Развод. В плюсе останусь я

Глава 42 Карина

Места себе не нахожу. Какая-то вязкая тревога вползла под рёбра и там поселилась, мешая дышать полной грудью. Сидеть — не могу. Лежать — не могу. Даже чай поставить страшно: кажется, что именно в эту секунду Вадим наконец вышлет сообщение, а я его пропущу.

Мы с ним в последнее время существуем почти формально. Вежливые короткие фразы. Разговоры, которые касаются только Миши, будто ребёнок стал буфером, глушащим всё болезненное между нами. И вроде бы так правильно: мы же в разводе. Никто никого не пилит, не делит шкафы и территорию. Всё тихо.

Только вот когда он перестаёт отвечать на мои звонки… Я начинаю накручивать себя так, будто во мне встроен моторчик паранойи.

Кажется, что именно сейчас, когда Миша в любом случае со мной, Вадим свободен как никогда. Может жить, как хочет. Мог бы уйти на свидание, мог бы уехать к кому-то, мог бы… да всё что угодно. И я не имею права ни спрашивать, ни контролировать.

Но ночь уже давно на дворе. А его всё нет.

Я звоню последний раз, и в ответ короткие гудки, затем тишина. Абонент недоступен.

Миша тоже чувствует моё состояние. Липнет ко мне, куксится, завывает при малейшей попытке переложить. Хожу по квартире кругами, прижимая его к себе, покачивая, шепча всё подряд, только бы не кричал.

Самой тяжело. Организм ещё восстанавливается, и каждый лишний шаг отдаётся в животе тянущей болью. Честно говоря, сейчас я бы не отказалась от помощи Вадима, просто чтобы пару минут подержал сына.

Кое-как удаётся уложить Мишу. Позже, чем обычно, на целый час. Я сама падаю в кровать без сил. И проваливаюсь в сон так резко, как будто выключили свет.

Но под утро меня дёргает какой-то звук. Громкий, нервный, будто кто-то задел мебель. Я замираю, прислушиваюсь. Миша спит. Хорошо.

Выхожу в коридор и… застываю.

Вадим стоит, держась рукой за стену. Вид у него, будто он прошёл через шторм и пару жизненных катастроф подряд. Глаза красные, движения неточные. От него несёт перегаром так, что дышать невозможно рядом.

— Ты зачем явился в таком виде? — шиплю тихо, но зло, чтобы сон Миши не потревожить. — Перегаром дышать на ребёнка? Может, переночуешь на своей съёмной?

Он морщится, не спорит, не огрызается, что для него вообще не характерно.

— Не выгоняй, — просит шёпотом.

И смотрит… как побитая собака, которой больше некуда идти.

Что-то болезненно дёргается внутри у меня. Такого Вадима я видела, наверное, раза два за всё время.

— Хотя бы душ прими. И зубы почисти, — устало вздыхаю. — Где ты был?

— У мамы. Как и говорил.

— Это ты у неё? — киваю на его помятый вид.

Он выдыхает так, будто этим выдохом с него стягивают кожу.

— Рин… мама умерла.

Просто зависаю, как неисправный робот. Слова доходят до меня дольше, чем обычно, медленно просачиваясь под кожу. И в ту же секунду становится очевидно: он напился не просто так.

Не от обрушившейся на него свободы. Не от каких-то своих личных дел.

Это горе. Настоящее. Обжигающее.

И вся злость во мне растворяется без следа.

Он пытается сползти по стене вниз, оседая, будто из него вынули позвоночник, но я успеваю поднырнуть под руку и удерживаю. Он тяжёлый, горячий, в нём запах спирта смешан с чем-то горьким. Собираю остатки сил, тех самых, которые, казалось, уже давно закончились, и тащу его в ванную.

Раздеваю молча, движения механические, но аккуратные. Он почти не сопротивляется, только дёргается пару раз, когда вода обрушивается сверху. Тёплая, но всё равно он вздрагивает, словно его окатили ледяной. Пусть протрезвеет хоть немного. Я стою рядом, пока струи шумят, пока вода смывает с него алкоголь и пережитый ужас.

Потом веду на кухню. Ставлю чайник, усаживаю его за стол. Он держится руками за край столешницы. Чёрный чай заваривается крепкий, почти смоляной. Я заставляю его выпить первую кружку, вторую он уже берёт сам.

Лицо становится чуть собраннее, взгляд менее мутным, дыхание ровнее. И когда я понимаю, что он наконец слышит меня, задаю вопрос:

— Как?

Он долго молчит. Словно ищет, с какой стороны подступиться к собственному адскому дню.

— Я с Мишкой настолько замотался, что перестал контролировать её, как раньше, — произносит он глухо. — Не знаю… может, она таблетки снова бросила пить. Или стресс. Она же внука очень ждала. Соседка позвонила, сказала приехать. Крики услышала. Обострение.

Губы у него дрожат едва заметно, и он прячет ладони под стол, будто не хочет, чтобы я увидела.

— Убежала… от меня, от санитаров. Прямо на дорогу. Под машину. Операцию делали много часов… но не спасли.

Я кладу свою руку поверх его. Он смотрит на наши пальцы, и только потом медленно поднимает взгляд. Тяжёлый, потемневший, полный вины, будто он сам вытолкнул мать под эту машину.

— Вадим, — говорю твёрдо, — ты не виноват. Не бери это на себя.

— Я мог лучше контролировать. Мог сиделку организовать. Мог настоя́ть на стационаре. Да много чего мог. Но не сделал.

Я сжимаю его руку сильнее. Он на секунду закрывает глаза. Мария Сергеевна была непростой, раненой, сложной… но она была его матерью. И теперь её нет.

А значит — я не уйду. Не оставлю его один на один с этим.

— Вадим, — произношу тихо, — давай я займусь похоронами?

Он открывает глаза.

— А Миша? Он же требует внимания постоянно.

— Нас двое, — напоминаю. — Справимся. Правда.

Он кивает. Маленькое движение, но такое нужное. Уже хорошо, что он не оттолкнул, не вспыхнул, не закрылся.

А дел впереди много. Страшно даже представить объём. Сбор документов, оформление свидетельства о смерти, похоронное бюро, организовать всё достойно… Его мать заслуживает этого. И он тоже.

Я беру на себя управление, хотя бы временно. Кто-то должен.

— Так, — говорю, вставая, — давай сейчас спать. Я тебе дам успокоительное.

Он приподнимает бровь.

— Откуда у тебя?

— Догадайся, — хмыкаю.

Поднимаю его, веду в комнату.

— А завтра утром, — продолжаю, — поедем к ней домой и найдём все необходимые документы.

Он не отвечает. Только выдыхает и опускает голову мне на плечо в беззащитном жесте. И я просто сижу рядом. Пока он наконец не сдаётся и не позволяет себе хотя бы чуть-чуть отдохнуть.