Пушкин и пустота

О самоназначенных божествах

Когда-то Гегель отметил коренной сдвиг сознания, произошедший с появлением газеты: «Чтение утренних газет заменило человеку утреннюю молитву». Философ произнес базовую мысль для понимания отношений человека с массмедиа. В XX–XXI веках вместо утреннего обращения к Богу люди включают телевизор, сегодня именно он воздействует на формирование вкусов и предпочтений, на выбор духовных ориентиров.

Вопросы современности: что такое массмедиа и ТВ? каким образом они воздействуют на реальность и для чего? что представляет собой сама реальность, каковы ее цели? – ставятся часто, и каждый раз требуют нового ответа, хотя бы в силу усиливающейся актуальности. При этом повышенная эмоциональность дискуссии, патетическая апология книги и мелочность упреков в адрес ТВ часто пресекает возможность серьезного обсуждения проблемы.

Следует переформатировать параметры проблемы «книга – ТВ», вывести ее за пределы хрестоматийной оценочности и представить в виде полемики конкурентов, борющихся за права первенства в современной жизни, за потребительское внимание, отстаивающих свое право именоваться демиургами реальности, единственными источниками знаний о мире, изначальными и итоговыми авторитетами, которые самоназначились на роль божеств.

Если миновать частности полемики, можно констатировать ее главенствующее качество: оппоненты – ТВ и книга – отстаивают свой статус информационных и идейных источников миропостижения.

Смысл феномена заключается, собственно, не в полемике «моральной» книги и «безнравственного» ТВ. Дискуссия куда более глубока. Если можно сделать Бога из литературы, то отсутствуют какие-либо запреты делать Бога из ТВ.

Книга долгое время позиционировала себя в качестве единственного ключа, открывающего читателю тайны мира. В ХХ столетии ТВ совершило качественный коммуникационный прорыв, и ситуация кардинально изменилась: массмедийные идеи, стереотипы и персонажи проецируются телевидением на обывательскую действительность, предлагают, когда нужно, отформатированный конформизм, в зависимости от других потребностей – темы, будоражащие идеологические клише, либо сюжеты, становящиеся поводом для рефлексии.

Начало XXI века отмечено обострением конкурентной борьбы между книгой и ТВ. Каждый из носителей знания отстаивает свое право на истинность. При этом ТВ, в отличие от апологетов книги, утверждает свою значимость менее агрессивно, ограничиваясь констатацией самого факта своего существования и популярности.

Анализ сложившейся ситуации невозможен без исследования истории вопроса, касающейся даже не конкуренции книги и ТВ, но феномена узурпирования книгой и ТВ прав и функций Бога и их самоназначенности на роль демиургов.

Много-много лет назад…

У человека дотелевизионной эры отношения с Богом и церковью, при всей противоречивости, складывались в массе своей бесконфликтно: диктат патриархальной традиции, семьи, авторитет церкви подразумевал ежедневное отправление религиозного культа. Сильные позиции церкви, слабая культурная компетентность человека, ограниченное информационное поле, отсутствие коммуникации между социальными слоями во многом влияли на повышение религиозности.

Для большей части народа Бог традиционно приравнивался к церкви. По отношению к этому единству светская литература занимала, как правило, стороннюю позицию, часто переходящую в критику, однако ввиду невысокой грамотности основной массы населения осудительный пафос русских писателей в адрес церкви был доступен немногим.

В XIX столетии потребность в Боге для человека из народа не ставится под сомнение (вольнодумцев и богоискателей, столь любимых русскими писателями, ввиду их малочисленности в расчет брать не следует).

В патриархальном обществе роль книги крайне низкая. Печатное слово воздействует только на тех, кто в состоянии ему внять. Человек, владеющий культурой, относится к книге как одному из главных источников знаний о мире, как к словарю или энциклопедии. Грамотный человек, но, главное, обладающий хоть некоторой культурной квалификацией, может разделить позицию писателя или вступить с печатным словом в полемику. Сознание человека, пребывающего вне культуры, вне критико-рефлексивной сферы книги, отмечено некритическим отношением к Богу и церкви.

Основной массив неграмотного населения принимает мир на веру. Человек молится, кается, испытывает умиление, восторг, покой, приходит к пониманию себя и мира в слове проповедника. Об экстатическом состоянии протеста и о сомнениях в сущности вещей, которые так часто нисходили на героев русской классической литературы, человек из народа в силу своей неграмотности не знает, точнее, не может их сформулировать, так как великие образцовые страдания литературных героев ему недоступны. Это вовсе не означает, что кто-либо из простого люда чужд сомнениям, речь лишь о том, что он не знает способов и путей осуществления сомнений, столь дотошно расписанных словесностью.

Писатель и его импресарио критик-сподвижник, в зависимости от платежеспособности таланта, проповедуют, увещевают, настойчиво требуют, награждая литературное произведение конституциональными полномочиями документа, который может и должен распоряжаться не только душами, но и жизнями читателей. Соответственно, книга для тех, кто ее способен прочитать, становится базовым элементом миропонимания – божеством, требующим повиновения.

Вооружившись хаосом дерзновенных идей, литература превращала самую простенькую мысль в поле битвы между Мадонной и Содомом. Сотрудничество со стихией идей подразумевало особый склад характера – эмоционально вызывающий и морально-бунтарский. Сделать мертвую философскую петлю и прийти в бытийную негодность у литературных героев считалось показателем высшего морального класса.

Но даже у грамотного читателя складываются весьма непростые отношения с книгой: жизнь не желает укладываться в идеальные писательские модели реальности, которые являются изначально утопичными в силу своей элитарности, провокационности, искусственности и риторической декларативности. Человеку, слабому и неорганизованному, не удается приблизиться к сверкающей истине художественного идеала. Провозглашенные добрые идеи, попадая на ниву повседневности, забиваются сорняковым многоцветьем допущений и компромиссов.

Правила, сформулированные классиками, находятся в явном противоречии с реальностью и никоим образом эту реальность не регулируют. Никто из читателей этими правилами не пользовался и никогда не будет. Редкие примеры патетического следования букве культуры, которые кочуют по хрестоматиям, в счет не идут. Пользуются этими идеями только сами писатели и то исключительно в художественных текстах, ставя эксперимент на духовную или физическую выживаемость героев, побуждая воспитывать духовно-мыслительную способность отделять настоящую мудрость от прочих концепций-самозванок и идей-проходимиц.

Литература, даже не делая это целью, ставит на человеке опыт по выживанию. Безусловно, социальное зло наличествует, но оно не столь тотально, каким его представляет художник. Простой гражданин не в силах осмыслить весь масштаб морального бедствия, он соблюдает ритуалы обыденности, импровизирует, печалится и надеется. Он слишком переполнен повседневными заботами, чтобы хмуро размышлять о психопатологии социальной жизни. Литература же настойчиво концентрирует идею порочности жизни, настойчиво сомневается в некоей общепринятой норме, существованию которой человечество не придумало альтернативы, а затем выдвигает предельно неподъемный идеал, которому человеку нет ни сил, ни возможности следовать.

Обнаруживается смысловое напряжение между художественным приговором и частным знанием читателя-обывателя: масштаб писательских обвинений, грандиозность литературных обобщений с лихвой перекрывают уровень жизненной квалификации читателя. В создавшейся ситуации нет никакой возможности соотнести советы словесности с социальными потенциями читателя.