Развод. В плюсе останусь я

Глава 37 Карина

Сама не знаю. Я помню, что перед тем, как попасть сюда, так злилась на Вадима. Мне действительно хотелось доказать ему любой ценой, что он неправ. Потому что я не настолько подлая, чтобы как-то вредить ему, пусть мы и в разводе. Тогда мне казалось, что если не огрызаться, не защищаться, то он просто растопчет меня своей уверенностью и обвинениями.

Наверное, будь я хоть немного спокойнее… не доведи я себя до такого накала… больницы удалось бы избежать.

Теперь же я смотрю на него и не чувствую ни злости, ни обиды. Только какую-то сумасшедшую, почти обжигающую нежность. И огромную благодарность за то, что он не бросил нашего малыша ни на секунду. Что жил с ним, кормил, менял подгузники, укачивал. Полностью заменил ему меня. Что не испугался.

— Уже лучше, — улыбаюсь. — Теперь я сама убедилась, что вы в порядке. Как ты справляешься?

Вадим подходит ближе и садится на стул так, чтобы я могла видеть сына. Его движения аккуратные, словно он боится сделать что-то не так, не по отношению ко мне, а к малышу.

— С переменным успехом, — хмыкает. — Иногда приходится слушать такие ночные концерты, что утром я вообще ничего не соображаю. Но в основном он держится молодцом.

Он говорит это спокойно, без жалоб. И в голосе слышится такая мягкость, что у меня внутри всё будто переворачивается. Я смотрю на нашего кроху, на крошечные глазки, смешной носик, аккуратные губки. И мне кажется, что сейчас зарыдаю от умиления. Он такой хороший. Такой родной. И так похож на Вадима… особенно когда спит.

Может, это гормоны. Может, я просто слишком скучала. Но мне правда плевать, сейчас он для меня самое красивое создание на земле.

— Слушай… как думаешь, могу я его немного подержать? — спрашиваю тихо, будто боюсь спугнуть хрупкое счастье.

— Врач сказал, ты не в лучшей форме, — Вадим морщит лоб, явно взвешивая. — Не знаю, хватит ли тебе сил. Он тяжелее, чем кажется. Может, я положу его тебе под бок?

— Да, давай. Ты прав.

Я осторожно двигаюсь, освобождая место. Обезболивающее ещё действует, поэтому боль просто глухо ноет. Но мысль о том, что я прикоснусь к своему ребёнку, заглушает всё остальное.

Вадим ловко распутывает слинг, будто пользовался им уже сотни раз. Я смотрю, как он аккуратно поддерживает малыша ладонью. Кто бы мог представить, что он так легко войдёт в роль отца?

Он осторожно укладывает сына мне под бок. Тот тут же начинает шевелиться, кряхтеть, мотать головой, как маленький щенок, что-то ищущий.

— Что он хочет? — спрашиваю, удивлённо глядя на эту живую крошку.

— Думаю, он признал в тебе маму, — улыбается Вадим. — Ищет грудь. Хотя и меня он за это время всего обслюнявил. Так что ты не обижайся, ему всё интересно.

В его голосе столько нежности и тихой гордости, что я просто не могу оторвать от него взгляд. Вадим Воронцов, мужчина, который всю жизнь жил работой и контролем, сейчас так спокойно держит маленького сына и говорит о слюнявых поцелуях… это точно какой-то новый уровень реальности.

Я вдыхаю запах малыша — детская присыпка, молоко, что-то тёплое и невероятно домашнее. И в тот же момент представляется мысль, что я могла бы никогда этого не почувствовать. Никогда не дожить. И меня тут же накрывает новая волна слёз.

Малыш кладёт свою крошечную ладошку мне на грудь и неожиданно сжимает её, на что она реагирует резким покалыванием, почти болезненным. Я вздрагиваю.

— Слушай, позови врача, — прошу, морща лоб. — Что-то с грудью странное. Она… болит как-то неправильно.

Вадим сразу поднимает голову, тревога в глазах вспыхивает мгновенно. Он аккуратно забирает малыша, придерживая его двумя руками, и тихо зовёт медсестру.

А у меня внутри снова поднимается страх — тихий, липкий. Что-то не так. И я не знаю, чего боюсь больше: нового диагноза… или того, что снова придётся оторваться от сына.

Врач приходит быстро, будто уже стоял под дверью. Осматривает меня внимательным, но спокойным взглядом, ничего не говорит лишнего, всё чётко, по делу. Нажимает чуть сбоку, я вздрагиваю, потому что чувствительность какая-то зверская. Он кивает, будто подтверждает собственные мысли.

— У вас обычный прилив молока, — наконец говорит. — Организм реагирует на ребёнка. Это нормально. Но кормить сейчас нельзя, слишком много лекарств в организме. Если хотите попробовать грудное вскармливание позже, начните сцеживаться. Это поможет сохранить лактацию.

Я слушаю и чувствую, как внутри всё опускается. Вроде бы и хорошо, что всё работает, как должно… но больно, обидно. Ребёнок рядом, а я не могу даже накормить его. Прокусываю губу, чтобы не разреветься.

— Можно мне тогда… молокоотсос? — обращаюсь к Вадиму, стараясь звучать спокойно, но получается как-то тихо и слишком мягко.

— Конечно, — отвечает он мгновенно, будто только ждал команды. — Я всё принесу.

Когда врач уходит, в палате становится тихо. Только малыш сопит и посапывает у меня под боком, тёплый, тяжёлый. Вадим поправляет одеяло на мне, потом на малыше, и вдруг наклоняется чуть ближе.

— Миша, — говорит он ему негромко, будто представляя нас друг другу. — Эй, Мишутка… — и смотрит на меня с каким-то сомнением. — Ты… не против?

Я моргаю пару раз, будто пробую услышанное заново. И произношу вслух:

— Миша…

Имя мягко ложится на язык, будто всегда было там. Сначала осторожно, затем увереннее:

— Миша. Наш Миша.

И мне почему-то становится так тепло, будто всё вокруг встало на место.

— Что говорят врачи? — Вадим садится обратно на стул, глядя на меня так внимательно, будто боится упустить хоть слово.

Я вздыхаю, пытаясь собрать в голове всё, что услышала за последние часы.

— Пока ничего нового. Сказали, что состояние стабильно, но нужно наблюдение. Анализы ещё смотрят.

Он тихо кивает, потом сухо, почти словно извиняясь заранее, добавляет:

— Они предупредили, что тебя выпишут не раньше, чем через две недели.

Я будто проваливаюсь внутрь себя. Две недели. Две. Вечность. Сердце неприятно сжимается, но я лишь сглатываю и жду продолжения, потому что по глазам вижу, он ещё не всё сказал.

— И… — Вадим делает паузу, — сказали, что Мишу нельзя оставить с тобой. Пока нет.

Хочется возразить, сказать, что я справлюсь, что мне лучше, что я сильная… но я и сама понимаю, как это звучит, когда я едва могу приподняться на подушках.

— Рина, не переживай. Я договорюсь, чтобы мне разрешили быть с тобой подольше вечером. Буду приходить каждый день. Долго. Ты будешь с Мишей столько, сколько тебе нужно. А на ночь я его заберу.

Говорит спокойно, уверенно. И я ловлю себя на том, что верю. Верю ему так, как раньше боялась, потому что слишком больно было обжигаться.

— Да, хорошо. Спасибо, Вадим.

Он аккуратно забирает Мишу, который недовольно сопит, потом снова сворачивает слинг. Наклоняется ко мне, поправляет одеяло.

— Я скоро вернусь. Обещаю.

Когда дверь за ними закрывается, палата становится слишком большой. Слишком пустой. Слишком тихой. Я буквально ощущаю, как пространство, где только что лежал Миша, холодеет. Как будто меня лишили какого-то важного кусочка, который ещё даже толком не успела узнать.

Кручусь на подушке, хотя каждое движение отзывается тянущей болью. Руки сами тянутся к боку, где только что был малыш, как будто ищут его тепло. Я не нахожу себе места. Просто не могу. Как можно привыкнуть к тому, что твой ребёнок не с тобой?

И только спустя минут десять до меня вдруг доходит одна простая, но жёсткая вещь. Я же совсем забыла спросить Вадима.

Что там со слухами об «Альфамеде»? И при чём тут Денис и Лёша?

Меня пробирает холодок. Потому что если то, что я помню… хотя бы наполовину правда — мир вокруг меня куда опаснее, чем эта палата.