Развод. В плюсе останусь я

Глава 36 Карина

Первое, что я чувствую, когда прихожу в себя, — обжигающая боль в животе. Она тянет, рвёт, будто внутри прошла настоящая мясорубка, и меня пропустили через неё без наркоза. Каждый вдох отдаётся резью, такое ощущение, что лёгкие наполовину заполнены льдом. Я даже не уверена, что мои внутренности вообще на месте, что меня не разрезали пополам и не собрали заново в неправильном порядке.

А ещё мне очень трудно дышать. Воздуха будто мало, он царапает горло и застревает где-то в груди.

Где-то рядом пищат приборы, резкие, настойчивые, слишком громкие для моего состояния. Хочется попросить, чтобы их отключили, выключили весь этот шум, который даёт по мозгам и не даёт даже собраться с мыслями. Но вместо просьбы выходит жалкий хрип.

Медсестра замечает движение моих губ. Быстро подходит, наклоняется надо мной, что-то говорит куда-то в сторону, и почти сразу вокруг меня поднимается суета. Проверяют показатели, светят в глаза фонариком, меряют давление. Кто-то аккуратно вынимает из горла трубку — неприятное ощущение.

— Карина Витальевна, вы меня слышите? Если больно говорить, можете просто кивнуть.

Я киваю. Это движение даётся тяжело, будто голова весит десять килограммов.

— Рады вашему возвращению, — говорит врач, и в его голосе есть что-то искреннее, неформальное. — Вы большая умничка, что выкарабкались.

Я моргаю, пытаясь уловить смысл. Пока не понимаю, к чему он клонит, и что вообще произошло. Последнее, что помню, — кухня, разговор с Вадимом, его раздражённый голос, моя собственная злость… А потом — темнота.

— Р… ебёнок? — пытаюсь спросить. Горло сухое, как пустыня, и выходит только одно слово.

— С сыном всё хорошо, — мягко отвечает врач. — Отличный, крепкий малыш. Он сейчас с вашим мужем.

Сын. Мой. У меня внутри что-то дрожит, облегчение, страх, радость, всё сразу.

— Когда? — едва слышно сиплю. Вопрос сам по себе бессмысленный, но другого я пока не могу.

Врач улыбается.

— Хотите его увидеть?

Снова киваю. На этот раз отчаянно, как будто от этого зависит моя жизнь.

— Я сообщу Вадиму Александровичу. Он сможет навестить вас завтра, когда переведём вас в палату.

— Сегодня, — выдыхаю. Не просьба — мольба.

— Правилами запрещено посещение тут, — спокойно говорит он.

И вот тут меня накрывает. Тяжело, как волной. Горло сжимает так, что боль в животе уже не кажется самой страшной. Мне просто до ломоты в груди необходимо своими глазами увидеть сына. Убедиться, что он правда в порядке, что он дышит, что Вадим держит его уверенно, что всё… что всё не зря.

Слёзы подступают внезапно. Горячие, едкие. Я не могу их остановить, у меня даже сил нет попытаться. Они сами катятся по вискам.

Медсестра поправляет одеяло и тихо говорит:

— Не стоит расстраиваться. Воспринимайте это как передышку. Немного придёте в себя, наберётесь сил. Ребёнок требует много энергии, которой у вас сейчас нет.

И в этом она права. Я чувствую себя настолько слабой, что не уверена, смогу ли поднять руку. Даже повернуть голову — уже подвиг.

Но приходится подчиниться. Сейчас у меня нет другого выхода. Только ждать. Ждать до завтра, будто это не сутки, а вечность.

Тем более, что мне ставят какую-то капельницу, и я уплываю в странное пограничное состояние между сном и явью. Голова становится лёгкой, будто отделённой от тела. Звуки вокруг то приближаются, то отдаляются, как через воду. Слышу, что заходят люди, кто-то тихо переговаривается у кровати, меня перекладывают, что-то регулируют. Иногда будто даже чувствую прикосновение к руке, но не уверена, что это не сон.

В какой-то момент мне чудится голос Вадима и тихий, очень знакомый теперь по ощущениям, лепет малыша. Я не могу разобрать. Сердце на секунду замирает, но я почти сразу понимаю: вряд ли. Здесь же не пускают никого. Скорее всего, моё сознание просто выдаёт желаемое за действительное. Мозг рисует мне то, что я сильнее всего хочу сейчас — мужа и сына рядом.

Я даже не успела спросить, что со мной произошло. Да и говорить в таком состоянии у меня не получилось бы. Но обязательно расспрошу врача позже, когда смогу хотя бы держать глаза открытыми дольше минуты.

Такой шанс выдаётся уже на следующий день. В палату заходит врач вместе с медсестрой, которая толкает перед собой каталку. Движения отработанные, быстрые — видно, что для них это обычная рутина, а для меня целая новая реальность.

— Мы переводим вас в обычную палату, — сообщает врач, проверяя аппарат рядом с моей кроватью. — Состояние стабильное, поэтому оснований держать вас тут больше нет.

— Хорошо, — выдыхаю. Голос хриплый, но уже более контролируемый. — Расскажите… что со мной было?

Врач смотрит на меня внимательно, будто оценивая, готова ли я к информации.

— Была отслойка плаценты, обширная, — начинает он спокойно. — Вас еле успели довезти. Операция была долгой и сложной. Не удавалось остановить кровотечение, и стоял вопрос об удалении матки. Но в итоге… — он делает небольшой вдох, — её удалось сохранить.

— Спасибо, — тихо говорю.

Не знаю даже, что именно чувствую. Страх? Облегчение? Растерянность? Я понятия не имею, хочу ли ещё детей, и не до таких размышлений сейчас, но новость всё равно хорошая. Просто потому что это означает, что у меня осталась хоть какая-то целостность, выбор.

— У вас было сильное воспаление, развился сепсис, — продолжает врач. — Пришлось делать переливание крови. Поэтому вы были в реанимации целых десять дней.

Десять. Целых десять.

Моё сознание проваливалось и всплывало столько раз, что я потеряла счёт. И всё это время… Вадим был один с малышом. Я даже не знаю, как он справился.

— Какой теперь прогноз? — спрашиваю, собирая остатки голоса в кучу.

— Всё будет зависеть от скорости восстановления. Но не меньше двух недель подержим вас здесь. Рассчитывайте примерно на такой срок.

Две недели. У меня внутри всё сжимается.

— А сын? — спрашиваю сразу. — Я могу быть с ним здесь?

Врач сочувственно качает головой.

— К сожалению, нет. Муж может навещать вас вместе с ребёнком, но совместное пребывание невозможно. У нас просто нет условий для этого. И вашему организму сейчас нужна максимально спокойная среда.

Меня очень расстраивает такой расклад. Прямо физически. Словно снова что-то давит на грудь.

Хотя я и понимаю формальные причины. Я сама врач — знаю, что они не хотят брать на себя лишнюю ответственность. Да и моё состояние действительно пока не позволит ухаживать за ребёнком полностью.

Но я думаю, что если буду быстро идти на поправку, смогу выпросить, чтобы меня выписали раньше. Ради сына я точно буду стараться.

Теперь остаётся ждать. И я с нетерпением вслушиваюсь в каждый звук в коридоре, ловлю каждый шаг. Жду, когда придёт Вадим. Надеюсь, он не будет из вредности тянуть время и не появляться сразу.

Мне нужно увидеть своих мужчин. Мне нужно убедиться, что они в порядке.

Ближе к полудню дверь тихо приоткрывается, и кто-то осторожно заглядывает. Поднимаю глаза… и на секунду перестаю дышать.

Вадим.

Он стоит в дверях, будто не решаясь войти сразу, и я впервые за все эти дни вижу его по-настоящему. Уставшего. С синяками под глазами. С тусклой щетиной, которой у него никогда не бывает. И каким-то… опустошённым. Но при этом — невероятно живым.

Потому что на груди у него, в слинге, наш сын.

У меня внутри что-то ломается, и в то же время будто снова складывается по кусочкам. Смотрю на них, и будто вижу что-то настолько правильное, что сердце сжимается до боли. Оттого, что я не была с ними. Оттого, что пропустила его первые вздохи, первые звуки, первые дни. Оттого, что они жили, пока я лежала в темноте на грани.

И оттого, что они здесь.

Вадим делает пару шагов ко мне. Малыш в слинге спит, щёчка прижата к его груди, и я смотрю на эту щёчку так, будто могу её почувствовать, просто смотря.

Глаза наполняются слезами сами. И болью. И счастьем. Всё сразу.

— Привет, — шепчу едва слышно.

Он смотрит на меня так, будто я — самое важное, что он видел за свою жизнь. И в этот взгляд я проваливаюсь полностью.

— Как ты? — спрашивает он тихо.