Развод. В плюсе останусь я

Глава 16 Карина

Звоню Наде, единственной, кто может рассказать мне, что происходит. Голос у неё всегда спокойный, уверенный, будто ничто не может выбить её из колеи. Но сегодня я ловлю в трубке еле уловимую тень напряжения, словно и она не до конца справляется с шоком от услышанного.

Думаю, такие новости распространяются мгновенно. Сегодня все обсуждают произошедшее. Шансы пропустить событие есть только у тех, кто в отпуске где-нибудь на необитаемом острове без связи.

Мне везёт: у Нади как раз небольшой перерыв между пациентами. Она выдыхает в трубку, и по звуку я понимаю — отодвинула маску, сняла перчатки, вышла в коридор.

— Я сегодня слышала странное, — начинаю я. — Медсёстры в «Балтмеде» обсуждали Вадима и его маму. Что у вас там происходит?

Я взволнованно отмеряю шаги вдоль аллеи перед больницей. Оглядываюсь, вокруг люди с деловыми лицами, курьеры, пациенты, пара медиков в белых халатах. Если уж здесь медсёстры в курсе, то лишние уши мне точно ни к чему.

— Так в двух словах сложно рассказать, — Надя понижает голос. — Но я попытаюсь. Мария Сергеевна пришла к нам и вела себя странно. Вадим вызвал ей скорую. Она пыталась от них убежать, но упала прямо на осколки разбитого стакана. Крови было… — Надя делает короткую паузу, будто сама не хочет вспоминать. — Но её всё равно забрали. Ты ведь знаешь, что у неё шизофрения?

Слово «шизофрения» звучит, глухо отдаваясь в голове. Я останавливаюсь. В груди холодеет. Надя уверена, что такие подробности семейного анамнеза уж точно не прошли мимо меня. Но я слышу об этом впервые. Да, Вадим вскользь говорил, что у его мамы «есть проблемы со здоровьем». Тогда я подумала на давление, сердце, максимум диабет. Но не это. Никогда.

— Извини, Надь, мне надо переварить эту информацию, — произношу глухо, не узнавая свой голос.

— Так ты не знала? — в её голосе смесь удивления и жалости. — Я знала, что Воронцов не святой, но чтобы скрывать такое от тебя… Карин, что если он поэтому не хотел ребёнка?

— Наверное, — выдыхаю. — Мы с ним договаривались, что не будем торопиться. Не знаю, зачем он тянул. Получается, он изначально не хотел детей.

В груди расползается пустота. Ветер холодный, тянет запахами мокрой листвы и выхлопных газов.

— Кариш, останешься сегодня у меня? — предлагает Надя. — Мы с тобой всё обсудим. Бабушку я предупрежу.

— Да, давай. Думаешь, Воронцов к тебе не сунется?

— Сегодня ему точно не до меня.

— Да, ты права. Хорошо, я приеду вечером.

Отключаюсь. Телефон гаснет в ладони, и я остаюсь одна. Болтаюсь по городу без цели. Смотрю, как мокрые улицы отражают витрины, людей, вывески кафе. Пытаюсь измотать себя, чтобы не думать. Потому что если начну думать, сойду с ума.

Серьёзные проблемы со здоровьем — не повод стыдиться. Но и не то, что можно скрывать от человека, с которым делишь жизнь. Это же доверие, основа брака. Зачем он это сделал? От страха? Из гордости? Или просто потому, что не считал нужным откровенничать?

Когда ноги начинают болеть так, что каждый шаг отдаётся болью в икрах, я всё же сдаюсь. Сажусь в транспорт и еду к Наде. За окном мелькают огни, лица, дома.

Оказываюсь у её дома раньше, чем собиралась. Сил нет даже подняться на ступеньки. Сажусь на лавочку у подъезда. Ветер треплет волосы, руки мерзнут, но внутри слишком пусто, чтобы это волновало.

Мозг лихорадочно ищет оправдания Вадиму. У каждого человека есть причины. Наверное, он боялся, что я откажусь от него. Что не приму. Или не выдержу. Но ведь правда всё равно всплывает всегда.

— Карин, ты давно тут сидишь? — слышу знакомый голос. Надя идёт быстрым шагом, шарф болтается, пальто нараспашку. — Я торопилась как могла. Не замёрзла?

— Нет, всё в порядке, — отвечаю, стараясь улыбнуться. — Не очень долго.

Она подходит ближе, кладёт руку мне на плечо, тепло, по-дружески.

— Пойдём. Накормлю и напою тебя.

— Да не очень-то хочется есть.

— Отказы не принимаются, — твёрдо говорит она. — Питаться тебе надо хорошо. Особенно теперь.

Я киваю, чувствуя, как защипало глаза.

У Нади дома царит спартанская атмосфера, как будто каждая деталь прошла строгий отбор на предмет необходимости. Просторные светлые стены, ни одной лишней полки, ни одной фотографии. Всё минималистично и функционально, почти стерильно, словно тут никто не живёт.

Даже на кухне, куда мы направляемся, царит порядок. Белый глянец шкафов, ровные линии столешницы, посуда аккуратно сложена в сушилке, на столе — лишь графин с водой и две чашки. Никаких скатертей, салфеточек, магнитиков или вазочек.

— Ты садись, я сейчас быстренько пожарю картошку с котлетами, — говорит Надя, закатывая рукава.

Я сажусь за стол, кладу руки на прохладную поверхность, ловлю себя на мысли, что мне не по себе.

— Надь, а ты своими глазами всё видела? — не удерживаюсь. Голос дрожит, как у человека, который хочет поймать крупицу надежды.

Она поворачивается, достаёт картошку, начинает чистить, нож мелькает в руках.

— Нет, у меня же пациенты были, — спокойно отвечает. — Но очевидцев было немало. Аня поделилась со мной всем, что видела.

Картофель падает в миску с водой. Я сжимаю ладони, ногти впиваются в кожу.

— И… насколько всё плохо?

— Она не узнавала Вадима, — Надя говорит ровно, как врач, привыкший к ужасным вещам. — Считала, что перед ней его отец. И видела брата, который давно умер.

— Понятно, — произношу почти шёпотом. Горло сжимается, как будто я глотаю ком из стекла.

Пока Надя ставит сковородку на плиту, запах масла и поджаривающегося лука наполняет кухню. Тёплый, домашний, но мне от него не легче. Я машинально обхватываю кружку с чаем, чтобы согреть ладони.

Мозг лихорадит, я пытаюсь вспомнить всё, что знаю о шизофрении. Кажется, на четвёртом или пятом курсе у нас был курс психиатрии. Лекции про бред, галлюцинации, этапы ремиссий, наследственность. Это, конечно, базовая информация, но она иногда бывает пригождается всем, кто остаётся в профессии. Ведь люди с психиатрическими диагнозами точно так же болеют, как и все остальные. Зачастую к ним нужен индивидуальный подход. Тогда всё это казалось далеким, как будто не про реальных людей. Но сейчас эти знания вдруг становятся чем-то личным. Я врач, я должна уметь думать рационально. Но сейчас рациональности во мне — ноль.

— Карин, это ведь не приговор для ребёнка, — тихо говорит Надя, переворачивая котлеты. Масло шипит, запах становится насыщеннее. — Ты же знаешь.

— Да, — киваю. — Понимаю. Но всё равно… есть определённые риски. Ты ведь помнишь, что хоть шизофрения и не наследуется напрямую, но шанс резко увеличивается при наличии прямых родственников с этим диагнозом?

— Помню, — вздыхает она. — Весь день об этом думала.

— Если причина его настойчивого желания не иметь детей в этом… — я делаю паузу, собираясь с духом. — Надь, у него ведь только у мамы это?

Надя пожимает плечами.

— До такого уровня наши сплетницы не добрались.

— Мне нужно с ним поговорить, — решаю я вслух.

— Карина, я бы не стала… — осторожно начинает она, переключая режим на плите.

— Надь, это важно, — перебиваю, поднимая на неё взгляд. — Я имею право знать, если это не вся информация. Это касается моего ребёнка. Он скрыл от меня шизофрению своей матери. Это не шутки. Я просто хочу посмотреть ему в глаза.

Голос предательски дрожит, но я уже не могу остановиться.

— Хочу понять, как ему вообще хватило наглости врать мне всё это время. Придумывать причины, уговаривать подождать с детьми, рассказывать о карьере, о нестабильности, об идеальном моменте, которого никогда не будет… И всё это — зная правду.

Надя ставит передо мной тарелку с картошкой, садится напротив и молча смотрит.

— Карин… — тихо говорит она. — Иногда люди врут не из злости, а из страха.

— Возможно, — я опускаю глаза. — Но это не отменяет того, что теперь мне страшно.