Развод. В плюсе останусь я

Глава 32 Вадим

Спустя сумасшедше долгое количество времени, растянувшееся для меня до бесконечности, выходит женщина в розовом медицинском костюме.

Она появляется так неожиданно, что я вздрагиваю, будто меня выдернули из вязкой тягучей боли, в которой я последние часы существую, а не живу. На лице тёплая, человеческая улыбка, и от этого мне становится ещё страшнее. Слишком контрастно по сравнению с моим состоянием.

— Вы муж Воронцовой?

— Да.

— Поздравляю, у вас сын. Состояние стабильное, угрозы для жизни нет. Ещё какое-то время нам нужно будет его понаблюдать, потом можно будет его увидеть. Позовём вас в неонатальное отделение.

Эта новость вызывает огромное облегчение, несравнимое ни с чем. Как будто я всё это время не дышал и вдруг мне позволили сделать вдох. Я буквально оседаю на стул, ладони дрожат так, что не могу их удержать на коленях.

— Вам плохо? Может, нашатырь? — участливо интересуется врач.

— Нет, всё в порядке. — Голос выходит хриплым, словно чужим. — А что с Кариной? Как она?

Тут улыбка сползает с лица Эллы Антоновны, успеваю прочитать имя на бейджике. Плечи её выпрямляются, взгляд становится официально-сдержанным. От одного этого жеста у меня перехватывает дыхание.

— Идёт операция. Пока новостей нет.

Дальше я уже не слушаю. Слова проходят мимо, как будто они на другом языке. Я понимаю только одно: если нет новостей, значит, Карине тяжелее всех. Значит, борьба продолжается, а я могу только стоять под дверью и надеяться, что она справится.

Это сводит с ума.

Сил метаться по коридору больше нет, я измотан так, что мышцы ноют просто от того, что я стою. Кажется, моё сердце сейчас там, вместе с ней, на том холодном операционном столе, где она борется за жизнь. А я — всего лишь оболочка, которая продолжает функционировать постольку-поскольку. Какая-то биологическая тень, потерявшая смысл.

Чудовищное чувство вины разрывает грудь. Оно горячее, едкое, как кислота. Ни один аргумент врача скорой, ни одно рациональное объяснение не помогает.

Я всё равно причастен. Если бы я не сорвался, если бы мы не ругались… если бы я был внимательнее… если бы…

Когда спустя какое-то время ко мне снова подходит та же врач и приглашает к сыну, я поднимаюсь автоматически, будто меня дёрнули за ниточку. Но первым делом снова интересуюсь состоянием Карины. Это сильнее меня.

— А как жена?

Элла Антоновна на секунду задерживает взгляд, и по её глазам я понимаю — новости такие, что их нельзя сказать легко.

— Она потеряла много крови, делают переливание, операция идёт.

От этих слов меня будто вышибает из реальности. Сын — живой. Но Карина…

Карина всё ещё борется. И я даже не могу быть рядом, не могу держать её за руку, не могу сказать ни слова.

Прохожу за Эллой Антоновной в отделение, слушая краткий отчёт.

— Ребёнок в полном порядке, — говорит она. — Кислорода не требовал, дыхание ровное, показатели хорошие. Немного маловесный для срока, но ничего критичного. Хотите увидеть?

Хочу? Странный вопрос. Конечно.

Руки дрожат, пока я надеваю халат и шапочку. Ведут меня в светлую комнату с прозрачными кювезами по стенам. И вот — мой. Мой.

Маленький, розовый, сжатый в смешной комочек. Мою голову в этот момент просто выносит. Это мой сын. Наш сын.

Он морщит нос, дёргает крохотной рукой. Живой. Настоящий. И не такой уж маленький, как я себе представлял. Борется. Держит удар судьбы лучше взрослых.

— Можете попробовать взять, — говорит медсестра, — но аккуратно, поддерживайте голову.

Я боюсь даже прикоснуться, вдруг сделаю что-то не так. Но тяну руки, и она укладывает его на мои ладони, словно мне доверили драгоценность.

И он такой тёплый. Такой лёгкий. Такой родной.

Меня просто ломает. Ком в горле встаёт такой, что невозможно говорить.

— Как назовёте? — спрашивает медсестра.

— Не знаю… — шепчу. — Мы хотели выбрать вместе. Но… Карина пока в реанимации.

Она кивает мягко.

Я смотрю на сына, он распахивает глаза, тёмные, как ночное небо. И мне кажется, что в них и её взгляд, и её сила.

— Папа тут, — говорю ему. — Я тебя не отпущу. Ты только держись… и мама тоже. Я буду с тобой. Я обещаю.

Он тихонько кряхтит, будто понимает. Ротик вытягивается трубочкой. И я понимаю, что не хочу его отпускать ни на секунду.

— Можно… я побуду с ним? — спрашиваю я, повернувшись к медсестре.

Она смотрит на меня внимательно, оценивающе, но доброжелательно.

— Остаться можно. И даже нужно. Контакт кожа к коже — это сейчас самое лучшее, что вы можете ему дать.

Она уже протягивает мне стерильный плед.

— Садитесь вон туда, в кресло. Снимайте футболку. Я помогу.

Я послушно делаю всё, что она говорит. Сердце колотится в глотке, ладони дрожат, когда я принимаю маленькое тельце сына.

Он такой тёплый. Треугольничек носа, тонюсенькие пальчики с прозрачными ноготками, крохотная головка утыкается мне в грудину.

Я прижимаю его аккуратно, боясь дышать слишком громко… И в тот же момент у меня внутри происходит что-то необратимое.

Как будто мир сместился. Как будто я стал кем-то другим. Как будто весь шум коридоров, ожидание новостей, ужас за Карину отступили, но не исчезли. Просто на передний план выходит он. Наш сын.

Я держу его и не понимаю, как можно было жить до этого момента.

Но счастье перемешано со страхом. Огромным, разъедающим.

Особенно когда он вдруг начинает плакать резко, требовательно, отчаянно. Я вскакиваю мгновенно.

— Эй, эй… тихо… — Я пытаюсь покачать его, прижимаю крепче, но он кричит всё сильнее, ищет что-то головой, вертит ей, тычется мне в грудь… И вдруг утыкается в мой сосок.

Секунда ступора.

— Э… малыш… нет, подожди… как тебе объяснить… — я отчаянно шепчу, не зная, смеяться или плакать.

— Не переживайте, это рефлекс. Он ищет грудь, — раздаётся за спиной спокойный, уверенный голос медсестры.

Она подходит, аккуратно забирает ребёнка на секунду, оценивает.

— Давайте смесь. Он явно голодный.

Она протягивает мне маленькую бутылочку, показывает, как держать, под каким углом, куда упирать голову малыша. И только когда он начинает жадно тянуть, расслабляясь, я отхожу от грани паники.

Пока кормлю, она улыбается:

— Ничего, вы справляетесь. Для первого раза — отлично.

К ночи меня устраивают в маленькой палате.

— Если хотите, оставайтесь. На сыне кислорода нет, показатели стабильные, покормлен, помыли. Ему сейчас важнее быть рядом с родителем.

Я за это цепляюсь как за спасательный круг. Я остаюсь. Конечно, остаюсь.

Стул стоит рядом с кроватью, и я сижу на нём до тех пор, пока не чувствую, как организм сдаётся.

Сын лежит у меня на груди, тёплый, спящий, сопящий время от времени. Я боюсь шевельнуться. Боюсь потревожить.

В какой-то момент я проваливаюсь в сон, короткий, рваный.

Когда меня будят, я вздрагиваю. Сразу опускаю взгляд — сын на моей груди, целый, тёплый, живой. Я как-то… сам собой… переместился со стула на кровать. Ума не приложу, как.

Стоит мне чуть сдвинуться, он сразу начинает ворочаться, издавать возмущённые звуки, искать меня щекой.

Но я смотрю не на него.

Передо мной стоит врач. Серьёзный. Уставший. С папкой в руках.

— Как Карина? — спрашиваю я, уже приготовившись услышать всё что угодно.