берегу, но потом предпочла Вислава Красивого из Вислицы и изменила мужу Удалому, то есть смелому, с любовником Красивым. Жестоко отомстил Удалой прекрасной паре; их мертвые тела, сплетенные в любовном объятии, до сих пор чудятся над Вислицей, как Дантовы Паоло и Франческа.

А вот с деревьев все гуще опадают в воду листья — это уже башни с левой стороны Сандомежа, а с правой ленивые воды карпатского Сана мягко спускаются в Вислу. Ветер надувает серые полотнища парусов на плотах, на правом берегу уже видны осыпавшиеся стены строений эпохи Возрождения, возведенных при короле Казимире Великом, — в Казимеже Дольном, появляющемся из-за леса.

А дальше, на правом берегу, на Пулавской горе, белеют неоклассические Пулавы князей Чарторыйских, виден «Храм Сивиллы», в котором так много музейных редкостей: реликвий Греции, Рима и старой Польши. Столько, сколько могло вместить в себя сентиментальное воображение начала XIX века. Умерщвлена уже Речь Посполита, потому и такая любовь к ее реликвиям, такой ранний романтизм в Пулавах. Речь Посполита закончила свое существование именно здесь, чуть далее, повыше устья реки Вепш, когда еще не было крепости Демблин, на том же, что и Пулавы, правом берегу, на полях Мацеёвиц, где Костюшко, раненный и побежденный, воскликнул будто бы, когда его брали в плен: «Finis Poloniae!»[1], хотя позднее отрекался от этих слов, вырвавшихся в минуту обморочного состояния.

Переведя взгляд от черных Мацеёвиц к левому берегу Вислы, чуть выше устья Пилицы, туда, где впадает в Вислу небольшая речушка Чарна, старинные плотогоны видят могучие руины Черска, бывшего до Варшавы столицей Мазовии.

Здесь берег поднимается, начинается высокий обрыв — западная стена древней Вислы, отсюда, от Черска, все увеличивающаяся до самых Белян и Млотин за Варшавой. Что можно сказать об этих кирпичных руинах в Черске? Это первый княжеский дом, выстроенный в романском стиле, оборонный замок Конрада Мазовецкого, предка удельных мазовецких князей. Дальше, спускаясь вниз по Висле, плотогоны встретят другие кирпичные замки, готические — рыцарей Тевтонского ордена крестоносцев, которых князь Конрад пригласил и поселил вдоль мазовецких границ.

Это был легион немецких рыцарей-монахов, временно безработный после недавно проигранного крестового похода в Палестину, носивший белые арабские плащи-крылатки, перечеркнутые черным крестом. Рыцари, сидя в Венеции, ожидали так называемых лучших времен и сделали публичное заявление о своей готовности наняться на миссионерско-колониальную войну. Князь Конрад Мазовецкий из Черска нанял их для крестового похода против Пруссии, отдав им во владение область Хелмно вдоль тогдашней польско-прусской границы. Политика истребления, а тем самым усмирения Пруссии и захват восточного побережья Балтийского моря — вот цена возникновения могучих готических кирпичных замков крестоносцев от нижнего течения Вислы до самого ее устья под Гданьском.

Конрад Мазовецкий, худой, сильный мужчина в серебряных доспехах, хитрый князь, сердце которого ничего не боялось, не стыдилось, как стыдилось сердце тогдашнего короля Польши Болеслава Стыдливого, дважды посягал на Краков, располагаясь в башне костела святого Андрея, откуда руководил осадой Вавельского замка, где сидел Болеслав Стыдливый — его племянник, с женой, святой Кингой. В руинах Черска, который во времена Конрада был расположен на острове посреди Вислы, можно увидеть иногда его дикое, сосредоточенное лицо, склоненное над красным куском бывшей стены. Говорят, пруссы представляли себе дьявола в образе Конрада Мазовецкого.

Черск, или, иначе, «черный град» возле устья реки Чарной, — это южный край высокого обрыва, а Беляны и Млотины — его северный край. Название Беляны произошло от белых сутан Ордена камедулов, пустынников, которым Владислав IV выделил в XVII веке этот дубовый лес для постройки монастыря, одиноких отшельничьих хижин и костела.

Беляны варшавские на одно человеческое поколение моложе Белян краковских: часть камедулов из Кракова перебралась тогда в Варшаву. На краковских Белянах белосутанные отшельники жили в окружении темно-синих суконных кафтанов с пунцовыми пелеринами, которые называются здесь «керезыями»; на Белянах варшавских окружили монахов мазурские национальные костюмы — серые и черные кафтаны с лацканами всех цветов радуги.

Круглый белянский костел в стиле барокко, расположенный на дороге тут же возле Вислы, хранит сердца короля Михаила Вишневецкого и его матери. Не было у робкого короля Михаила, сына бесстрашного Иеремии Вишневецкого, особой надежды на то, что его действительно выберут королем. Об этом он говорил, сидя у окна в покоях, убранных украинскими рушниками, во дворце на улице Медовой, со своей матерью, Гризельдой из рода Замойских, внучкой канцлера Яна Замойского и вдовой великого предводителя, бравого молодца с окраинных земель, магната Иеремии.

Материнское сердце тревожилось в течение всего длинного летнего дня, пока происходили выборы, и вот вечером, неожиданно, потайным ходом со стороны садов пробирается к ней переодетый сын, чтобы сообщить, что стал королем. И тогда произошла сцена, пережитая, должно быть, искренне, но разыгранная с театральными эффектами: мать пала к ногам сына, воздавая должное величию короля. Оба их сердца, хранимые в костеле на Белянах, также относятся к привисленским легендам.

Меж белянских дубов, возле костела камедулов, стоит гробница Станислава Сташица, который любил посидеть здесь, среди благостной тишины, созерцая густую зелень и размышляя над неисчерпаемыми богатствами земли польской, недр и душ ее.

Отсюда, с белянского берега, хорошо видны итальянский дворец и темный парк в Яблонне, мирное воспоминание о воинственной фигуре князя Юзефа Понятовского в пору, когда его жертвоприношения Венере превосходили жертвоприношения Марсу.

Правобережная Яблонна выглядит созвучно жизни небольшого дворца при замке, где проводил свои дни в легкомысленной праздности князь Юзеф в то время, как его дядюшка-король навсегда переселился в Петербург вследствие захвата Варшавы Пруссией.

Но вот появился небольшого роста, бледный, всегда робкий в обществе Наполеон и, изъясняясь по-французски со своим итальянским акцентом, в коротких, звучащих отрывисто, как приказ, фразах предложил князю Юзефу создать наполеоновскую Польшу. Маленький Капрал доходил ростом стройному князю Юзефу до пояса. Так началась трагическая военная польско-наполеоновская поэма, завершившаяся в снегах необозримой России, потонувшая в ледяных водах Березины.

Но не в этой белорусской реке, не в Березине, а в саксонской реке Эльстер под Лейпцигом суждено было в 1813 году утонуть князю Юзефу. Князь Юзеф не раз переплывал верхом на коне Вислу — развлечения ради, во время прогулок из Варшавы в Яблонну. Однажды — к восторгу запорожских казаков — переплыл он верхом Днепр, который втрое шире Вислы, ибо торопился на знаменитую украинскую ярмарку и на свиданье к генеральше Х., переодетой в яркое платье пастушки…

В волнах Эльстера сбылось предсказание гадалки. Когда-то, в начале военной карьеры князя, когда случилось ему быть в дни Балканской войны в Хорватии, где-то в горном ущелье нагадала ему старая цыганка смерть от сороки. Компания бравых офицеров долго смеялась над этим пророчеством, потом все о нем забыли, до тех пор, покамест некий хорват, спасший князю жизнь во время Балканской войны и за то получивший дворец в Варшаве, на Медовой, не вспомнил после смерти князя о предсказании цыганки. «Эльстер» значит по-немецки сорока.

Во время прогулки на Беляны, глядя в сторону Яблонной, где во дворце и парке всегда было так много (не всегда подлинных!) реликвий, оставшихся от князя Юзефа, а на триумфальной арке виднеется краткая надпись «Понятовскому», невольно вспоминаешь два предания польской истории: легенду о Ванде, утонувшей в Висле, и смерть князя Юзефа в водах Эльстера. О чем поют Висла и Эльстер? Что хотели бы поведать нам эти две случайно породнившиеся реки (вспомним о династических польско-саксонских связях), навсегда останется загадкой.

…Высокий берег-обрыв над Вислой, протянувшийся от самого Черска, кончается здесь. Дальше, на северо-восток, по правому берегу, недалеко уж и до Закрочима, мазовецкого града, что на несколько веков старше Варшавы и известен как место древнейшей переправы на Висле. Мазовецкий (Черско-Закрочимский) тракт вел в королевский Плоцк. На этом тракте, и благодаря ему, возникла Варшава.

Ветер дул с северо-запада и доносил оттуда эхо стариннейшей закрочимской думы, которую записал некогда Кольберг. Ничто в ней за сто лет не изменилось — ни мелодия, ни слова:

Висла на языке римлян называлась Вандалус, в польской легенде — река Ванды. И вот мы стоим на берегу ее, спустившись тропинкой меж белянских дубов к ее старым, поседевшим водам. По преданию, у Леты, реки забвения, тоже седые воды.

Перевод З. Шаталовой.