Развод. В плюсе останусь я

Глава 43 Вадим

Карина с ночи не отходит от меня. Нет, она, конечно, отвлекается на Мишу, когда тот просыпается, но в остальном всегда рядом. Не давит, не задаёт лишних вопросов, просто держится так близко, будто своим присутствием может не дать мне провалиться дальше. В квартире тихо, только посапывания из детской и редкие звуки кофемашины создают ощущение хрупкой нормальности, которую она пытается собрать по крупицам.

— Давай позавтракаем, Вадим. Яичница и кофе. Прости, на большее Миша времени не даёт.

Она ставит тарелку на стол, двигает её чуть ближе ко мне, а сама сдувает с лба выбившуюся прядь.

— Да я сейчас не очень голодный.

С учётом, что последний раз, когда я нормально ел, был вчера в обед, закинуть хоть что-то в желудок точно стоит. Но организм будто протестует.

— Ну уж нет. Заработать гастрит захотел? Съешь, пожалуйста. Я что, зря корчила дурацкие морды Мишке, чтобы он дал мне приготовить всё? — морщит смешно нос, и это её «смешно» выходит таким уставшим, что меня даже немного кольнуло.

— Ладно. Постараюсь.

Она садится напротив, не сводя с меня глаз. Через силу заставляю себя всё съесть и выпить. Вкус почти не чувствую, но теплая еда возвращает в тело толику жизни. Даже иду умыться и почистить зубы, хотя в общем-то всё, чего хочется — смотреть в потолок.

В зеркале выгляжу так, будто по мне проехался каток: потухший взгляд, тени под глазами, опущенные плечи.

Никакие аргументы не могут переубедить меня в том, что я виноват. Это чувство сидит так глубоко, будто вросло в кости. Карина пытается подбадривать, говорить что-то разумное, но слова проходят мимо — я слышу, но не принимаю. Наверное, прошло пока слишком мало времени, чтобы я мог прийти в себя.

Выхожу обратно на кухню, а Карина уже качает Мишу на руках, убаюкивая его лёгкими движениями, но взгляд всё равно тревожно цепляется за меня.

Мы собираемся быстро, почти молча. Миша гукает у Карины на руках, не понимая пока, что происходит вокруг. Я натягиваю куртку. Ехать в мамину квартиру тяжело. Но надо. Документы сами себя не найдут.

Дорога проходит в тягучей тишине.

У подъезда понимаю, что ноги сами не хотят идти. Карина трогает меня за локоть еле заметным жестом, больше как напоминанием, что я не один.

Квартира встречает нас застывшим воздухом. Здесь всё пахнет мамой — стиральным порошком, её кремом для рук, который она всегда хранила на кухне по какой-то своей логике, и чем-то тёплым, давно впитавшимся в стены.

Проходим в гостиную, и взгляд натыкается на семейное фото на стене. Мы ещё вчетвером: отец высокий, со смущённой улыбкой, брат — серьёзный, как будто уже тогда отвечал за всех, мама — светится, держит меня за плечи, а я — маленький, с растрёпанной чёлкой и какой-то невероятной уверенностью, что все взрослые вокруг сильнее всего на свете. Я помню тот день. Мы делали сто кадров, потому что я не мог перестать корчить рожи. Мама смеялась так, что у неё болел живот, а отец делал вид, что сердится, хотя тоже едва удерживался.

Горло перехватывает.

Поворачиваюсь, чтобы отвлечься. На подоконнике стоит её любимая керамическая кошка — та самая, к которой она запрещала прикасаться, потому что боялась, что мы её разобьём. И вот она стоит. Целая. А мама — нет. Какая-то нелепая несправедливость.

— Документы у неё были в спальне? — спрашивает Карина тихо.

— В комоде, вроде… — хотя и сам точно не помню. Мама постоянно перекладывала вещи, утверждая, что «так удобнее», и каждый раз всё становилось только сложнее. Подозреваю, что ей просто казалось, что их кто-то хочет украсть.

Захожу в спальню. Здесь всё так, будто она вот-вот вернётся: плед аккуратно сложен, на ночном столике недопитая бутылка воды, рядом лежат очки.

Открываю нижний ящик комода, и там настоящий хаос. Папки вперемешку с конвертами, квитанции за последние двадцать лет, старые фотографии, какие-то вырезки из газет, пара чеков из магазина, которого сто лет как нет. Похоже, здесь нет самых важных документов, так, по мелочи всего понемногу.

— Ну конечно, — выдыхаю. — Как всегда… Нам нужно медицинское свидетельство о смерти… — начинаю, почти механически. — Оно у нас есть. Паспорт мамы — тоже. Паспорт заявителя… это я. Нормально.

Карина кивает, придерживая Мишу, который, будто чувствует обстановку, прижимается к ней и не издаёт ни звука.

— Родство? — спрашивает она чуть тише.

— Да, но обычно не требуют… хотя лучше взять. Моё свидетельство о рождении… должно быть где-то в её документах, — выдыхаю и провожу ладонью по лицу. — И если в записях вдруг будут расхождения, нужны бумаги о смене фамилии. У мамы всё должно быть. Просто надо… найти.

Оглядываюсь, понимая, что будет непросто.

— Ладно, — говорю, пытаясь взять себя в руки. — Давай начнём с комода.

Комод коричневый, блестящий, с ручками в виде странных медных цветков. Она всегда там всё держала, начиная от налоговых квитанций и заканчивая рецептами от кашля, выписанными ещё участковым, которого давно нет в живых.

— Вот здесь посмотри теперь, — Карина касается верхнего ящика.

— Угу. Только осторожно. Там бардак.

Я открываю ящик, и на меня обрушивается хаос, в котором она жила как в норме. Бумаги шуршат, когда я начинаю копаться.

— Давай помогу, — Карина встаёт рядом.

Миша мирно сопит у неё на плече.

Я ищу свидетельство о рождении. Казалось бы, обычный документ. Но здесь каждая бумага — как дверь в прошлое. На коленях оказываются: мой школьный табель за пятый класс; открытка ко Дню отца, которую я когда-то подписал за брата, потому что тот не умел красиво писать; выцветший семейный снимок — мы с братом маленькие, смешно стриженные, отец с привычной усталой улыбкой, мама в синем платье, которого она потом стеснялась, но которое тогда ей, чёрт возьми, шло.

И всё это — словно пульс её жизни, которой больше нет.

— Вот! — Карина вытягивает бумагу, но это не свидетельство. — Выписка из ЖКХ. Ладно… дальше.

Перебираю ещё минуту, две… и вдруг взгляд цепляется за плотный жёлтый файл.

— Погоди, — вытаскиваю его.

Открываю.

Не свидетельство о рождении.

Свидетельство об усыновлении.

С моими данными.

С датой, когда мне было пару месяцев.

Документ лежит ровно посередине, будто мама когда-то сама не решилась ни спрятать, ни выбросить.

— Что это? — тихо спрашивает Карина, хотя уже всё понимает по моему лицу.

У меня перехватывает горло, как будто кто-то внутри затянул тугую стальную стяжку.

— Карин… я… — голос хрипнет. — Похоже… я ей… неродной.

Комната словно уменьшается, сжимается вокруг нас.

Она кладёт руку мне на плечо, осторожно, почти невесомо.