Пушкин и пустота

Эдип из детского дома им. Советского Союза

Любая схема сужает исследуемый материал, подчас доводя его до карикатуры. Очевидно: схемы примитивизируют жизнь, хотя можно допустить, что и жизнь часто напоминает карикатуру на схему.

Сколько было предпринято попыток изложить нашу недавнюю историю в виде системы оппозиций, в структуре мифов, в рамках противоборства символов, полемики парадигм и прочих расхожих и потрепанных фигурах, призванных передать некий уникальный смысл произошедшего, оформив его неким эксклюзивным взглядом. Все точки зрения верны! Равно как анекдотически ущербны в своей приблизительности. Это издержки любого стандарта, тем более, такого как классификация.

Дело в том, что у нас нет языка и понятийного аппарата, чтобы концептуализировать мир, который еще не умер. Субъективность подхода и оценок объективно сужает оперативное поле проблем, делает исследуемый материал случайным, выборочным.

Не будем и мы исключением, предложим еще один приблизительный вариант прочтения недавнего прошлого, переходящего в настоящее, ограничимся при этом задачей выяснить историю преемственности поколений в аспекте эволюции читательских предпочтений.

В Советском Союзе семья и школа были главными инициаторами, побуждающими подрастающее поколение к социально правильному поведению, идеалам, чтению и т. д.

В школе воспитывали на достопримечательных примерах пламенных людей – дедов, в чью кровь окрасилось знамя, рассказах о пионерах-героях, которые отдали свои жизни за Родину. Книжки про Лазо, Баумана, Ленина и его друзьях читали наряду с историями про Валю Котика. Гайдар был популярен. Юный читатель спотыкался на именах Чука и Гека (среди друзей никого так не обзывали), но ему нравилось, что они куда-то едут, что у них есть цель – встретиться с отцом. Повествование о Тимуре и его команде будило воображение: твой ровесник – и уже такой самостоятельный! Какое доброе дело затеял затейник!

В кинотеатрах крутили фильмы про революцию и войну.

Идеология настигала обывателя с экранов четырех программ телевизора «Рубин», на коммунистических субботниках, по месту работы, на собраниях, в книжках, в школьной программе.

Идеальной семье вменялось в обязанность иллюстрировать идею преемственности поколений. В идеологическом эталоне советская семья 1960–1970-х годов демонстрировала образец четкой иерархии: дед (ровесник революции) – отец (партиец, преемник дела деда) – воспитуемый пионер (в будущем комсомолец, а в перспективе продолжатель дела деда и отца).

В реальности все было не совсем так или совсем не так. Мужское начало присутствовало далеко не во всех семьях – война и эхо войны. Фронтовиков с каждым годом становилось все меньше, и ответственность за воспитание подрастающего поколения взвалилась на бабушек и матерей, которые, верные патриархальной позиции, следили за тем, чтобы уберечь чадо от избыточных искушений. Признаться, искушений, как в любое время, было достаточно: дурная компания, которая могла научить пьянствовать и хулиганить.

А вокруг уже благоухал развитой социализм: лозунги, субботники, демонстрации, речи, собрания. Люди жили. Матери работали. Бабушки на скромную пенсию в 30–40 рублей, как могли, содержали хозяйство и баловали внуков, на Пасху вместе пекли куличи и красили яйца. Люди жили, пели песни. Читали классику.

Люди отдыхали кто как мог, увлекались чем-то. Через четверть века все эти увлечения будут прописаны в жизненной графе «Спасения от идеологии». Пусть так. Способы этого самого спасения были немногочисленны. Самый распространенный – бытовое пьянство, но оно все же несло эхо печали по господствующей идее: дескать, идея хороша, да вот начальник, старики у власти, лицемерие уничтожают идею. Словом, «за державу обидно». Кто-то истово выращивал «свеклу-моркву» на шести сотках. Чувство свободы другие черпали в лесу, убегая туда на выходные. Пара аккордов и пяток рифм добротно исчерпывали сердечные излияния. Кто-то активничал в спорах «физиков» и «лириков». Жизнь шла своим чередом. Действенно и неспешно, под аккомпанемент лозунгов, звон стаканов, разговоров, любви, под буковки любимых книжек.

И была великая, несформулированная тоска по отцу. Образ человека, который придет и наведет во всем порядок, мечтался массовому неофициальному сознанию.

Были и номинальные отцы, но они тоже мечтали об отце. Отцы-рабочие после трудового дня, соображая на троих, обязательно затрагивали тему Сталина-Жукова, которые, как близнецы-антагонисты, порядок блюли.

Отцы – сотрудники всяческих НИИ, «творческая интеллигенция», снимающая фильмы о революции и пишущая рецензии на фильмы о революции – шептались на кухнях, слушали чужие голоса, читали Солженицына, страшно говорили о страшных вещах, пили вино и сетовали, что нет у нас сильной руки.

Идея порядка, мечта о порядке – обязательная отмеченность эпохи 60—70-х годов ХХ века. Нестыковка между идеей и реальностью была очевидна. О властях смеялись в анекдотах. Говорили в сердцах с чувством неловкости от выставленной напоказ умственной немощи и ханжеского официоза. Говорили в сердцах. И жили как нужно.

Обществу требовался отец. Фигур дедов-революционеров было не счесть. А вот отца не было. Не было хотя бы по той причине, что власти предержащие сами номинировались на символический статус отцов государства. В этом смысле у них все было в порядке – у них были отцы-авторы революции, но сами они отцами для подрастающего поколения не стали. Слишком они были карикатурны… В поисках отца не помогала даже наша культура.

Идентификация Эдипа Зигмундовича

Для нас, для русских, литература всегда была чем-то похожим на социальную рану, которую писатели всё вскрывали, вскрывали и вскрывали. А она всё вскрывалась, вскрывалась и вскрывалась…

Со школьной скамьи мы все ждали, кто же напишет роман-рецепт, стихотворение-панацею. А литература всё вскрывала и вскрывала. И мало что объясняла.

Попытка обнаружить в русской литературе авторитетную фигуру, способную наставить и утешить, обречена на провал. Отечественная литература никогда не была помощником в поисках отца. В XIX веке тема отеческого начала мало привлекает Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова. Тургенев ввел ее в полемическое поле идеологической дискуссии. Толстой атрибутировал приверженностью идеалам прошлого века и буддистско-христианскими синтезами. Достоевский перевел в отчаянный философский спор. О Чехове и говорить не приходится…

В конце 30-х годов в культовой советской литературе начинает формироваться тема «исторически обусловленной» безотцовщины. Чук и Гек едут к отцу, который занят государственно важным делом. Пока отец выполняет секретную миссию, Тимур организует летнюю ячейку юных пионеров по вспомоществованию семьям красноармейцев. Мистическое отсутствие отца придает его фигуре загадочность. Он занят непонятным, но чрезвычайно значимым делом, он, пребывая где-то там, вершит истории. При этом он не явлен в жизни сына.

Послевоенная реальность внесла свои коррективы в патриархальный семейный стандарт. Безотцовщина стала распространенным явлением. Литература создала немало образов «сыновей полка», но при этом не озаботилась распространить сюжет «сын отца».

Шолохов в «Судьбе человека» предпринимает попытку показать пути преодоления социальной трагедии. Мальчик, лишившийся родных, обретает семью. У реальности было не такое оптимистическое телосложение.

Отечественный кинематограф эпохальными сагами о поколениях продолжал настойчиво рекламировать полные семьи, но жизнь была далека от киношной нормы.

Культура 60—70-х годов констатировала окончательный распад большой семьи, так что одним из героев литературы хрущевско-брежневского времени стал одинокий ребенок, ожидающий возвращения мамы с работы.

Советская «безотцовщина» нуждалась в отце. Учительница в школе твердила, что Пушкин – «наше все». «Неужели и отец тоже, – подумалось подростку. – Нет, слишком он на памятник похож! А жаль…»

Отчасти потребность в папе компенсировал Хемингуэй – полупьяный одинокий мужчина, выстреливающий твердые слова. В фильме «Мама вышла замуж» на стене комнаты героя висит портрет Папы Хэма.

У писателей-деревенщиков был шанс ввести в культуру образ отца, но они так увлеклись воспеванием патриархального уклада и стенаниями по поводу его крушения, что стало очевидно: русской семьи больше не существует. Причины традиционно обнаруживаются на поверхности: развращающее влияние города, западной идеологии, утрата идеалов.

В 1970—1980-е тема окончательного крушения преемственности поколений становится очевидной. Она обусловлена несколькими причинами. К наиболее объективным относится естественный уход дедов, действенно или формально связанных с революционной героикой. Идеологией была предпринята до времени удачная попытка заменить их ветеранами Отечественной войны, но неискренность официальной пропаганды провалила и эту попытку наладить связь поколений.

Так незаметно прошло время. Во время Олимпиады-80 юноша прочитал Софокла и Фрейда, зачесались руки, оглянулся вокруг – и понял: «Убивать-то некого». Как-то жалко убивать этого рабоче-крестьянского пьянчужку, этого нелепого сотрудника НИИ или режиссера революционных фильмов. Как-то жалко, потому что они жалкие…

Скоро наш юноша, воспитанный женщинами в неясности ориентиров, непроясненности понятий, сам стал отцом. Отправил жену в роддом, негуманно отметил с друзьями, проснулся, опохмелился, оглянулся вокруг, вспомнил лермонтовскую «Думу», сплюнул, развернулся, а потом услышал он истошный крик: «Товарищ, поутру объявили перестройку, иди посмотри, сколько у тебя отцов „шестидесятников“».

Самый главный вопрос: «Кому он нужен, этот Пушкин?»

А теперь настало время задать один совсем не праздный вопрос: для какого поколения нужно сегодня создавать новый проект культуры? Кому он нужен, этот Пушкин?

Для поколения Х? Абсурд! Оно и так чему-то научено. Скоро ему на пенсию.

Для поколения Y. О-о-о нет! Оно профукано. Оно уже разобралось, что ему нужно.

Беби-старикам тут не место. И отцам по имени Х тоже

«Лет ит би, лет ит би-и-и-и…»

…а потом услышал он (теперь можно идентифицировать: представитель поколения Х) истошный крик: «Товарищ, поутру объявили перестройку, иди посмотри, сколько у тебя отцов „шестидесятников“»…

Когда развалился Советский Союз, тотчас объявилась армия победителей – ЦРУ, Госдеп, «шестидесятники»… Два-три слова о «шестидесятниках», грустных слова. Да они что-то писали, но непременно «в стол», они много говорили, но в основном когда было разрешено говорить. Их жалко: столько слов сказано ими «в стол» и «под занавес». Сколько ненужных слов. Сколько обольщений.

«Шестидесятники» были тупиковой ветвью поколенческой модели преемственности. Они описывали ушедшую натуру – некие страхи, некие смутные идеалы, которым, по их собственным уверениям, соответствовали только они. Да, они говорили и говорили, но они не имели в запасе ни одной идеи, которую можно было предложить в качестве рецепта на завтра.

История «шестидесятника» печальна. В нашей стране почти все печально. Жил да был будущий «шестидесятник», стиляжничал, хипповал по-местному с советским акцентом, читал книжки, даже запрещенные, сам пописывал стихи, вдохновенно подпевал «Лет ит би, лет ит би-и-и-и…», проповедовал на кухне, а потом герой пьесы «Взрослая дочь молодого человека» «вечно молодой „шестидесятник“» обнаружил, что у него взрослая дочь, которая живет по каким-то непонятным принципам.

В перестройку экс-молодой «шестидесятник» объяснил дочери, что он главный автор крушения СССР, но слова его были не очень убедительны. Потому что он не знал, что делать теперь, после развала всего, что придавало смысл и значимость его смутным страхам и ожиданиям. Принялся он активно пропагандировать демократию, средний класс, права человека, не имеющие к постсоветской реальности ни малейшего отношения, потому что все эти громкие слова и словосочетания были цитатами из другой идеологии, которая уже сама не знала, как от них отделаться.

Что же успели «шестидесятники»? Вопрос, далекий от праздности. Ответ таков: они, кухонными ночами ругающие власть, создали гуманитарную модель образования, угодную Советской власти. Тысячи и тысячи школьных учителей, преподавателей вузов, работников системы Академии педагогических наук, ИМЛИ и т. д. исправно паслись и охотились в угодьях великой классической русской литературы.

Именно «шестидесятники» писали многочисленные книжки и предисловия к многочисленным книжкам, в которых доказывалось величие русской классики и бездуховность Америки.

Именно они превратили Пушкина в набор идеологических штампов и эмоциональных психотипов.

Именно они превратили курс школьного и вузовского преподавания литературы в спиритическую лавочку, в которой при желании можно было отыскать все что угодно. Нужна была народность – вдосталь, от красного сарафана до духа крестьянского. Критику хотите – извольте: начиная с Пушкина все писатели только и делали, что обрушивались, ругали, не соглашались. Гуманизм – да запросто: «милость к падшим», далее везде и от всех. Литература была превращена в главный этаж идеологии, на котором останавливались все лифты. Там был организован музей литературной славы бунтаря Пушкина, великого печальника Лермонтова, «русских женщин» Некрасова, и конечно же были галереи «маленького человека» и «лишнего». Любая писательская обмолвка, случайная оговорка, выдержка из писем – все шло в дело. Все вставлялось в учебники, в методички, в сознание читателя.

Для тупого и настойчивого засевания мозгов идеологическим Пушкиным, были изобретены методисты-«шестидесятники». Стало мало истории русской литературы, возникла потребность в методике преподавания русской литературы, чтобы не было и так и сяк понимания, чтобы было только этак. Именно «шестидесятники» превратили преподавание литературы в шаманско-алгебраическое пространство псевдоаналитической мысли, где все было выверено «народностью», «гуманизмом», что в сумме, как ни крути, означало партийность.

Именно «шестидесятниками» были созданы глянцевые портреты писателей, которые только и делали, что критиковали, редко дружили, иногда любили, но с утра до поздней ночи думали про народ. Если кто-то не подходил под статус художника слова, но при этом был добротным пересказчиком правильных идей, из него делали писателя. Это о Чернышевском. Это опять и опять о «партийности», «народности» и «гуманизме».

Всему и всем были даны объяснения и описания, которые на самом деле ничего не объясняли и не описывали, но сопровождались эпитетами, покрепче, позадористей – про «народный», «гуманистический», «партийный». Идея была дивно хороша в своем убожестве. Этой идеей школа до сих пор пользуется.

А затем, после перестройки, именно от «шестидесятников» школьники узнали всю правду про Сталина, репрессии, протест, проститутку и наркомана. Случилась в школе грустно-печальная история: классическую литературу сегодня изучают в концептуальном поле: «бунтарь» – «великий печальник» – «народность» – «гуманизм» и т. д., а когда доходят до ХХ века, тут – раззудись плечо: Сталин – наркоманы.

И выставляют деткам отметки за прилежное усвоение принципиально абсурдного материала.

Будь жив Ионеско, он поставил бы российским учебникам по литературе жирную двойку. Как и поколению, которое не озаботилось передать кому-нибудь пресловутую лиру преемственности и порвало на этой лире все струны, аккомпанируя до боли отечественным словам: «Лет ит би, лет ит би-и-и-и…»

Жалко их. Всех жалко…