Росток

4

На третий этаж старого, построенного еще в двадцатые годы дома не доносились ни рев машин, ни грохот и звонки трамваев, ни голоса запоздавших прохожих. Толщина стен нерушимо стояла на защите уюта и покоя. Из окон хорошо была видна залитая светом фонарей площадь Рынок.

Над бывшей Ратушей — в ней теперь помещался горсовет — взметнулась ввысь высокая пирамида башни с сияющим шаром на острие. Внизу шар опирался на флагшток, над которым трепетал, развевался красный с голубой полосою флаг. Немного ниже белел на крыше ряд дымовых труб. На стенах, будто на блестящих весенних льдинах, поблескивали проталины окон.

Григорий задержал взгляд на львах, поддерживавших лапами покатые глыбы с выбитым на них городским гербом — кирпичная башня на воинском щите. Его стал точить червячок сомнения. Зачем согласился, зачем поднялся сюда по скрипучим деревянным ступенькам? Чего ждет от этого посещения, ненужного и, наверное, тягостного для обоих? Правда, его пригласили. А если это приглашение просто дань вежливости?

Майя исчезла внутри своего лабиринта. Ее квартира состояла из многочисленных закутков, каморок, углублений и выступов, которые неизвестно каким образом ЖЭК свел к общему знаменателю и назвал двумя комнатами.

Григорий беглым взглядом окинул стеллажи для книг. Среди них поблескивал полированный ореховый круглый столик. К нему сиротливо прижимались стулья с изогнутыми спинками. Платяной шкаф, сервант, цветной телевизор. У стены — письменный стол с настольной лампой под зеленым абажуром. Из другой комнаты выглядывал уголок спинки кровати. Все было расставлено с разумной целесообразностью, скорее по-мужски, чем по-женски.

Но запах парфюмерии, стеклянные статуэтки, безделушки, о предназначении которых трудно было догадаться, несколько репродукций в багетовых рамах свидетельствовали, что это все-таки женское жилище.

Григорий опять повернулся к окну. Снег на площади потемнел. «Выключили половину фонарей, — догадался он. — Зачем переводить электричество на случайных прохожих? И в полумраке найдут дорогу к дому».

— Заскучали?.. — мягко коснулся его слуха шепот Майи.

Она как-то странно оборвала полувопрос, полуутверждение, вкладывая в него одной ей известный смысл. Григорий понял, чего она ждет: хватит ли у него сдержанности и разума понять невысказанное, не развеять его неосторожным или резким движением.

— Ночь... Промежутки между домами... Их почему-то называют улицами и площадями... Чего только не привидится на них! — произнес Григорий и поймал себя на мысли: сказанное выплыло из подсознания — неконтролируемое, необдуманное, будто выхваченное из заблаговременно и предусмотрительно изготовленных моделей программ, пригодное именно для подобного случая, именно для подобного эмоционального настроения. Мозг отобрал нужное, проанализировал, дал команду речевым органам — говори!

— Взгляните, Майя! На фронтонах домов выстроилось лепное воинство. Снегурочка прошла по площади...

— Ледяные мечи... Снежные плащи... — Майя стала рядом, положила пальцы на его запястье. Прижалась плечом к его плечу. — Давай греться, Григорий?.. Не возражаешь, если мы перейдем на «ты»?

— Не возражаю. Мне вот что интересно... Где та кринка, в которую голова не лезет.

— Торопишься... Не надо.

Взяв Григория за руку, Майя повела его, словно ребенка, к столику мимо стеллажей. Коснулась пальцами корешков книг.

— Пыли нет, — заметила почему-то. — Еженедельно просматриваю, обтираю... Когда сидишь в одиночестве, каждый автор становится другом.

— Этот тоже? — взгляд Григория уперся в толстенный том. — Богдан Лепкий, «Мазепа».

— Посвященному и таблицы логарифмов много говорят, — уклонилась от прямого ответа Майя.

— Листал я эти логарифмы. — Григорий сел на стул рядом с низеньким столиком, полированная поверхность которого, словно зеркало, отразила его лицо. — Позиция оплевывания своего и вылизывания чужих ботинок... Знаешь, Майя, в наших поднепровских селах есть бранное выражение... С детских лет врезалось в память... Бывало, попаду в какую-нибудь неприятность, мама кричит: «Куда ты полез, мазепа!» Отец возвращается из колхоза, ругается: «Не бригадир, а мазепа какой-то, руки не оттуда выросли!» Бабка Христя, соседка наша, славная женщина, язычок тот еще имела. Жаль, недавно умерла... Любой классик мировой литературы почернел бы от зависти, если бы услышал ее ругань. Изукрашивала словца, как узор на рушнике. И мазепу не обходила. Вот попробуй вставить в бранное выражение хотя бы такое нежное слово, как барвинок. Не сможешь! А бабка Христя могла! «А чтоб тебе, проклятому мазепе, в гробу барвинком ноги переплело...» — говорила она, когда очень гневалась на кого-нибудь.

Сняв с электрической плитки закипевший чайник, Майя засмеялась. Однако Григория не ввел в заблуждение ее беспечный смех. Он уловил в нем отзвук нового настроения, глухой тембр натянутых струн.

— Острячка ваша бабка Христя. И тебе кое-что от нее перепало.

— Как прикажешь понимать? Соглашаться для виду? — Григорий достал из кармана пачку сигарет «Орбита». — Разрешишь?

— Мне тоже... Прикури сам... Пока я буду наливать.

— Хорошо. Начнем с другой стороны... — Григорий щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету, передал Майе.

— Тебе неуютно? — Майя поставила чайник на мраморную подставку. — Тебе плохо? Тебя к чему-то принуждают? Хочешь, принесу трибуну, чтобы тебе было за чем стоять и произносить речь?

— Извини, Майя. — Впечатление у Григория было таким, будто на него вылили ведро студеной воды. — У меня еще с детства: отвращение к ренегатам.

— Причисляешь меня к ним? Благодарю!

— Даже в мыслях не хотел обидеть...

— Поблагодарила за вынужденное извинение, — Майя помолчала, сосредоточенно сдвинув бровки. Затем кивнула на чайник, стоявший на мраморной подставке, пододвинула крошечные чашечки, исходившие паром. — Вот тебе и кринка, куда голова не лезет. Попробуй напиток моего приготовления. Сравни с тем, что готовит тебе жена.

— Хвастаешь? — Григорий положил в кофе, густой и черный как деготь, ложечку сахара. — С виду приятный, сейчас определим вкус.

— Не спеши... — Мая полуобернулась, на ощупь нашла рукой дверцу шкафа, открыла ее. Пальчики перебежали от дверцы на полку, нащупали хрустальные рюмки, перенесли на стол. Точно так же, не оглядываясь, взяла из угла шкафчика плоскую бутылку, отвинтила металлическую крышку. Наклонила бутылку над рюмкой. — Знаешь, сколько лет этому напитку? — на молчаливый вопрос Григория ответила, играя бровками. — Неудивительно, неудивительно. Для этого надо быть догадливее и наблюдательнее... Мое совершеннолетие совпало с поездкой в Карпаты. В Береговом отец раздобыл старую, еще со времен цесаря, бутылку. Один знакомый наполнил ее молодым, свежим вином. Возле костра на полонине мы отпили по глотку... — Голос Майи пресекся, она низко наклонилась, на стол посыпались черно-сизые волосы. Резким движением откинула волосы на плечи, с вызовом взглянула на Григория. — По второму глотку мы выпили с бывшим мужем...

— С бывшим? Вы разошлись? Почему?

— Он специалист высокой квалификации. Годами добывал знания, до изнеможения тренировал пальцы, и я проникалась уважением к нему. Но потом... А, ладно, оставим!

— Майя, еще словечко, — мягко настоял Григорий. — Еще одну черточку.

— Все свои усилия он свел к банальной деньге. Обещал в мою честь дворец построить, не хуже, чем у принцессы из Монте-Карло... Я, дура, до сих пор ношу его фамилию. Лень поменять паспорт. Хлопотно...

Григорий зачарованно наблюдал за быстрыми переменами выражения лица Майи. Приподнятые бровки придавали лицу гневливость, пухленькие губки, сжимаясь, делали его сосредоточенным. Расширенные неподвижные глаза, прикипевшие к невидимой на столе точке, навевали задумчивость... Но вдруг вся эта гамма оттенков смешалась, помутнела, и из нее резко проглянула не то дерзость, не то безоглядная решимость.

— Третий глоток... — подняв рюмку, Майя приблизила лицо к Григорию. — Не возражаешь?

— Не знаю, что ты имеешь...

Не дослушав, она просунула руку с рюмкой под его локтем.

— Выпей из моей, а я из твоей, и... Старинный сентиментальный брудершафт... — В ее шепоте проскользнуло осуждение собственной решимости и бесповоротное желание делать весе вопреки вековым нормам.

Напиток был мягким, терпким и хмельным. Еще более пьянящим оказался поцелуй, Майя не прерывала его до тех пор, пока пальцы Григория не скользнули с плеча на ее грудь.

Она осторожно высвободилась из объятий. Грустно усмехнулась:

— Не совсем по-братски...

— Совсем не по-братски... — подхватил Григорий, порываясь обнять ее. — Ты спрашивала: не возражаю ли я... Да, я против... Какая из тебя, к черту, сестренка? Роль благоразумного брата не для меня!

— Пусть так... — Она уклонилась от объятий, попросила: — Не торопись. Не торопи неминуемого... Допей кофе. Разве я впустую хлопотала?

Кончиками пальцев Григорий взялся за ушко чашечки, поднес к губам. Кофе был удивительно вкусным. Что-то непостижимое, загадочное таилось в нем. Он таял на языке, согревал небо и десны. «Что за приправа? Как называется? Где достала? Ну как я выскажу ей все, что воспринимаю и ощущаю? Есть ли всему этому соответствие в средствах общения, в частности в языке? Вернее — в языках... Особенно в научных, формализованных... Разве творцы искусственных языков в состоянии втиснуть в свои конструкции такие понятия естественного языка, как «смысл», «истина», «любовь»! Или — «обаяние», «прелесть», «женственность»... Логика безжалостна, логика неумолима... Замена неясного смысла точным и определенным — вот что логика называет уточненным понятием... — Григорий отставил чашечку, усмехнулся. — Боже мой! До чего я докатился... Здесь, возле этой трепетной женщины...»

— Снова что-то мудрое втемяшилось в озабоченную головушку? — Майя пододвинулась ближе к Григорию, пригладила его прямые и твердые как проволока волосы.

— Мудрое, немудрое... Кто полной мерой оценит наши мудрствования? Мы думаем не только для того, чтобы задать себе лишних хлопот, — распутываем, определяем, утверждаем или опровергаем, заглядывая в бездну неизведанного... Что существует само по себе? Всё — в связи! Во взаимодействии, во взаимной зависимости. Дано от века, а постигать нам... — Григорий привлек к себе за плечи Майю. — Прости меня... Потеря самоконтроля... Мозг протаптывает свои тропки, не спрашивая, хочешь ты этого или нет... Сердце — тоже. Жить действенно — значит иметь правильную и полную информацию. Так сказал Норберт Винер.

Майя молча встала, вышла. Чем-то звякнула на кухне, зашумела вода, выпущенная из крана. Вернувшись, поставила в буфет чайник, баночку с кофе, чашечки.

Все это время Григорий видел ее спину — то расправленную, то согнутую. И кто знает, сколько оттенков чувств можно было подметить или угадать в ее движениях. Обозвав себя остолопом, он подошел к Майе. Нашел время и место для самокопания, совершенно чуждого и непонятного ей!

Взяв за плечи Майю, Григорий почувствовал неожиданное сопротивление.

— Нет, нет, — прошептала она.

На мраморную подставку упала слезинка, влажно заблестела.

— Майя! Ты... Прости меня...

Она резко повернулась, слизывая соленые капельки с губ, тихо сказала:

— Потеряла надежду, что услышу... — Вдруг потянулась всем телом к нему.

Ноги сами понесли их в другую комнату, где стояла кровать, укрытая цветастой накидкой. Что-то нежное и ласковое скрывалось в ее цветах и узорах, с бездумной небрежностью разбросанных по слепяще-белой ткани.

Уже полураздетая, Майя метнулась к столику, принесла наполненные рюмки:

— Пусть теперь... Будет ли еще? Не знаю... Пей! Третий глоток!..

Григорий выпил, щелкнул выключателем. Комнату окутал мрак.

— Где ты был до сих пор? Знал бы ты, как я тебя искала!

— Меня? С чего бы это? Обычный, заурядный человек, по уши погруженный в большие и маленькие хлопоты.

— Не прикидывайся... Искала! — Глаза Майи светились, будто лесные светлячки. — Верила, что найду! Знай, я грешная и праведная, не красивая, но и не уродливая, не умная, но и не настолько глупая, чтобы не проникнуться твоими заботами. Расскажешь мне о них?

Григорий закурил, покачал головой.

— Ой! Не завидуй нам, теоретикам. Сладок и горек плод познания. Крута и терниста дорога, пока взберешься на ветку, чтобы сорвать какую-нибудь кислицу, не зная наперед ни ее состава, ни твердости, ни степени зрелости... Я силюсь дать математическое описание явления, события, факта. Нанизываю столбик на столбик целые ярусы чисел и литер греческого и латинского алфавита. Законы мышления приводят меня к выводу, скажем, к формуле! Не смейся! Формула — только начало. Я еще должен узнать, пусть хотя бы угадать, что за этим кроется, какую физическую реальность скрывает формула. А что, если эта реальность многолика, как индусский божок? Э‑э, Майечка-чаечка! Ну зачем все это тебе?

— Интересно. Вникаю. Продолжай.

— Вот почему изучение природы приобрело столько противоположных черт: ветвление наук и их слияние. Подробнее, точнее, более исчерпывающими становятся знания — науки разветвляются. Наглядным становится единство природных процессов — импульс к слиянию. Биологи погружаются в физику, астрономы — в радиохимию, физики-теоретики хватаются за биологию и медицину, как вот и я... В моем кибернетическом кресте каких только наук не заклинилось! Но я не жалуюсь, сам выбирал.

— И никто не подталкивал? — не без иронии отозвалась Майя, протягивая пальцы к жесткой шевелюре Григория. Взлохматила, пригладила; в теплой волне, подкатившей к сердцу, золотой рыбкой всплеснула мысль — он такой обаятельный, этот чудак. С виду нелюдимый, надутый, а присмотришься, дотронешься... Посмеивается над собой... Что это? Защитная оболочка? Наверное, слишком много колючек на его пути, ранят стопы, причиняют боль.

— Подожди, еще не все. — Григорий заметил скрытую иронию Майи, понял, что не о том ведет речь. Следовало бы все перевести на легкую шутку. Но не смог остановиться. — Возьми газовый и химический состав крови... Повысилось содержание углекислоты, дыхание учащается, нехватка кислорода... Описать эти явления можно одной формулой, — Неожиданно прервав речь, Григорий погасил сигарету. — Неважный из меня собеседник. Все же — вынудила. Кусай теперь мою горбушку!.. О том, кто подтолкнул, — ни гугу! Это не мое! Оно принадлежит всему нашему детдому, где я вырос.

— Буду жевать, грызть, глотать! — с вызовом ответила Майя. — И не думай, что говорю это в минуты слабости. Я не такая!

— Какая же?

— Угадай!

— Ты женщина, очаровательная женщина... И этим все сказано. Все вы, женщины, разные во второстепенном, но одинаковы в существенном. Отличия делают вас личностями...

— Верно. Отличия есть. Цвет глаз, формы, фигура, одежда... Пчела выбирает самый яркий цветок, чтобы собрать нектар. Это — плата цветка за то, чтобы он не стал пустоцветом. Стебель, на котором цветок вырос, согнется под тяжестью плода. — Майя поправила подушку, облокотилась на нее. — Из нашего женского совершенства происходит будущее совершенство тех, кого мы решимся пустить в мир, передав им всю сложность и непостижимость всех узлов, над развязыванием которых бьешься ты, твои старшие и младшие коллеги. Передадим, чтоб вы никогда не распутали. С каждым наступающим поколением их будет все больше, они усложнятся...

— Завидную долю предрекаешь мне, — вздохнул Григорий, мысленно соглашаясь с Майей: да, всю сложность человеческую, тем более женскую, вряд ли можно постичь. Хотя... Хотя главное, то, что делает человека человеком, начинается сразу же после его рождения. — Но все же хоть краешек завесы я приподниму! Более сильные и мудрые приподнимут ее больше...

— Ты французским владеешь? — спросила неожиданно Майя. Заметив отрицательный жест Григория, рассыпала горошины смеха. — Так и знала. Послушай, что сказал Жан де ля Брюер. Человек переживает три главных события: рождение, жизнь и смерть. Он не чувствует, когда рождается; умирая, страдает; не успевает осмыслить свою жизнь, пока живет...

Прислушиваясь к словам Майи, Григорий не хотел вдумываться в смысл сказанного, его пленил тембр ее голоса.

—...Осмыслить свою жизнь, пока живет, — повторил он машинально, заключая в объятия упругое, гибкое тело Майи.