Польский рассказ

Юзеф Мортон КЛЮЧ КЛЕМЕНТИНЫ, БОЖЬЕГО ЧЕЛОВЕКА

Нет лучше повода гульнуть на славу, чем престольные праздники.

Близился именно такой праздник. Великий праздник, и, когда Михал вспоминал об этом, просто кулаки сжимались от ярости — ведь уже две недели так его судьба казнила, что хоть головой об стену, нигде не мог раздобыть ни гроша.

Где бы достать маленько деньжат на этот праздник, где?

Однако ничего путного в голову ему не приходило. А деньги нужны позарез. Так что же делать? Оставалось лишь одно, и ничего больше: зерно! И что за напасть! Дальше этого мысль не продвигалась. Пропади все пропадом! Как же это? Опять мерочка? Но на сей-то раз — ничего себе мерочка!

Когда, случалось, выносил мерочку-другую зерна, зачерпнув из сусека, насыпанного выше краев, след исчезал, тонул, словно в море.

Однако этой проделки нипочем бы скрыть не удалось. Что бы мог поставить вместо мешка с зерном? Полнехонького, трехпудового мешка?

Михал распахнул ворота риги. Свет просачивался в нее сквозь щели между досками, под стрехой тут и там попискивали молодые воробьи, где-то в углу старый самец увещевал их своим коротким, гортанным: чирр, чирр!

Михала вдруг почему-то обуял страх, и с этим страхом в душе он приблизился к мешкам. Обхватил рукой обвязанную макушку одного из них…

Чтоб тебя…

Жалко ему было зерна, ой жалко, но какая была бы жалость, коли он ничего бы не купил Анусе! И какой же это праздник без денег? А тут еще, как он слыхал, деревенские парни вовсю готовятся к праздничной гулянке, музыканты во главе с барабанщиком нагрянут из Загая, в пожарном сарае спешно чинят пол, чтобы веселее плясалось…

От этих мыслей бросало его то в жар, то в холод, но не было у него никакого иного выхода, действительно не было. А может, весь праздничный день никому не показываться на глаза? Забиться, подобно убогому заике, в ригу и, будьте здоровы, продрыхнуть на дерюжке до вечера? И не видеть Ануси, лотошников, не побывать даже на танцах?

Поздним вечером дельце было обстряпано. Пудами выносили и выносят со двора другие кавалеры, так и Михал мог хоть разок вынести. Из трех мешков в сусеке осталось целых два. Михал уже не глядел на них, на что они ему теперь! Зато грудь распирала безмерная радость, что наконец-то он при деньгах. Здорово он с ними гульнет, распрекрасно! Купит Анусе кучу подарков, да каких!

На следующий день Михал проснулся довольно рано. Солнце еще не вставало, густел багрянец, просвечивающий сквозь щели риги, тишина таилась под стрехой, пронизанная предрассветным холодом. Вдруг скрипнула калитка. Показалась матушка.

— Михал! — кликнула она сына и довольно резво засуетилась по риге. — Вставай! Тебе в город пора, так лучше выехать пораньше, по холодку, а не трястись на жаре. И для лошади здоровее…

Михал и бровью не повел. Лежал как камень, но из-под ресниц внимательно наблюдал за матерью. Куда-то испарились вчерашние геройство и радость, да и как тут погеройствуешь да потешишься, если еще шаг, два… Вдруг он невольно зажмурился.

— Михал! Пресвятая дева, обокрали нас! — раздался возглас матери, и тут же она плаксиво запричитала: — За что ж меня наказал господь, за что же нас так обидели? И почему аккурат ко мне вор забрался? К вдове-то? Не нашел богаче? И кто бы это мог сделать, Михал?

— Чего, мамаша?

— Чего? Сказала же: мешок зерна у нас своровали!

— Мешок зерна? — Михал прикинулся удивленным, и физиономия его слегка вытянулась. — Какой мешок?

— Не спрашивай, Михал, ни о чем. Скажи лучше, куда теперь денемся? Продадут нас с молотка за недоимку, по миру пустят…

Он не отвечал, тяжело, ошалело выгребаясь из своего логова.

— Одевайся! Пойдешь со мной в полицию!

Михал вскочил на ноги. Лицо его исказилось от страха. Он возразил неуверенно:

— В полицию? На всю деревню осрамиться хотите, мамаша? Врагов нажить?

— Так что же мне делать, Михал? Что делать? Неужели простить? Три мешка стояли, гляди, вот тут, а теперь только два. Вон еще вмятина осталась заметная. Вместе с мешком уволок, зараза, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Михал вздрогнул. Ему стало не по себе.

— Ступай и позови полицию! Может, найдут вора. Мешок, надо полагать, не сожгли, такой крепкий был…

— Незачем ходить в полицию, все равно не найдем, а люди, мамаша, на смех нас подымут, что мы своего добра не уберегли! Лучше оставим это.

— Такое твое слово? — Она вдруг уставилась на сына, и в глазах ее вспыхнул недобрый огонек. — А если это Ягна сделала?

Михал помалкивал. Усмешка скользнула по его губам.

— Чего молчишь? Ягна змея, хоть и родная дочь. Мне уже не раз такое думалось. Беспременно она выкрала у меня этот мешок! Она, кому же еще? Чужой? Чужие сюда не вхожи.

Внезапно она подскочила к нему в яростном порыве.

— А ты чего стоишь как истукан и пялишься на меня?! — закричала мать. — Чего язык проглотил? Такой из тебя хозяин? А может, сам украл? Ради праздника? Признавайся, стащил у меня зерно?

Михал невольно попятился, как от удара. Ему сделалось жарко и муторно.

— Нет, мамаша, не крал я, — прошептал он, — я еще у вас ничего не выносил со двора. Сами знаете…

— Не выносил, поскольку я за всем присматриваю, тебе только дай волю! Но теперь дознаюсь, кто меня обокрал! Пойду к Клементине, божьему человеку, и ключ ее все мне откроет и злодея укажет, — говорила она с жестоким злорадством, — но уж если дознаюсь кто, помилуй бог, обиды своей не прощу, ох, не прощу.

— Что вы глядите на меня так, будто я утащил зерно? — выдавил Михал. — И чего так голосите?

— Мне ли не голосить? — заламывала она руки. — Обокрали меня, и мне еще плакать в затишке? Я по всей деревне пройти должна и горе свое выплакать… Слышишь?

Клементина, маленькая, как грибок, но еще шустрая бабенка, жила поблизости. Существовала она благодаря милосердию барскому и деревенского люда.

Графиня питала особую слабость к ее ключу, поэтому Клементине частенько перепадал какой-нибудь кус из барских кладовых, который она проносила под фартуком, пряча от завидущих глаз соседей, а остальные припасы раздобывала у односельчан, оказывая им всевозможные услуги.

Требовался им ключ — пускала его в ход, звали ее подсоблять по хозяйству — шла, хотя и поминутно сетовала на ломоту в пояснице.

Домишко у нее был маленький, ей под стать, с позеленелой от мха соломенной кровлей, втиснутый под обрыв и обросший кустами, где с рассвета до заката драла глотки туча сварливых воробьев.

В сущности, Клементине не нравилось ходить со своим ключом по дворам, но все зависело от того, кто вызывал. Перед крепкими хозяевами она сгибалась в земном поклоне, на равных себе смотрела свысока.

Принимали Клементину в деревне по-разному.

Иные в открытую посмеивались над ее ключом, но большинство к ней благоволило, более того, даже уважало Клементину, приравнивая ворожбу к религиозному таинству, которое связывает бога с людьми, дабы людям этим оказывать помощь.

Если ты посредством одной тебе известных молитв общаешься с богом и он внемлет тебе, чему имеются доказательства, — это великое достоинство в глазах многих!

Что же касается манипуляций с ключом, то тут уж сам господь ее наставил. Она так рассказывала:

— Явился он мне во сне, огромный-преогромный, господь бог, борода до земли. Но лица разглядеть не сподобилась. Ну, известное дело, лика господня простой смертный узреть недостоин. Возник он надо мной, поднял ключ высоко-высоко вверх и рек громовым голосом, да так, что все небо загудело: «Вот, Клементина, божий человек, наделяю тебя способностью раскрывать злоумышления и проступки человеческие, что подобны сорной траве. Выпалывай ее, Клементина, и прикажи предавать огню на перекрестках». Так повелел мне сам Иисусик…

Можно ли было после этого не верить вещему гласу ее ключа?

Однако Клементина не сразу вошла в доверие к людям, равно как и не сразу взялась за ключ, хотя живот праведный вела с самого начала, едва показалась в деревне.

Приплелась она откуда-то из-за гор, одна-одинешенька, сирая и немощная. У одних задержалась на денек, у других на два, потом наняла себе избушку, и с той поры вся жизнь ее преобразилась, как по волшебству.

Издавна давила ее нужда, поэтому она все способы превзошла, как нищенствовать да людской милости добиваться. И самым верным способом была набожность, крикливая, напоказ. Уловки эти сделались ее второй натурой, и на новом месте она вскоре засияла всеми добродетелями божьего человека, словно ясный месяц на звездном небосклоне.

Случалось, и посреди костела на полу леживала, раскинув руки крестом в порыве особенной религиозности, а однажды у себя дома, при открытом окне, чуть не на людях, попробовала даже предаться самобичеванию. Сплела себе бич из веревки, на которой пасла козу, и давай утюжить свое бренное тело! Но при этом заранее прикинула, кто за ней может подглядывать. Предвкушала уже громкую славу и барыши, да просчиталась. Никто ее за этим самобичеванием не застал, и потому больше оно не повторилось.

На людях этого не сделаешь, а в закутке какой смысл?

Но падать ниц, хотя бы посреди набитого прихожанами костела, это ее вполне устраивало. Люди потом поглядывали на нее благожелательнее, становились щедрее. А она только этого и добивалась.

Когда к ней наведалась мать Михала, Клементина уже знала, что ее сюда привело. Соседи сообщили. Она, как полагается, засеменила навстречу гостье и с внезапно погрустневшим лицом повела такую речь:

— Знаю, все знаю, дорогая хозяюшка, что с вами приключилось. Обокрали вас, — произнесла Клементина таинственно, словно ей донесли об этом сверхъестественные силы, — но, — продолжала она, — я помогу вам обнаружить злодея. Помогу вам, сестра, ведь сам господь повелел мне не оставлять людей в беде. Только поведайте мне, как это было?

И вдруг оживилась, ибо в углу, возле ног пришедшей Магды, заметила корзинку.

— Только об одном, Магда, хотелось бы мне сначала узнать, — добавила Клементина доверительно, — давно ли вы были на духу?

— К чему вам это?

— Ибо ключ мой открывает правду только людям набожным. Еретику ничего не скажет.

— Этого я не боюсь. На прошлой неделе была на исповеди.

— Ну, ну, ну, — в голосе Клементины прозвучало восхищение, — теперь, Магда, рассказывайте с самого начала.

Едва Магда выговорилась, Клементина закатила глаза, словно от восторга:

— Не свой ли это? Ключ нам скажет. А как поступите со злодеем, Магда?

— Своего вышвырну на улицу, к чужому пойду с полицией.

Корзинку, наполненную доверху, Клементина все время не упускала из виду, но, когда Магда подняла ее и подошла к столу, притворилась, будто впервые заметила приношение.

— Напрасно вы пришли с корзинкой, Магда. Я и без даров готова служить людям. О, гарнец крупы? Какая беленькая! Здесь, в деревне, обрушали? Хороша. Хватит на целую неделю, по щепоточке в день. Если бы еще к этому и кочанчик капусты, был бы у меня настоящий пир.

— Хорошо, Клементина, получите от меня и капусты.

— Не вводите себя в расход, ведь я и без этого стремлюсь служить людям. Но если уж вам так хочется прислать мне капустки, господь вас вознаградит. Впрочем, лучше не присылайте. К чему вам утруждать себя? Я сама схожу на ваше поле и срежу головку. Хорошо?

Магда ответила как-то сухо, отчужденно:

— Хорошо, только поле наше далековато.

— Ноженьки у меня здоровые, Магда, здоровые. А теперь пора собираться, ведь каждая минута — дар божий, это дорогие минуты, Магда.

И Клементина начала собираться в дорогу.

Первым делом достала из сундучка молитвенник, огромный, черный, в довольно потертом переплете, с обтрепанными углами. Заворачивать его не полагалось. Клементина всегда носила молитвенник напоказ. Следом за книгой извлекла большую заплатанную косынку и снова заперла сундучок, положив ключ на переплет молитвенника.

— Пойдемте, Магда!

Михал скорее мог ожидать грома с ясного неба, нежели того, что уже произошло и еще должно было произойти. Никогда он не предполагал, что из-за этого зерна будет столько шума. Клементина! Как он забыл о ней? Ведь от нее еще ничего не укрылось. И ей-то не найти вора!

Взгляд его померк, и ко всему он сделался слеп и глух. Да и о чем было ему теперь раздумывать? Чем заняться? Ведь мамаша как пить дать выгонит его, проклянет, а может, и в полицию сдаст? В прошлом году старый Бугай выдал своего сына полиции за то, что тащил из дому, — вот и мамаша выдаст. Выдаст в два счета!

Это горькое раздумье прервал вдруг мамашин голос:

— Ты что, спишь? Позови мне Ягну и Франека!

Клементина, отложив принесенный молитвенник и ключ, сплела пальцы и с полуприщуренными глазами забормотала себе под нос какие-то слова. Потом сказала:

— Магда, помолимся господу, чтобы он благословил нас. Во имя отца и сына…

Магда вторила ей, взволнованная назревающими событиями, и строго поглядывала на вошедших. Прочтя молитву, Клементина взяла священную книгу и обмотала ее снятыми с шеи костяными четками. Крестик от четок положила сверху, посреди толстого, массивного переплета, на том самом месте, где был вытиснен крест. Один из витков слегка провисал, и Клементина нацепила на него ключ, а потом обратилась к Магде:

— Протяните мне руку, Магда. Вот так, хорошо, пусть книга лежит на ваших и моих пальцах. Повторяйте теперь все за мной: пресвятая дева, помилуй нас… — И тут Клементина невзначай глянула на Михала.

Михал съежился, словно его хлестнули по спине, весь покрылся испариной и затрепетал.

«Боже мой, боже мой, что со мной будет? Зачем же я это сделал! Клементина смотрит на меня неспроста. Не пасть ли сейчас матери в ноги, авось простит?»

— Господи Иисусе, царь небесный, принявший за нас муки на кресте, — произносила приглушенным голосом Клементина, пристально уставясь на крестик, — отпусти нам грехи наши, и молим тебя, во имя отца и сына и духа святого, не откажи нам в своей благостыне.

Ягна и Франек, ее муж, были спокойны. Они верили в волхованье, а значит, верили и в ключ. Вера эта, очевидно, и внушала то спокойствие, с каким они взирали теперь на бородку ключа. Без божьей воли ничего еще ни с кем не случалось, стало быть, не случится и сейчас. Но почему же Ягна и Франек вздрогнули, когда услыхали вопрос Клементины:

— Может, это кто из Баранов?

На Ягну напал страх. И от этого страха она уже не могла отделаться. Между тем Клементина продолжала задавать вопросы:

— А может, Каня?

Ключ свисал грузно, неподвижно, приковывая к своей бородке взоры всех присутствующих.

— Гура? — вопрошала Клементина без передышки. — Гиль с подола? Глинка?

Магда не видала всего ключа. Только часть бородки с выемкой — и этого было ей достаточно. Длинный перечень фамилий, произносимых проникновенным, воистину пастырским голосом, утомил ее, рука уже начинала деревенеть. К счастью, ворожба подходила к концу, уже были перечислены чуть не все посторонние. Когда был упомянут Михал, Магда плотно сжала губы и слегка откинула голову, чтобы лучше видеть ключ — повернется ли?

Взор ее просветлел, и она вдруг обрадовалась:

— Михал — хороший сын.

Неподвижность ключа начала уже утомлять собравшихся и притуплять внимание. После Михала Клементина снова назвала двоих соседей.

— Рука отнимается, — испугалась Магда, непривычная к подобным трудам, а книга была огромная, ее тяжесть с каждой минутой становилась все беспощаднее. — Господи, помоги мне!..

Тут Клементина чуть повернула голову и молвила:

— Так, может, мешок украли Ягна с Франеком, свои?

Магду при звуке этих имен вдруг всю передернуло, по немеющей руке побежали мурашки. И ключ, соскальзывая с одной бусины четок на другую, дрогнул, повернулся и уставился бородкой против молодой пары.

Клементина грозно и властно воздела руку.

— В другой и в третий раз спрашиваю, Ягна ли с Франеком, сродственники, украли у бедной вдовы зерно?

Магду трясло как на морозе, а из-за этого, разумеется, качался и дрожал ключ, неизменно указуя на виновных.

Клементина вдруг опустила глаза и, помогая себе свободной рукой, положила молитвенник на стол, а затем принялась распутывать четки. Магда, несмотря на одеревеневшую руку, бросилась к дочери, но, прежде чем успела ударить Ягну, та уже распростерлась у ее ног.

— Матушка, клянусь вам, что я и мой Франек не брали вашего зерна!

Она прижималась к материнским ногам, обвивала их руками, а Магда, грозно склонившись над ней, выкрикивала:

— Прочь с глаз моих, воровка! Убирайся, видеть тебя не желаю! Язва, змея подколодная! За мою-то доброту? За то, что тебя пригрела? Убирайся, чтоб духу твоего не было, мерзавка!..

— Матушка, это не я! Куда же мы с дитем малым на руках денемся, если вы нас прогоните? На улицу, побираться?

— С глаз моих долой! И ты! — Магда ткнула пальцем в сторону зятя, и Франек, который стоял до сих пор с разинутым ртом, словно громом пораженный, затрясся, уронив голову.

— Это не мы, не возводите напраслину, — захлюпал он… — Это не мы…

— Не вы? Ворюги! — гремела Магда. — Креста на вас нет, еще отпираетесь. Михал, в полицию!

К Михалу вернулась прежняя удаль. Ничто ему не грозило, так чего же бояться? Его даже смех разбирал. Вот так Ягна! Бедняга! Он встрепенулся и выступил на шаг вперед.

— Мамаша, не надо в полицию… Оставьте…

— Не надо в полицию? Жуликов хочешь завести в доме? Вступаешься за них?

— Не вступаюсь, но, может, это не Ягна? — И в глазах у него заиграли озорные огоньки. — А если ключ ошибся?

— Что, ключ ошибся? Его сам господь направил! Понятно тебе? Сам господь! Сейчас же ступай в полицию! Идешь?

— Нет! — Михал чуть повысил голос.

— Не идешь? Тогда сама управлюсь!

Вдруг Михал подскочил к ней. Растопырил руки, голову вскинул и закричал:

— Куда идете? Ягну выгонять? За что? Ведь не она стащила у вас мешок зерна! Не Ягна! Я его унес ради праздника, ради престольного праздника, кумекаете? Вчера вечером продал. — Он даже запыхался, в груди словно кузнечные мехи гудели.

Магда от этих слов онемела и, не переводя дыхания, наотмашь ударила Михала. Была она уже старовата, последние годы во время страды не управлялась, как прежде. Но теперь почувствовала себя в силах и пятерых мужиков одолеть, не то что эдакого сопляка Михала. Как он посмел взять на себя вину? Заступник нашелся!

— Воров защищаешь? Хочешь, чтобы до нитки меня обобрали? — И она выскочила вон, шумя юбкой.

Михал, потирая побагровевшую щеку, крикнул Ягне:

— Идите и оправдывайтесь, иначе мамаша все ваше барахло на улицу вышвырнет!

Клементина, как приличествует божьему человеку, сидела у стола, не внемля крикам и брани, и преспокойно читала по книге молитву. Немного погодя встала, ключ сунула в карман юбки и с молитвенником под мышкой огляделась по сторонам. Пробормотала про себя:

— Жаль, нет Магды, а то бы попросила у нее маленько соломы для тюфяка. Придется теперь особо заходить. Ну ничего, зайду… — И, обратив к Михалу свое маленькое, похожее на яблочко личико, добавила громко: — Храни тебя господь! И помни, никогда не заступайся за лихого человека!

Колыхнулись на груди ее четки, глаза сверкнули озлобленно, алчно, и она вышла из хаты.

Перевод М. Игнатова.