Развод. В плюсе останусь я

Глава 33 Вадим

— Из хороших новостей — Карина Витальевна жива, находится в реанимации. Будем наблюдать за её состоянием. Операция была тяжёлой, обширное кровоизлияние было. Со своей стороны мы сделали всё, что могли, матку ей сохранили, хоть это было и непросто. Теперь всё будет зависеть от её организма. Время покажет, как скоро будут улучшения.

— Могу я её увидеть?

— В реанимацию посетителей не пускают. Так что дождёмся перевода в палату. Наберитесь терпения. Позаботьтесь о сыне.

Ощущение, что все хотят переключить моё внимание. Мол, занимайся сыном и не мешай нам работать. Но как я могу просто взять и перестать думать о Рине? Мой мозг просто не в состоянии переключиться, дать мне передышку. Всё внутри сжато, как будто меня затянули в какой-то плотный туман, где не продохнуть. Слова врача висят в воздухе, и я ловлю себя на том, что повторяю их мысленно снова и снова, пытаясь схватиться за что-то, что даст опору.

Конечно, сын постоянно требует внимания, и поскольку я никогда не имел дела с младенцами, для меня это тот ещё квест. Понять, что он хочет, просто невозможно. Я понятия не имею, как это делают женщины. У них что, какой-то особый радар? Какой-то шифр, который открывается только при рождении ребёнка?

Его плач для меня всегда звучит одинаково. Будто один и тот же тревожный сигнал, который включается без предупреждения. Именно поэтому я постепенно вырабатываю свою схему: проверить памперс, покачать, дать смесь. Иногда и это не помогает, и тогда я просто хожу с ним на руках, укачивая, шушукая что-то невнятное, хотя сам едва держусь на ногах. Он утыкается носом мне в грудь, цепляется маленькими пальцами за футболку, и мне становится одновременно легче и тяжелее. Легче, потому что он здесь, тёплый, живой. Тяжелее, потому что каждый раз я думаю о Карине, которая сейчас лежит без движения на стерильных простынях.

В очередную итерацию понимаю, что неплохо бы предупредить родителей о том, что произошло. Родителям Карины звоню в первую очередь. Они, конечно, намерены приехать, голос тёщи дрожит. Я успокаиваю их, что внука они и так увидят после выписки, а к Рине всё равно никого не пустят.

Затем звоню маме:

— У тебя родился внук. Две тысячи девятьсот восемьдесят граммов, сорок семь сантиметров.

— Вадь, боже, я так счастлива. С ним всё хорошо?

— Да. Он в порядке, я с ним. А вот Карина… в реанимации.

— Прогнозы какие-то есть? Насколько всё плохо?

— Никаких. Только ждать.

— Так. Чем я могу помочь?

— Я не знаю, что у Карины где собрано. Но нам пригодились бы памперсы и сменная одежда. Надеюсь, день на третий выпишут. Могу тебе вынести ключи, съездишь, соберёшь вещи?

— Конечно. Жди.

Она даже не задаёт лишних вопросов, просто действует. И от этого мне вдруг чуть легче, как будто кто-то поставил подпорку под сыплющуюся стену.

В клинику тоже приходится позвонить и сообщить, что я на какое-то время выпаду из их поля зрения. Сколько я буду с сыном один, никто не может сказать. Как быстро я с ним налажу быт, тоже. Я хожу по палате, держа телефон плечом, укачивая малыша, и чувствую себя человеком, у которого в руках сразу десять нитей, и все вот-вот порвутся.

Хотя идеальным вариантом было бы, чтобы Карина пришла в себя.

Чтобы она просто открыла глаза.

Чтобы я услышал её голос.

Чтобы она сказала: «Дай его мне, ты всё делаешь не так». И я бы только рассмеялся — клянусь, впервые в жизни был бы счастлив слышать упрёк.

На третий день в состоянии Карины нет улучшений, наоборот, мне удаётся выпытать у врача, что резко ухудшились показатели. Он говорит это осторожно, подбирая слова.

— Что значит ухудшились? — спрашиваю я слишком резко.

— Мы делаем всё, что можем, — отвечает врач. — Организм реагирует непредсказуемо. Её держат на поддержке. Состояние тяжёлое.

Он говорит «тяжёлое» так спокойно. А мне хочется вцепиться в него, трясти, заставить объяснить, что именно они делают, почему не лучше, почему не срабатывает. Но на руках у меня сын, и его дыхание щекочет мне шею. Он сопит, теплый, маленький, и это единственное, что удерживает меня от того, чтобы сорваться.

Возвращаюсь в палату, а там всё по кругу: смесь, пелёнки, попытки уложить, попытки угадать, что ему нужно. Он плачет. Я сижу на краю кровати, держу его крепче, чем нужно, потому что внутри будто всё качается, нет устойчивости под ногами.

В какой-то момент я просто закрываю глаза, утыкаюсь носом ему в мягкий пушок волос.

— Держи меня, ладно? Я сам уже не вывожу.

И в этот момент он вдруг затихает. То ли тепло на него влияет, то ли голос, то ли просто совпадение.

Вечером врач снова заходит, коротко сообщает, что изменений нет. Стабильно тяжёлая. Я ненавижу это выражение. «Стабильно плохая» — вот так это звучит в моей голове.

Сын лежит у меня на груди, малюсенькая ладонь расправлена, будто он пытается удержаться за мою футболку, за меня, за этот мир. И я понимаю: я не имею права развалиться. Я должен держаться. За него. За неё.

За нас всех троих.

На следующий день нас с сыном выписывают. Поскольку торжественной выписки нет, то мы довольно буднично выходим через обычный вход. Никакого хаоса, шариков, родственников с цветами. Только я, пакет с документами и маленький тёплый комочек, уложенный в переноску. Он сопит, будто ему абсолютно всё равно, какой сегодня день и что его мать лежит между жизнью и… я не хочу заканчивать.

В квартире пахнет её кофе. Даже спустя эти дни. Я ставлю вещи в коридоре и прежде чем раздеться, просто стою, слушаю тишину. Каждая мелочь напоминает о Карине: её тапки, свитер на стуле, заколка на полке в прихожей.

Сын вдруг кряхтит. Быстро снимаю обувь, несу его в комнату.

Пеленальный столик стоит готовый, она его собирала. Она стирала эти маленькие бодики. Она выбирала эти мягкие пледы, долго, придирчиво, как всегда.

Обустраиваюсь как могу: развешиваю его сменную одежду, расставляю смеси, подогреватель, бутылочки. Я всё делаю по видео в телефоне: как стерилизовать, как укутывать, как проверять температуру. Чувствую себя учеником, который должен сдать экзамен, но преподавателя нет, и списывать не у кого.

Ночь проходит рвано. Он просыпается каждые два-три часа, а я вместе с ним. Памперс, смесь, покачать, приложить к груди, он ищет, сопит, сердится, утыкается мне в футболку. Я держу, уговариваю, бормочу что-то бессвязное.

Когда он спит, я остаюсь один со своими мыслями.

На следующий день я понимаю, что в четырёх стенах мне просто не выжить. Эта квартира напоминает, что Карины нет рядом. Что я здесь один.

Собираю мелкого: слинг, шапочка, одеялко. Он протестует, пищит, но быстро затихает, прижимаясь ко мне животом, будто ему так спокойнее. Честно, и мне тоже.

Мы выходим на улицу, я вызываю такси и еду в клинику. Я просто не могу сидеть дома и ждать новостей, глядя на её кружку на кухне.