Развод. В плюсе останусь я

Глава 3 Карина

Возвращаюсь в свой кабинет. Периодически приходится останавливаться у стены, прятать лицо в ладонях и собирать в кулак остатки сил. Злые слёзы вырываются сами, скатываются с ресниц и жгут кожу. Чёрт возьми, как можно держать лицо, когда внутри полный раздрай? Но я должна. Сейчас середина рабочего дня, впереди приём, и пациенты никуда не денутся. Они не должны видеть моих слабостей.

В кабинете всё как всегда: запах антисептика, ровный свет из ламп под потолком, стопка карточек на столе. И всё это только раздражает: в этом порядке нет ни малейшего отражения моего хаоса. Чтобы давать назначения, ставить диагнозы, нужна сосредоточенность, холодный ум, а у меня в голове сплошной гул и обрывки картинок из недавней сцены.

— Кариночка Витальевна, — осторожно заглядывает Маша, администратор, делая бровки домиком. В руках у неё планшет, который она сжимает как щит. — Мне с утра названивает один упёртый пациент. И слышать не хочет, что у вас сегодня всё забито. Что мне делать? Он ещё угрожал жалобой, — последние слова она почти шепчет, словно боится, что кто-то ещё услышит.

Я выдыхаю, сглатываю колкость на языке.

— Очередной царь с короной на голове?

— Ага, — кивает она, виновато закатывая глаза. — Я его три раза уже ориентировала по ближайшей дате, но он ни в какую.

— Маш, а с чем он хочет прийти?

В её взгляде замешательство.

— Ой! — только и вырывается.

Этого достаточно, чтобы я поняла: как всегда, она не уточнила. И вот так на ровном месте можно пропустить что-то серьёзное.

— Давай так, — говорю устало, — звони ему и спрашивай, какие жалобы. Потом решим. В конце концов, кроме меня есть ещё врачи, он может попасть к любому свободному.

— Но он хочет только к вам, — не сдаётся Маша.

Я прикрываю глаза и считаю до трёх. В груди распирает злость на Вселенную: ну почему именно сегодня?

— В любом случае, я пока не понимаю, насколько там срочно. Сначала выясни, потом будем думать.

— Поняла. Бегу звонить, — кивает она и исчезает в коридоре.

Выхожу к кулеру, наливаю стакан воды и пью большими глотками, будто влага может смыть изнутри горечь.

Надо собраться. Прямо сейчас. Мне ещё минимум шесть человек принимать, а может и семь, если этот «царь» решит штурмовать мой график. Карточки тоже не сами заполнятся. Завтра операционный день, значит, завал будет вдвойне.

Собравшись, принимаю ещё двоих. Руки делают привычные движения, голос звучит уверенно, и пациенты даже не догадываются, что внутри у меня пожар.

И вот, когда отпускаю очередного, снова вижу Машу — она идёт ко мне быстрым шагом, прижимая планшет к груди. На лице её смесь тревоги и желания поскорее переложить ответственность на мои плечи.

— С его слов, у него конъюнктивит, не видит толком, а у него какие-то важные переговоры или контракты, я не поняла… — Маша пожимает плечами.

— Ладно, давай его в конец записи пригласи, — говорю, уже заранее понимая, что случай несложный и не займёт много времени. Тогда я наконец смогу уйти домой и хорошенько всё обдумать.

Пациенты оказываются разными. Я погружаюсь в их истории и жалобы — это единственное, что спасает меня от навязчивой мысли о Вадиме. Работа как лекарство: каждый диагноз, каждый аккуратный жест словно вытягивает меня из смятения. Принимаю одного за другим, голос ровный, руки точны — снова и снова доказываю себе, что могу быть профессионалом, даже когда весь мир внутри рушится.

Наконец наступает очередь последнего — того самого «царя».

— Проходите, присаживайтесь.

Несмотря на усталость, стараюсь быть вежливой. Люди разные, и порой за маской высокомерия скрывается страх, особенно у тех, кто вдруг обнаружил проблему со зрением.

Он входит без лишних слов, представительный, широкоплечий, с идеальной осанкой. Костюм сидит идеально, дорогие часы блестят. Не поздоровавшись, садится напротив.

— Что вас беспокоит? — спрашиваю спокойно.

Он отвечает дерзко:

— Вы и так знаете, ваша цербер меня допрашивала полчаса, хотя всего лишь нужно было записать меня к вам.

— В нашей клинике все специалисты профессионалы, — поясняю, — мы распределяем нагрузку равномерно.

— Я плачу немалые деньги, чтобы попасть именно к вам, — заявляет он.

Деньгами передо мной трясёт, и хоть он симпатичный, характер у него отвратительный.

— Алексей Михайлович, — говорю строго, — всё-таки я бы хотела услышать жалобы.

Он начинает: глаза гноятся, перед ними всё плывёт, через день переговоры, нужно быть в форме. Я приглашаю его на кресло, осматриваю аккуратно, отмечаю покраснение, отёк, слизистые выделения — классика бактериального конъюнктивита. Диагноз подтверждается простыми манипуляциями, всё, как по учебнику.

— Пропишу вам капли с антибиотиком, — говорю, — закапывать три раза в день, улучшение уже завтра. Если станет хуже — звоните, я вас пересмотрю.

— Всего десять минут вашего времени. И стоило заставлять меня умолять принять?

— Если бы я принимала каждого вне записи, я бы здесь жила, — отвечаю, слегка уставшим тоном. — У меня есть своя жизнь.

Пассаж о деньгах воспринимается мной болезненнее обычного: сегодня любая фамильярность режет особенно остро. Я стараюсь не перерабатывать и ценю свои границы, не потому что черствая, а потому что без отдыха врач перестаёт быть собой: неинтересный, неправильно лечащий, выжженный. Пациенты не хотят такого врача, и я сама не хочу им быть.

Выключаю компьютер, гашу свет в кабинете. Беру пальто, нащупываю в сумке снимок.

В коридоре меня уже поджидает Воронцов. Он стоит у стойки, руки в карманах. Не дал мне и шанса сбежать.

— Рина, едем домой?

— Может, поговорим здесь? — предлагаю, еще цепляясь за мысль о людях вокруг, чтобы отложить неизбежное.

— Я бы не хотел, чтобы нас подслушал кто-то, — отвечает он.

Правильно: в маленьком коллективе слухи рождаются на пустом месте и растут, пока не станут полной правдой в умах всех.

— Ладно, — соглашаюсь.

Домой едем молча: даже радио не включаем. Едва переступив порог, Вадим сообщает ровно, без лишней интонации:

— Рина, ты должна сделать аборт.