Росток

10

Григорий проснулся ни свет ни заря. Удивился: почему лежит на диване? «А‑а, моя кукушечка, моя божья коровка выгнала меня в гостиную».

Аида пришла вчера вскоре после него. Молча поела, вымыла тарелку. Стоя перед зеркалом и расчесывая волосы, как бы между прочим обронила:

— Не соврал... Видела твою Майю. Ты проявил отменный вкус, — затаенная грусть зазвучала в ее словах, отозвалась плохо скрытая обида за измену. — Если хочешь... Будешь давать мне на хозяйство... Не откажусь готовить еду, стирать рубашки... Пока разменяемся... Завтра выхожу на работу.

На кухне горел свет, в кастрюле упревало тушеное мясо с капустой. Значит, правда пошла на работу. Значит, правда его кусок хлеба становится ей поперек горла.

На дворе безумствовала вьюга, насыпая белые островерхие сугробы. Пряча за воротник лицо, Григорий долго торчал на трамвайной остановке.

Вместо трамвая мимо возмущенных пассажиров протарахтел снегоочиститель. Григорий озлился — с самого начала день летит через пень колоду. Он побежал к шоссе — может, кто-нибудь посочувствует, подкинет к центру.

Остановилась инвалидная «коляска». Григорий с трудом втиснулся в нее. Завихляв передними колесами по обледенелому асфальту, она сорвалась с места, помчалась по запорошенной улице.

— Разойдется — только держись! — похвастался закутанный в шубу инвалид.

— Она и останавливаться умеет? — кашлянул Григорий в кулак.

— Умеет, — не приняв шутки, серьезно ответил инвалид. — Остановится где надо.

На скрещении трамвайных рельсов Григорий вылез из «коляски», протянул водителю рубль.

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся инвалид, хлопнув дверцей. — Вот и вези их...

Как ни торопился Григорий, а все же опоздал.

В длинном коридоре лаборатории уже сидели старшие и младшие научные сотрудники, лаборанты, аспиранты. В дальнем конце, за обшарпанным столом, — Петр Яковлевич и Олияр. Возле них стоял, порывисто жестикулируя, оратор. Григорий узнал в нем руководителя Научного центра Мирослава Михайловича Козака. Сухощавый, одетый в модный костюм, с прямо зачесанными назад волнистыми волосами, тронутыми сединой, Козак выглядел моложе своих лет. Немного картавя, он говорил об изменении направления и методики работы Проблемной лаборатории. О новом оборудовании, особенно о быстродействующей вычислительной машине...

— Вы кое-что накопили, кое-чего достигли. В Научном центре мы долго размышляли, прикидывали, кому отдать электронно-вычислительную машину. Учитывая сделанное вами, уровень подготовленности работников, направление исследований... В общем, берите, осваивайте, экспериментируйте! Однако сначала вам придется освоить сделанное предшественниками. Мы выделяем средства для командировки четырех сотрудников вашей лаборатории в ведущие центры. Поучитесь, позаимствуйте все, что может пригодиться. Я знаю, что один из вас... Григорий Васильевич Савич здесь?

Григорий встал: дескать, вот я, жив, здоров.

— Садитесь. Вы последнее время занимались нейронными сетями. Занимались, скажем, некустарно, а — чтобы определение не вызвало дискуссии — несколько оторванно от остальных направлений и наук, которые неохотно поступились суверенитетом и впустили на свою территорию кибернетику. Не беда! Кибернетика стремительно вторглась в их государственность, и вторглась, думаю, навсегда. Значит, вам, Григорий Васильевич, и карты в руки. С вашей разработкой нейронной сети я ознакомился, поддерживаю. Правда, не всё. Сообщение о ней надо подготовить сегодня же и отправить в академический вестник. Вы сами поедете в Киев или Москву. Выбирайте! Другие товарищи побывают в Ростове, Тбилиси, Минске. Вот и все. С ходом реконструкции лаборатории меня ознакомят Петр Яковлевич Цвях и Антон Калинович Гузь. Вопросы будут?

— Кто назначает претендентов на поездку? Мы или за нашей спиной? — закинул крючочек Олияр.

— Орест Остапович, ни вы, ни за вашей спиною, хотя за нею может спрятаться вся лаборатория, — не утерпел Козак, чтобы не уколоть Олияра. — Одаренность и трудолюбие — вот критерий выбора. Добавим к этому еще и вес научного багажа. Вы удовлетворены?

Олияр промолчал, потому что не ощущал в себе тяжести «научного багажа». Он владел, на его взгляд, более ценным — должностью. И, наверное, поэтому спросил:

— А кто будет руководителем группы?

— Кем руководить? — удивился Козак, беспомощно разводя руками. — Ведь люди поедут по одному — кто куда.

Маленький клубочек смеха, прошелестев, прокатился по коридору.

— Майя, ты? — прижал телефонную трубку к уху Григорий. — Когда прилетишь домой, чаечка?

— Наконец-то... Долго же тебя пришлось ждать... — Григорию показалось, что Майя всхлипнула.

— Чаечка, ты что? Плаксой сделалась?

— Не знаю... Иду, бегу, лечу. Мне недалеко.

Во дворе лаборатории Григория остановил Антон Калинович Гузь, дернул его за рукав.

— Под корень меня подрубил. Откуда мне теперь премии и прогрессивку выбивать?

— Из своего живота, — усмехнулся Григорий. — На год хватит. — И уже на бегу добавил: — Все же удобней из головы...

Видимо, Майя стояла возле дверного глазка, потому что не успел Григорий протянуть руку к кнопке звонка, как она распахнула дверь, приложила палец к его губам:

— Не морочь мне голову... Целуй, чтобы было больно: Ты ведь ненадолго? Ненадолго? Побудь у меня эти минуты... — Майя отстранилась, помогла Григорию раздеться, подвела к дивану. — Садись и жди. Знаешь, что я тебе приготовила? Каленик. Это ржаной хлеб с ягодами калины. Кто его отведает, возвращается, чтобы снова угоститься.

Она скрылась на кухне, долго возилась с тарелками и чашечками, позвякивала ложками. Григорий сидел и думал: почему его вот так радостно не встречает Аида? Разве жизненные вихри прибили серой пылью ее чувства, а их общий хлеб зачерствел и покрылся плесенью? Или, может быть, повседневная привычность удовлетворенного взаимного влечения расплескала непрочные блестки безоглядного доверия, пригасила лучи радости на совместной стезе, затянув манящий горизонт пеленой густого тумана? А может, еще выглянет солнце, разгонит туман, откроет и свежую, покрытую росой траву, и кусты жимолости, и далекие топольки у самого горизонта, куда тянутся тропки? Их с Аидой тропки... Солнце... Этим солнышком могло бы стать кругленькое, сморщенное личико ребенка. Они бы взяли его за обе рученьки, поставили на тропинку и — повели, повели... Меряй землю маленькими, еще не окрепшими ножками, набирайся силы. Дороги на белом свете длинные и нелегкие, они ждут мужественных и сильных, которые смогут пройти их до конца и проторить новые... Но Аида не хочет ребенка. Сколько раз слышал от нее: «Еще не пожили сами. Успеем завести...»

Жить в себе, жить для себя... Разве такая жизнь способна приподнять краешек таинственной завесы, открывающейся лишь в том случае, когда ты к неимоверно длинной цепочке поколений добавляешь еще одно звено — свое?

Не потому ли его тянет к Майе, что он чувствует — здесь его засев прорастет жилами и нервами, в свой срок появится на свет, первым же криком оповестит: «Я прибыл!» или «Я прибыла!»?

Майя расставила чашечки, тарелки, принесла нарезанный хлеб, — в нем рубиновыми каплями горели красные ягоды калины.

— Мы не будем пить хмельного. Моего хмеля хватит на обоих. Вот кофе, вот каленик... Сколько я набегалась, пока достала ржаной муки, потом калины... А еще замесить и испечь... В век механизированных хлебозаводов нелегко хозяйке испечь каленик. Ты никогда не ел?

— Мама с тмином пекла, тетка с укропом, с изюмом, угощала. С калиной — нет, не пробовал. — Григорий положил руки на плечи Майи. — Садись рядышком.

— Не отогрелся еще после мороза... Когда услышала твой звонок, обмерла... Не помню, как отпрашивалась. Не отпускали, говорили: надо, чтобы кто-нибудь подменил...

— Подожди, Майя. Мы ведь с тобой не до конца знакомы. Ты кем работаешь? Где?

— Наконец-то спросил... Заведующей терапевтическим отделением в Институте матери и ребенка. Матерей и детей оберегаю от беды. Иной раз возьмешь на руки малыша, слушаешь, как он дерет горло, и самой хочется расстегнуть кофту, дать ему грудь... Даже мурашки тело обсыпают...

— А что же своего не завела?

— Муж пожалел для меня этого подарка.

— Иосиф Самуилович? Зубной врач?

— Откуда узнал?

— Он для тебя дворец воздвигает на окраине города. Двухэтажный. С зимним садом. Где люди столько денег наскребают?

— Спрашиваешь — где? И я спрашивала... Шуточками отделывался. Пока однажды не пришла ко мне старая полька. С костылем. Руки дрожат. Тычет указательным пальцем, показывает на мой старинный перстень с топазом. Накануне этот перстень мне подарил Иосиф Самуилович, сказал, что купил в комиссионном магазине. А оказывается... Обещал пани Анеле, так звали старуху, сделать зубы. И обманул. Ну ладно меня... А ее-то зачем? Потому что некому было защитить? Так появилась первая трещина... Она углубилась, когда по вечерам к нам начали заходить какие-то лохматые парни, якобы коренные сибиряки... Я была на суде... Четверо получили по десять лет за экономическую контрреволюцию. Иосиф Самуилович отделался легким испугом... После суда я ему не открыла дверь... На третью ночь он подсунул под дверь письмо. Писал, дескать, все понял, раскаялся. Обещал мне драгоценности, меха, дворец... За всем этим мне виделась ложь, лицемерие, нечестность. Вскоре я подала на развод. Нас развели. Три года одна... Еще немного — и я стану бояться, что не успею... Ну, понимаешь? Детей не успею поставить на ноги.

Майя допила кофе, закрыла окна цветастыми шторами.

— Пойдем, Гришенька, в спальню. Там обо всем договорим.

Осунувшаяся, побледневшая Аида чистила картошку. Сегодня она впервые дежурила в больнице, куда ее приняли на работу санитаркой. Зарплата маленькая, а хлопот полон рот... Что она могла, что умела, чему научилась, выскочив после десятилетки замуж в свои девятнадцать лет? Растаяли, поблекли розовые мечты первых лет, прожитых совместно с Григорием, паутиной времени заткались безоблачно счастливые дни. Как и в природе. После весны и лета надвигаются осенние тучи и зимние вьюги...

Она подавала «утки» больным, не способным двигаться после операции, три раза на день перестилала койки, подметала пол, натирала паркет... Боже мой, чего только не приходилось делать! Подойди, отнеси, подай, возьми... — короткие, иногда сердитые, приказания сыпались на ее голову, как из рога изобилия. Но куда денешься! С чего-то надо начинать...

Да, нагретый угол она оставит... Будет работать и искать новые стены. Десять лет... Всего десять лет прошло с тех пор, как, въезжая в каморку на окраине города — добрые люди разрешили им пожить, пока не обзаведутся собственным жильем, — она бросала на Григория хмель и, притопывая ножкой, щебетала: «Твоя хата, а мой верх!» Втащила деревянное корыто, в котором мылись зимой, украшенный розами огромный черный сундук с пудовым замком, тарелки, кастрюлю, одежду...

Им хорошо жилось в тесном закутке сельской хаты, отделенном от хозяев полосатой ширмой. Рано утром бегали на рынок, покупали зелень, картошку, иногда мясо. Откладывала каждую копейку, собирая деньги на первый взносе за кооператив.

Хозяйка, дородная, медлительная женщина, учила ее и стряпать, и жить.

— Они что, эти мужики! Ты ведь у меня беленькая, как ромашка, куда им до того, чтобы дотумкать, оценить... — помешивая поварешкой в котле, разглагольствовала тетка Ивга, поглядывая на нее, квартирантку, с сочувствием и лаской. — Я уже тридцать лет хожу замужней... У меня из рук вожжи никто не вырвет... А какая радость! Смолоду, что ни год, ребеночка клала в колыбельку, выкармливала... И что удивительно — одни сыновья, как на подбор. Теперь — тьфу! — один кабанчик под моим присмотром. И того на рождество заколем. — Хозяйка ухватом поднимала чугунок, вываливала в ушат вареную картошку, посыпала ее макухой. — Семеро дожили до зрелых лет, но четверо погибли. Оно так и случается, что лучшие первыми в пекло лезут. Из семерых трое переступили этот порог после войны. Младший на флоте служит, а двое летают. Раз в три года приезжают. А иной раз сама езжу к тем, что под землей лежат. Двое старших во Владимире-Волынском на городском кладбище. Один под Киевом, погиб, когда переплывал Днепр. Четвертый — когда гитлеровцев из Львова выгоняли... Отвезу им по охапке цветов, посижу, поговорю с каждым...

Тетка Ивга умащивалась на скамеечку и затрепанным цветным фартуком вытирала глаза. Однако долго не засиживалась:

— Что ж это я разнюнилась? Кабанчик ослабнет, а внуки ой как любят домашнюю колбасу...

Вернувшись со двора, она подсаживалась рядом, смотрела, как Аида вяжет новый свитер для Григория:

— Хорошо делаешь! Их, мужиков, в тепле надо держать, чтобы не мерзли зимой... А летом чтобы не перепревали... Слушай, цветик-ромашечка, вы еще не надумали колыску покупать?

— Для кого, тетушка Ивга? Мы еще молодые... Для себя хотим пожить... Разве что когда в новую квартиру въедем.

Ночью, прижимаясь к горячему телу Григория, она все до подробностей рассказывала, что случилось за день. Когда он, усталый, засыпал, обижалась, поворачивалась к нему спиной.

Прожили они год у тетки Ивги, переехали в свою, двухкомнатную квартиру. И вот она как пень-выворотень у дороги с оголенными корнями.

Работу долго искать не пришлось. В больнице сразу взяли санитаркой. Хотелось, правда, устроиться в Институт матери и ребенка, чтобы быть поближе к детям. Но там отказали.

— Ваша фамилия Савич? Я не ошиблась? — переспросила ее заведующая терапевтическим отделением. — Вы жена Григория Васильевича? Очень приятно было повидать вас. Вы могли бы стать украшением нашего института. Но, к сожалению, пока нет вакансий. Так что извините. Наведайтесь через некоторое время. Спросите меня, Майю Львовну Беркович.

У нее екнуло сердце. Она не поверила Григорию, когда он в порыве злости назвал это имя. Но теперь убедилась, что муж сказал правду. Майя... Что он нашел в ней, чем приворожила?..

Сварив картошку, Аида потолкла ее, замесила, из вчерашней пшенной каши сделала начинку. «Григорий любит валюхи — картофельные пироги с пшеном. — И тут же спохватилась. — Любит — не любит... Какое мне дело до этого, когда жизнь дала трещину и разваливается?»

Все же сковородку с плиты не сняла. Пусть жарятся. Придет голодным... Как ни таись, сердце щемит по нему. Обещала кормить, вот и... Всхлипнув, перевернула валюхи на другой бок, и самой захотелось их съесть — поджаристые, румяные, душистые.

Сложила на тарелку, полила сметаной, поставила назакипевший чайник, чтобы не остыли. Проклятая привычка заботиться о муже ржавчиной въелась в ее душу. Правду говорят старые люди: тот, кто поймет прихоти женского сердца, весь мир пройдет и назад вернется...

Ничего! Вытерпит! Работу она со временем и получше найдет. Может, поступит в тот же Институт матери и ребенка. Кусок хлеба не будет выпрашивать. И с жильем уладится. Скорей бы... Жить в неопределенности, в постоянном напряжении...

Кто-то позвонил. На пороге стоял мужчина в дубленке. Из-за его спины выглядывало симпатичное лицо невысокой молоденькой женщины.

— Меняетесь? — гостья с любопытством взглянула на Аиду.

— Да, конечно. Нам нужно две однокомнатных квартиры. Что у вас?

— Однокомнатная квартира и еще комната-закуток на восемь метров в общей квартире. Пойдете?

Аида оцепенела.

— Да вы что! Смеетесь? Я каждую паркетину выскребаю ножом, каждый квадратик линолеума мою с содой и мылом. У нас не квартира — куколка. А вы нам — закуток?

Женщина спряталась за широкую спину мужа:

— Что ж вы накинулись? Не хотите, так и скажите. Или цену набиваете?

— Катитесь вы в свой закуток! Не хочу меняться! — выкрикнула гневно Аида.

Григорий, выслушав жену, сказал:

— Ты не торопись... — Вытащил из-под кровати старый кожаный чемодан, начал складывать в него одежду. — И я не буду торопиться. Кто знает, как росла между нами эта отчужденность... Поживем отдельно. Обдумаем что к чему. Согласна? — На немой вопрос Аиды ответил: — Еду не к ней. В Киев. Поработаю там месяца два-три, наберусь ума... Так что прощай и не провожай меня.

— Она проводит?

— Нет, и она не проводит.

Давясь слезами, Аида подошла к Григорию, положила руку на его плечо.

— Ну что ж, поезжай. Лучшего и не придумаешь... Зла тебе не желаю.