Развод. В плюсе останусь я

Глава 31 Вадим

Понятия не имею, чем сейчас помочь Карине. Всё, что могу, держать её за руку и смотреть, как под ней расползается алое пятно. Крови становится всё больше, и это значит одно: всё плохо. Очень-очень плохо. Слишком плохо, чтобы оставаться в здравом уме.

Твою мать…

Никогда ещё я не чувствовал себя таким беспомощным. Никогда не ощущал себя таким законченным уродом. Мы ругались, я давил на неё, кричал… И вдруг накрывает мысль, от которой меня выворачивает наизнанку: если бы я держал себя в руках, она сейчас не лежала бы на полу в луже крови? Сглатываю, но ком в горле стоит намертво.

Сижу рядом, раскачиваясь взад-вперёд, будто это хоть как-то способно удержать её сознание здесь, со мной, и молюсь, кому угодно, чтобы всё обошлось. Чтобы с ней и ребёнком было всё в порядке. Слышу только собственный стук сердца и её слабое, неглубокое дыхание.

Да где там эта скорая? Почему всё так медленно?!

Карина выглядит пугающе бледной, почти прозрачной. На лбу выступили бисеринки пота, волосы прилипли к вискам, ресницы чуть подрагивают. Её руки ледяные, словно она лежит уже не в моей квартире, а в какой-то реанимационной палате. Я постоянно прислушиваюсь к её дыханию, будто могу потерять его, если отвлекусь хоть на секунду. Дышит. Пока дышит.

— Рина… — голос срывается, я даже не пытаюсь это скрыть. — Ты только не бросай меня… я вас… очень люблю…

Она не слышит. Или слышит, но не может ответить.

Когда раздаётся звонок домофона, я подпрыгиваю так резко, словно меня ударило током. Несусь к двери бегом, спотыкаясь о собственные ноги.

— Рассказывайте, что случилось, — без лишних приветствий говорит врач, едва шагнув в квартиру.

Он не тратит ни секунды: не снимает обувь, даже не оглядывается по сторонам, только быстро идёт за мной на кухню.

Первым делом он опускается на колени рядом с Кариной и проверяет пульс на её шее. Я стою сбоку, сжимаю кулаки до боли, не в силах дышать.

— Мы разговаривали… ругались… — голос дрожит, но я продолжаю. — Она вскрикнула, осела на пол. Потом потеряла сознание. Я увидел кровь и сразу позвонил.

Врач кивает, лицо становится ещё более сосредоточенным.

— Срок какой?

— Тридцать шесть недель.

В этот момент второй фельдшер заносит в кухню носилк, грохот металла об дверной косяк звучит так громко, что хочется зажать уши.

— Так, счёт идёт на минуты, — врач встаёт, жестами отдавая команды. — Вася, звони в отделение, пусть готовят операционную. У нас тут отслойка плаценты.

Потом резко поворачивается ко мне:

— Вы! Помогайте переложить её на носилки. Аккуратно, под спину поддерживайте. Быстро, но без рывков.

У меня дрожат руки. Я боюсь даже прикоснуться, но страх потерять её сильнее всего остального.

Опускаюсь рядом, осторожно поддеваю её под плечи, чувствуя под пальцами её влажную кожу, слышу тихий стон. Сердце разрывается.

Я лишь повторяю про себя одно и то же: живи, Рина. Пожалуйста. Ради нас обоих — живи.

— Вы поедете с нами? — спрашивает фельдшер, уже захлопывая задние двери.

— Да, конечно.

— Тогда садитесь вот сюда, рядом с врачом. И пристегнитесь, пожалуйста.

Ремень защёлкивается с сухим щелчком. Машина рвано трогается, и уже через секунду сирена воет так громко, что вибрируют стены. Мы вылетаем в поток машин и упираемся в пробку. Водители тупят, прижимаясь к краю слишком медленно, и это сводит с ума.

Хочется выть на них так же, как эта сирена. Хочется выломать дверь, выбежать наружу и собственноручно раскидать машины. Потому что там, в нескольких сантиметрах от меня, лежит Карина, а я даже не могу дотронуться, врач работает, подключает аппаратуру, контролирует её пульс.

А снаружи сидят люди, которые не могут отодвинуться на полметра. Как будто у них планы важнее, чем чужая жизнь.

Спустя минуту, которая ощущается как час, я всё же решаюсь спросить:

— Доктор… скажите честно… это ведь я виноват?

Он продолжает проверять давление, даже не поднимает головы, и только после того, как видит на мониторе нужные циферки, которые мне ничего не говорят, отвечает:

— Понимаете… при таких состояниях редко бывает один фактор. Там всегда целый комплекс причин.

— Только честно, — сжимаю кулаки. — Без обходных манёвров.

Он наконец смотрит на меня. Взгляд спокойный, профессиональный, без осуждения.

— Если вы сильно ссорились, стресс мог поднять ей давление. А высокое давление, в свою очередь, стать триггером отслойки. Но, — он подчёркивает паузой, — для этого там уже должны были быть изменения в сосудах плаценты. Слабые места. Патология не возникает из ниоткуда.

Мне кажется, что в груди образовалась дыра.

— То есть… я…?

— Максимум — косвенно, — врач говорит ровно, чётко, как будто боится, что я неправильно пойму. — Это не ситуация, в которой кто-то один «виноват». Это скорее как… — он ищет слова, — как заранее заложенная проблема, которая в какой-то момент всё равно бы проявилась. Стресс может ускорить процесс, но не он создаёт проблему. Не вы создаёте её.

Внутри всё равно ноет, царапает, как ржавый гвоздь. Но я слушаю.

— Сейчас главное — довезти её живой и быстро начать операцию. С остальным разберётесь потом. Хорошо?

Я киваю, но не уверен, что способен выдавить хоть слово. Сердце бьётся где-то в горле. И единственное, о чём думаю: лишь бы успели.

В больнице Карину сразу забирают в операционную, а я остаюсь один в коридоре, и мне будто воздух отрезали. Хожу туда-сюда по узкому пространству между стеной и металлическими стульями, не зная, куда деть руки. Телефон держу в ладони, но даже не смотрю в него.

Нервно сжимаю зубы. Пытаюсь сесть, но через тридцать секунд вскакиваю обратно. Подхожу к окну, за которым мокрый асфальт и оранжевые фонари, потом снова возвращаюсь к стене. Каждый звук заставляет меня вздрагивать: шаги медсестры, звон каталок, короткие команды врачей где-то в глубине отделения. Всё кажется важным, угрожающим.

— Всё будет хорошо… — шепчу себе под нос.

Минуты тянутся медленно, будто время в этом коридоре застыло. Десять минут. Потом ещё десять. По ощущениям — час.

Мимо проходит врач в голубой шапочке. Я бросаюсь к нему.

— Извините… вы не знаете, как она там?

Он смотрит спокойно, профессионально отстранённо:

— Идёт операция. Как только будут новости, вам сообщат.

Звучит, как издевательство. Как будто я могу просто… ждать. Я снова начинаю ходить кругами, потому что если остановлюсь, свалюсь с ног от этой беспомощности, которая давит на грудь изнутри.

И всё, что мне остаётся, ждать, слушать тишину за дверью и надеяться, что новости будут хорошие.