Развод. В плюсе останусь я

Глава 40 Вадим

Мчу к маме, надеясь успеть до бригады. Чужих она не то что не пустит, но и ещё больше испугается. Проходили уже это, и каждый раз приходилось прилагать больше усилий, чтобы стабилизировать её состояние.

Дорога тянется бесконечно: машины впереди едут черепашьим парадом, светофоры будто специально ловят меня на каждом перекрёстке. Пальцы стискивают руль так, что побелели костяшки, а мысли стучат в висках, тяжёлые, быстрые, беспорядочные.

Понимаю, что если бригада войдёт первой, у мамы паника подскочит в разы. Она всегда болезненно реагирует на форму, на чужие шаги в квартире, на громкие голоса. Хватит одного неправильного слова, и её уносит вглубь состояния, откуда потом вытаскивать очень непросто.

Попутно пытаюсь сообразить, что могло повлиять на рецидив? Она снова не принимала таблетки? Или всё же стресс? Рождение внука хоть и вызвало у неё положительные эмоции, но всё же это тоже стрессовая ситуация. Пусть я и не оставлял их наедине ни разу. Все наши с Мишей визиты были не очень долгими, полностью под моим контролем.

Я перебираю последние недели, как киноплёнку: вот мы сидим на кухне, она гладит Мише ножку и улыбается; вот она вдруг спрашивает, закрыта ли дверь, хотя я только что проверил, вот она пересчитывает салфетки на столе, словно они что-то значат.

Тогда мне показалось, что это просто остаточные страхи, а не симптомы. Теперь понимаю, что, возможно, что-то упустил. Возможно, слишком переключился на Мишу, расслабился. А с мамой так нельзя. С мамой всегда надо быть настороже.

Поднимаюсь на нужный этаж, не дожидаясь лифта. Меня уже встречает соседка, бледная, встревоженная, с телефоном в руке. В квартире за дверью что-то глухо разбивается.

— Хорошо, что ты быстро приехал. Открывай скорее.

Она говорит тихо, торопливо. Спешу к замку, в голове пульсирует одни и тот же вопрос: успею ли?

Открываю дверь, и меня будто окатывает холодом, который давит на диафрагму.

Мама стоит посреди кухни. Волосы растрёпаны, глаза расширены, как будто она смотрит в темноту, которую создало её сознание. Халат перекошен, один рукав оборван, наверное, зацепился где-то. На полу валяется банка с крупой, рассыпанные по плитке зёрна гречи хрустят под ногами. На столе опрокинута чашка, чай растёкся коричневой лужей, впитываясь в какие-то бумаги, которые она нарвала в клочья.

— Мам… — тихо. Я знаю: громкий звук сейчас — спусковой крючок.

Она меня слышит, но не узнаёт. В её взгляде нет фокуса, только настороженность, как у загнанного зверя.

— Они приходили, — шепчет она. — Прятали таблетки, хотели подменить. Ты… ты с ними?

Сердце делает болезненный рывок вниз. Я делаю шаг, медленный, осторожный, словно подо мной хрупкий лёд, готовый треснуть.

— Я один. Никого нет. Ты в безопасности.

Она резко отступает назад, спиной врезаясь в кухонный уголок, и хватает нож с разделочной доски. Она просто держит его перед собой, будто это единственный предмет, способный остановить тот ужас, который гонится за ней.

— Не подходи! — её голос срывается. — Они всё время следят!

— Никто не следит. Это болезнь играет с тобой. Ты не одна, слышишь? Я здесь.

Она качает головой, будто пытается вытрясти из себя мои слова. Губы дрожат. В глазах мелькают слёзы, злые, отчаянные. Секунду она как будто возвращается, почти узнаёт меня… и снова уходит в этот свой внутренний лабиринт. Наполняется тёмным страхом, который я ненавижу всей душой, потому что он отбирает у меня мою мать.

Понимаю: состояние тяжёлое. И очень опасное.

В дверь стучат — бригада. Наконец-то добрались.

Мама вздрагивает всем телом, нож звенит о плитку и падает.

— Они пришли! — Она бросается в коридор, пытаясь спрятаться.

— Подождите секунду, не входите, — шиплю медикам, перекрывая дверь собой.

Открываю дверь ровно настолько, чтобы видеть бригаду — два фельдшера, спокойные лица, усталые глаза. Они много таких случаев видели.

— Она в сильном обострении. Нужно мягко. Пожалуйста.

Фельдшеры кивают, оба понимающие, выученные на чужих бедах. Но как ни крути, они слишком массивные, и даже их спокойные лица выглядят для неё, наверное, как маски из кошмаров.

Один из них делает полшага вперёд, руки держит открытыми, ладонями вверх, голос понижает едва ли не до шёпота:

— Здравствуйте. Мы просто хотим помочь. Никто не будет вас трогать. Как вас зовут?

Мама стоит, сжавшись. Глаза огромные, блестящие, дёргаются от одного лица к другому. Сквозь эту встревоженную тишину проходит слабый, но ясный треск — она до сих пор сжимает в ладони осколок от разбитой чашки, даже не замечает, что пальцы поцарапаны.

— Мария Сергеевна? — осторожно продолжает второй фельдшер. — Всё в порядке. Это ваш сын рядом. Видите? Вы дома.

Её зрачки расширяются, дыхание сбивается, переходит в частые короткие вдохи. Она качает головой, отходит назад, как будто за ней есть ещё одно помещение, куда можно спрятаться, но там только стена.

Я медленно приближаюсь, поднимаю руки, показывая, что не собираюсь хватать её.

— Мам, это просто помощь. Никто тебя не заберёт. Мы сейчас всё решим и справимся… слышишь? Я здесь.

Но стоит одному из фельдшеров чуть-чуть повернуться, и она пугается.

— Не трогайте меня! — выкрикивает она высоким, непривычным голосом и разворачивается.

— Мама! Подожди! Мама! — я бросаюсь за ней, но она уже несётся по коридору, так быстро, будто силы в ней откуда-то прибывают волнами.

Фельдшеры начинают движение следом, но я опережаю их, лечу за ней.

Она бежит вниз по лестнице быстрее, чем я думал, что она в принципе может. Халат цепляется за перила, трещит ткань, но она вырывается и бежит дальше, будто её подгоняет ветер, которого нет.

Я успеваю увидеть только тень её фигуры, мелькнувшую в пролёте, потом ещё один поворот… и она уже на улице.

Я выскакиваю за ней.

Она выбегает прямо на дорогу.

— Мама! — кричу так громко, как только могу.

Она оборачивается на долю секунды. И в этот миг фары ослепляют её. Глухой удар, будто кто-то ладонью шлёпнул по воде. Тело подбрасывает, оно падает на асфальт нелепо, как тряпичная кукла.

Я останавливаюсь, потому что ноги просто перестают слушаться.

Мир сужается до одной точки. До неё, лежащей на дороге.

И я не знаю, дышу ли вообще.