Росток

3

Под толстыми ребристыми подошвами ботинок мягко оседал, уплотнялся снег. Какая-то ленивая, безучастная ко всему метель изредка налетала на прохожих, окутывала их с ног до головы снежной пылью и тут же утихала. Зимний день угасал. У него уже не было сил сопротивляться вечерней тьме. Свет фонарей боролся с последними вплетенными в верхушки деревьев проталинами дня, выталкивая их все выше и выше к клубящимся черным тучам.

Вода в колеях и лужах неохотно твердела, вбирая в себя налетевшую за день городскую пыль и бензиновую копоть. Старый голубой трамвай, веселый, дребезжащий, больше не карабкался вверх по скользким, заледеневшим рельсам, утопленным в заснеженную мостовую. По крутому склону нехотя ползли юркие легковушки, беззаботно попыхивая моторами. Красные, голубые, синие, белые... Они казались гирляндой подвешенных вдоль улицы новогодних флажков.

Дремотно застыли крепостной прочности дома. Снежные струйки, словно длинные белые ресницы, прикрывали их круглые и квадратные окна-глаза.

Вдруг впереди взметнулось пятно света — снежные струйки-ресницы встрепенулись, задрожали.

Григорий оглянулся. Сзади, надрывно завывая мотором, полз вверх какой-то грузовик с включенными фарами. Прижав к обочине несколько легковушек, он преодолел склон, ведущий к Арсеналу, и скрылся за ним.

Григорий не торопясь спустился к Подвальной, где, зажатые домами и старинной башней Ставропигии, скрещивались рельсы нескольких трамвайных маршрутов. Комфортабельные современные вагоны, рассыпая звонкие трели, столпились, словно быки, не желая уступить дорогу друг другу.

Вот тебе и союз человека с машиной!

Из вагонов выскакивали пассажиры, озабоченно бегали вдоль рельсов и, чертыхаясь, каждый по-своему советовали водителям, как разъехаться. Все нервничали, куда-то торопились.

Григорий повеселел. Ему некуда спешить. Не надо толкаться среди прохожих, заходить в магазины, обвешивать себя покупками.

Ветер толкнул его в спину, залепил лицо снегом. За воротник забрался легкий и приятный холодок. Григорий наклонился над торчащим из взвихренного сугроба кустиком колючей дерезы, отломил коротенькую веточку, зажал в зубах. Почувствовал горьковато-терпкий привкус. Колючее и горькое. Или — горькое и колючее? Разве не одно и то же?

Поймал себя на том, что мозг набрал за день инерции и где-то в подсознании продолжается напряженная работа.

Колючее и горькое...

Всего этого он еще успеет попробовать, вернувшись поздно вечером безлюдными улицами домой. Включит свет в прихожей, и перед ним, как всегда, предстанет привычно уравновешенная, привычно рассудительная, привычно тихая Аида. Ее глаза, продолговатые, темные, как весенняя вода в водовороте, прищурившись от внезапной вспышки света, окинут его с головы до ног и застынут неподвижно.

Как весенняя вода в водовороте...

Но этот водоворот не затянет, не засосет его в свою клокочущую пучину.

Да, их совместная жизнь с Аидой опирается на возникшие в разное время и при различных обстоятельствах барьеры. Барьер общения, барьер согласия, барьер взаимного внимания. Длинный, от горизонта до горизонта, ряд заостренных вверху бревен, намертво вкопанных в землю. Как частокол вокруг крепости. А что в крепости? Смотришь и не видишь. Или видишь не то, что хотелось бы жене.

Это плохо. Очень плохо. Ее необычная уравновешенность надоела, стала непонятной и даже опасной, как бомба со взрывателем замедленного действия. Когда он сработает?

«А может, и Аида с нетерпением ждет этого взрыва? — подумал вдруг Григорий. — Что же тогда станется с нами? Как сложится наша дальнейшая жизнь?»

Над этим не хотелось ломать голову. Попробовал отвлечься, переключить свои мысли на что-то другое. Не получилось.

«Эх, Аида, Аида... — вздохнул Григорий. — Попробуй разделить шестьдесят шесть на двадцать один. Известный прием переведения линейной меры в круг. Пойманная за пушистый хвост догадка, приведшая древнего философа и математика к открытию числа «пи». Сначала приблизительная его точность составляла два знака после запятой. Три и четырнадцать сотых. Теперь за запятой выстроился целый ряд десятичных знаков, извлеченных десятками поколений математиков, арифмометров, цифровых счетных машин. Остается неуловимая малость, отличающая прямую от кривой... Кривая вывезет? Не вывозит! Даже миллионы знаков после запятой ни на йоту не удлиняют мостика взаимопонимания между прямой и кривой линиями. Так и у нас с тобой...»

Домой Григорию не хотелось идти. Аида никуда не денется. Выплюнув горькую веточку дерезы, он зашагал к кафе «Под башней».

Бронзовый прямоугольник, прикрепленный к стене, показывает прохожим вычеканенную на нем городскую башню. Покачиваясь на металлических стяжках-паутинках, она будто плывет в воздухе над шляпами и платочками, шапками и фуражками. На двух створках высоких почерневших дверей, выкованных из металла, причудливо сплелись завитки и прямые линии.

Что это? Вход в крепость? Эта схожесть усиливается близким соседством средневекового Арсенала, окруженного строительными лесами, сквозь которые проглядывают щербатые замшелые каменные глыбы. Глубокие щели между ними, заделанные свежим цементным раствором, словно зарубцевавшиеся раны на теле сказочного великана.

На высокой стене Арсенала, на выступе, расположенном почти под самой крышей, растет молоденькая березка. Как удалось ей прижиться там? За что она держится корнями? Трудно сказать. Слегка наклонившись, она будто заглядывает в ярко освещенные окна кафе, или, как его еще здесь называют, кнайпы, и высматривает кого-то из знакомых.

Обходя Арсенал, Григорий запрокинул голову. Облепленная снегом березка дрожала на ветру, покачиваясь над строительными лесами. Казалось, деревце тоненькими веточками-руками хватается за небо, чтобы устоять, не сорваться со стены Арсенала.

В памяти непрошено выплыли заученные, хорошо усвоенные соотношения между расстоянием до видимых на фоне неба предметов и их величиной.

Если бы в это время на небо выкатилась луна, Григорий наверняка вспомнил бы дискуссию о восприятии размеров небесного светила. Почему вблизи горизонта луна видится большей, чем в зените? Американцы Холвей и Боринг утверждают, что «тайна» скрывается в угле зрения, под которым мы смотрим на луну. Правы ли они? А может, все связано с неевклидовой метрикой пространства? Может, здесь роль играет опыт, накопленный центральными и нецентральными механизмами зрения?

«Луна возле горизонта... — усмехнулся Григорий. — А если все догадки верны?.. Материалисты считают объекты первичными, а ощущения — вторичными. Вот он, первичный объект, — каменные, в подтаявшей наледи ступени кафе «Под башней», полуоткрытая дверь...»

Григорий вошел в кафе, стряхнул снежную пыльцу с воротника, махнул кроличьей шапкой, рассыпав брызги капель. В лицо дохнуло теплом, запахами кофе, коньяка, табачного дыма. Теперь дело за ощущениями... «Первичный сигнал может быть изображен в виде алгебраической суммы всех слагаемых, так называемый ряд Фурье... Сома и дендриты[1] преобразуют внешние ощущения в...»

Григорий оглянулся. Ему почудилось, будто кто-то подслушивает, формирует и излагает его же собственные мысли.

— Черт побери! — выругался он. — Неужели эти сома и дендриты не надоели мне на работе!

Да, инерция мышления еще не затихла. Однако напряженность начала спадать. Григорий почувствовал себя легче, раскованней.

Вдоль стеклянной стены стояли небольшие круглые столики. Сидевшие за ними посетители время от времени подносили к губам крошечные чашечки с кофе.

Григорий посмотрел влево. Когда дверь открывалась, она словно отгораживала маленький закуток с одним столиком, что стоял рядом с онемевшим несколько лет тому назад музыкальным ящиком-автоматом, похожим на старинный ламповый приемник. Это было любимое место Григория.

Выше музыкального ящика, под лепным потолком пристроились полочки с керамической посудой — графины, кувшины, тарелки причудливой формы и раскраски. Противоположную стену украшала почерневшая бронзовая чеканка — улыбающийся толстоногий удалец, перепоясанный в талии широким поясом.

«Посадили Морозенка на тiсовому стiльцi, повиймали в Морозенка iз череса червiнцi», — всплыла в памяти Григория полузабытая песня, когда он увидел хмурого бородача за крайним столиком.

Григорий подошел к нему, поздоровался. Фамилия бородача тоже была Морозенко, но его почти всегда звали по имени, будто дразнили — Икарус. Лет десять назад он был неплохим художником-полиграфистом. Но, год за годом изощряясь в искусстве опорожнять рюмки, распылил по столикам кафе и ресторанов крупицы своего дарования.

— Из наших никто случайно не приходил? — спросил Григорий Морозенко.

Тот отрицательно покачал головой.

— Чтоб не скучать, возьми для меня и для себя. — Григорий протянул смятый трояк.

Морозенко тут же схватил его и, растолкав очередь возле буфетной стойки, крикнул:

— Фарида, два по пять дека с кофе!

— В долг не даю, — откликнулась чернявая круглолицая буфетчица. — Не мешай работать.

— Какой долг? За наличные! — Морозенко положил на стойку трояк, припечатал его ладонью.

— А вчерашний должок? — напомнила Фарида.

— Не мои... Коллегу встретил.

Наблюдая за этой привычной сценой, Григорий краем глаза заметил появление новых посетителей. «Мотыльки летят на свет. Одно из проявлений бихевиоризма. Еще две тысячи лет назад Демокрит утверждал, что душа и ее деятельность не что иное, как проявление движения мизерных, невидимых глазу частиц материи. Платон, наоборот, стоял на том, что душа не связана с телом. Она не материальная субстанция и поэтому может отделиться от тела. Аристотель выдвинул гипотезу о трех ступенях душевной деятельности — растительной, животной, умственной. Декарт одним из первых пришел к выводу, что животное способно лишь на реакции машинного типа и только человек наделен разумом. И вот — Герберт Вудворт, отец бихевиоризма. Он поставил под сомнение сам факт существования сознания. Разве Икарус Морозенко не может быть примером, подтверждающим теорию Вудворта о том, что не существует никакого внутреннего содержания психики. Нет, пожалуй. И потом, одиночный случай не дает достаточного количества статистического материала для обобщения... К тому же не следует забывать Фрейда...»

Морозенко принес четыре чашечки — две с кофе, две с коньяком, осторожно поставил их на столик. Высыпал сдачу — несколько монет:

— Ну что, опрокинем?

— Пей! — кивнул Григорий. — А мелочь возьми себе. Пригодится.

Ему стало скучно с Морозенко, и он опять погрузился в свои размышления.

«Фрейд силится истолковать сознание как некую завесу, как ширму, которая лишь временно и неполно скрывает сущность человеческой личности, ее инстинктивные устремления... Он утверждает, что существуют какие-то таинственные, непостижимые психические силы в виде судьбы, они и определяют фатально поступки человека, его душевные порывы... Стоп! Куда меня заносит? При чем же тут обленившийся, безвольный алкоголик? Ну, разорил он меня на несколько рублей, завтра разорит другого. Ну и что?.. Захотелось горького — выпей и не мудрствуй лукаво».

Григорий выпил коньяк, взял чашечку с кофе.

Довольный угощением, Морозенко вопросительно посмотрел на него.

— Все, Икарус. На сегодня хватит. — Григорий легонько стукнул по столу ладонью.

Морозенко, ничего не сказав, поплелся в другой конец зала в надежде, что кто-нибудь заметит его и пригласит за свой столик.

Григорий допил кофе и, откинувшись на спинку стула, обвел взглядом посетителей. Ни одной знакомой души, кроме Морозенко. Почему-то нет агропоэта Геника Захребетенко-Мацошинского, подписывающего свои вирши псевдонимом «Иван Щеня» — на большее не хватило выдумки. Нет и веселого, остроумного Остапа Дедоренко — преподавателя философии из Лесотехнического института. Странно. Они, как правило, всегда забегают сюда по вечерам «передохнуть» после работы. Почему же сегодня их здесь нет?

— Знаешь, встретил сейчас одну доцю. Обещала прилететь на часок, — прервал мысли Григория вошедший журналист Максим Бигун.

Бросив на музыкальный ящик увесистый портфель, он стал рыться в карманах. Максим никогда не скупился и порой тратил за вечер весь свой месячный заработок, угощал совсем незнакомых людей.

— Посиди, Григ, я мигом, — Максим побежал к буфетной стойке и густым басом пророкотал: — Фарида, бутылку шампанского и пять кофе.

Григорий еще раз окинул взглядом посетителей. Увидел Морозенко, пристроившегося за чьим-то столиком. Поймал себя на том, что смотрит на него как-то снисходительно, отчужденно.

«Ну что я надеюсь здесь найти? Общения? Развлечений? Ничего этого здесь нет, хотя иногда и случается. Да, случается». Григорий стал вспоминать подробности одной забавной истории.

...Остап Дедоренко стоял перед Захребетенко-Мацошинским и пел ему дифирамбы:

— Ты, Геник, талант! Ты, Геник, глыба! Уже одно то, что ты смог протолкнуть свою книжицу в издательстве, о многом говорит.

— Ну что ты, я не глыба. Песчинка, — отнекивался Геник.

— А твои эпические строки о дедах-хлеборобах?.. Как там у тебя?

— О вы, поседевшие деды-хлеборобы... — угодливо подсказал Геник.

— Вот-вот. Сразу видишь этих умудренных опытом жизни дедов. Вроде бы и обычные слова, но ты их так разместил, что в них слышится музыка Грига. Нет, ты, Геник, глыба!

После четвертой рюмки Захребетенко-Мацошинский не устоял перед натиском философа. Размякшим языком залепетал:

— Конечно, Остап, тебе со стороны видней. Сдаюсь! Я действительно глыба! И не простая, поэтическая! С дедов-прадедов...

С тех пор Геника часто называют Глыбой. Придя в кафе, он клятвенно заверяет всех, что не возьмет ни капли спиртного, пока не вскарабкается на какой-нибудь из поэтических Казбеков. Но каждый раз отправляется домой навеселе. Когда ему предлагают выпить, он долго мнется, отказывается от угощения, ссылаясь на строгость жены: она молодая, он же — в годах... Все понимают его нехитрую игру и охотно поддерживают ее.

— Над чем задумался? — Максим стукнул о стол бутылкой шампанского. — Не переживай! Сейчас углекислый газ вытравит всю душевную горечь.

— У тебя сегодня удача, Максим? — улыбнулся Григорий.

— У Максима всегда удача! Максим умеет работать по-черному. О, взгляни! К нам ползет Глыба.

Захребетенко-Мацошинский не спеша подошел к столику:

— Привет лучшим людям города! По какому случаю транжирите пиастры?

— Завтра в газете дают мой очередной шедевр. — Максим метнулся к буфетной стойке, принес три фужера, наполнил их шампанским.

Григорий скосил глаза на Геника. «Сейчас он затеет игру в отказ, заставит упрашивать себя, потом сморщится, выпьет... Что скрывают внешние параметры его поведения, если заранее известна отправная точка? Он пришел сюда с выработанным — сознательным или бессознательным — намерением отведать хмельного. А я? Ну, у меня не то... Хотя... Побуждения, если их формализовать, у обоих определенно одинаковы».

— Пей, Глыба! — Максим протянул Генику фужер.

— Обещал сам себе... Жене обещал... — заложив руки за спину, начал отказываться Геник.

— Которой? — хлопнул его по плечу Максим. — У тебя же не одна.

— От старших ума-разума набираюсь, — отпарировал Геник. — Ты уже присмотрел себе здесь какую-нибудь доцю или... — Он вдруг умолк, почесал затылок. — Посмотрите, какая богиня переступает порог нашей кнайпы. Эх, жаль — не одна.

Григорий повернул голову к двери. Увидев Максима Ромашко, доцента-математика из своей лаборатории, обрадовался. А кто же это с ним? Действительно, богиня.

— Максим, идите к нам! — позвал он Ромашко и его спутницу.

Бигун тут же бросился к буфетной стойке, принес еще два фужера.

— Майя Беркович, когда-то учились в одной школе, — отрекомендовал Ромашко «богиню». — Занимается медицинскими эмпиреями... Вот встретились случайно. Решили зайти, выпить кофе.

— А чего-нибудь покрепче не желаете? — пробасил Бигун.

— Можно и покрепче, — улыбнулась Майя.

Она сняла беретик, и ливень черных волос, выпущенных на волю, хлынул на плечи, закрыл часть высокого лба.

Бигун поставил перед каждым по фужеру с шампанским, повернулся к Майе.

— Сейчас я вас, доця, познакомлю с вашими новыми будущими друзьями. Григ Савич... Мудрец и зануда, обязательно закончит свои грешные дни в психиатричке... Лучший поэт среди агрономов и самый даровитый агроном среди поэтов Геник Захребетенко-Мацошинский, краеугольный камень нашей литературы... Ну и я... Максим Бигун... Выдающийся летописец дней нынешних и минувших. Такого пера, как мое, не найдете на всей Украине.

— Почему это вы, Максим, обо всех с перчинкой, а о себе с медком? — лукаво прищурилась Майя. — Некорректно...

— Пропорции соблюдены! — засмеялся Максим. — Разве я один не стою всех их, вместе взятых?

Григорий в открытую, без всякого стеснения разглядывал Майю. Да, ничего не скажешь — красавица. Цвет лица матовый, нежный. Под длинными ресницами притаились синие тлеющие угольки, готовые в любую минуту, в зависимости от настроения, вспыхнуть жаром или тут же угаснуть.

— Маечка, я впервые вижу такие волосы, — слегка дрогнувшим голосом произнес Григорий. — Это же не волосы, а... черный водопад.

— Гриша, что случилось? — Ромашко снял очки и стал протирать носовым платком стеклышки. — Неслыханно! Гриша Савич смог скомпоновать комплимент! Если скажу об этом на работе — никто не поверит.

Майя положила тоненькие наманикюренные пальчики на ладонь Савича:

— Мне сразу показалось, что я вас знаю давно.

— Мне тоже, — Григорий изогнул лодочкой ладонь, и в ней, будто гребцы, уютно и беззаботно умостились пальцы Майи. — Куда поплывем?

— Как можно дальше от банальности, — глаза Майи сузились, заискрились, излучая доверие и любопытство.

Григорий без усилий раздвинул призрачную завесу, которой женщины отгораживают сокровенное, заглянул за нее, за эту завесу. Заглянул неожиданно, решительно и отступил — незаметно, украдкой, на цыпочках. Чтобы отвлечь внимание Майи да и свое от мгновенного замешательства, спросил первое, что пришло в голову:

— У вас есть машина?

— Допустим...

— Я бы с вами... — Он хотел сказать, что поехал бы на край света, но сказал совсем другое, противоположное: — Никогда бы не решился ехать... Ваша нервная система... вызывает опасение... Когда вы видите красный свет светофора, сетчатка глаз должна передать возбуждение через движительную зону коры, чтобы мускулы включили тормоза. При зеленом свете возбуждение сетчатки должно передаться так, чтобы клетки в движительной зоне коры заставили мускулы открыть подачу горючего. Вы или слишком быстро затормозите, или помчитесь на красный свет. — Заметив осуждающий взгляд Майи, Григорий замялся. — Это не я, это англичанин Эшби.

— А кто он такой? — с едва уловимой усмешкой спросила Майя.

— Уолтер Рос Эшби. Нейрофизиолог. Проницательный и мудрый. Его гомеостат... Знаете, что такое гомеостат? Это электронная система, моделирующая способность живых организмов поддерживать некоторые параметры в физиологически допустимых пределах. Например, температуру...

— Дрожу от любопытства, — по пухлым губкам Майи пробежала темная змейка иронии. Отодвинув волосы, упавшие на глаза, она провела пальцами по бровям. — Меня от ваших слов в жар бросило. Тоже параметр?

— Не кусайтесь, — Григорий наклонил голову, коснулся лбом мехового воротника Майи. — Гомеостату для адаптации к каким-нибудь переменам нужны миллиарды лет, живому же организму достаточно и нескольких секунд... Вот и я постепенно приспосабливаюсь к вам. Еще немного и, наверно, решусь... На колеса — и к черту в зубы!

— Интере-е-сно, — пропела Майя. В ее глазах появилась лукавинка. — Неужели живой организм может адаптироваться за несколько секунд? Приведите пример.

— Уже привел! Разве не заметили? Начал с параметров, перебежал к гомеостату, наконец сел в машину. В вашу...

Григорий запнулся на последнем слове, хотел перейти на шутки, недомолвки, намеки, но почувствовал, что легкий, банальный разговор не вызовет у Майи симпатии. А вот тяжелые, неуклюжие, угловатые выражения, словно камни, падающие в воду, чем-то задевают ее любопытство, отстраняют от Ромашко, от шумной компании. Поэтому продолжил на своем привычном, научном языке:

— Несколько необычный подход к созданию механизма логики. Однако он способствует заострению четкости логического анализа явлений в организме, учит построению логических структур там, где, на первый взгляд, лучше обойтись одним прямым аналитическим исследованием...

— Подход действительно необычный, — прервала его Майя. — Но вряд ли можно добиться эффекта, если не сопоставлять анализ с фактами и закономерностями, скажем, биологических процессов во мне: живой и теплой. Неорганический мир воздействовал на моих предков многие столетия. Следует ли из этого, что в моих действиях нужно усматривать лишь механические и физико-химические процессы?

Григорий оторопел. Майя заметила его замешательство, кокетливо улыбнулась:

— Усадить бы вас сейчас в машину и — к Судовой Вишне, в лес! Там есть райская поляна, озеро...

— Неужели вы разбираетесь в этих сложностях? — выдавил наконец Григорий.

— Немного. Звание врача обязывает. Когда встречаешь умного собеседника, не хочется выглядеть глупой.

Растерянно хлопая ресницами, Григорий легонько стиснул пальчики Майи, почувствовал в ответ ее слабое пожатие.

— Ну, ты, Григ, хват! Ну и ловелас! — разорвал Максим своим басом едва возникшую нить понимания между Майей и Григорием. — Ромашко, ловишь ворон! Такую доцю отдаешь ни за понюх табака. И кому? Если бы мне, старому волоките, — тогда другое дело. Боги не гневались бы!

— О, как это поэтично! — воскликнул Геник.

Майя с каким-то безразличием посмотрела на Бигуна. Синие угольки ее глаз потускнели, словно покрылись пеплом.

— Максим, вы любите латынь?.. Ego rum resurrectio! Это значит: я есть воскресение и жизнь...

— Доця, ты мудра! Давайте выпьем за доцю!

— Пора, — поддержал Максима Геник.

Бигун и Захребетенко-Мацошинский тут же опорожнили свои фужеры до дна. Ромашко и Майя только пригубили шампанское. Григорий, сделав несколько глотков, поставил фужер на стол, задумался.

«Адаптация к раздражителю... Система, которая реагирует на раздражитель, несомненно, ослабевает, стремится к уменьшению количества составных частей. Адаптация возможна только по отношению к такому раздражителю, который не прекращает сразу всей деятельности организма... Господи, неужели женщина так всколыхнула меня? Не женщина — Майя... Но ведь женщина и Майя — одно и то же! А есть еще праведная Аида Николаевна. Разве они — тождественность?..»

— Товарищи, заканчивайте! Пора закрывать! — раздался властный голос Фариды.

— Ну вот и настал конец праздной жизни. — Бигун вылил остатки шампанского в фужер Захребетенко-Мацошинского. — Пей, Глыба, на посошок и беги ловить такси.

Ромашко собрал со стола посуду, отнес на мойку. Максим протер влажной тряпкой стол, крикнул Фариде:

— После нас все в ажуре, доця! Спасибо за гостеприимство! До будущих встреч!

Вышли на улицу.

Широкие окна домов выплескивали на снег мерцающие полотнища света. Из-за угла вынырнуло такси. Осветило фарами продрогшую на стене Арсенала березку. Остановилось. Рядом с шофером сидел Геник.

Бигун распахнул заднюю дверцу:

— Прошу, доця.

— Спасибо, — кивнула Майя. — Я хочу прогуляться. Да и не поместимся мы все в одну машину.

Григорий взял ее за локоть:

— Охотно уступлю вам свое место.

— Какая галантность! — повернулась к нему Майя. — А я думала, вы тоже хотите прогуляться.

— С вами? С удовольствием!

— Смотри, Майя, не заблудитесь! — усаживаясь в такси, крикнул Ромашко. — А то будешь меня потом проклинать. Скажешь: вот это мужчина. Привел даму и бросил...

— Не заблудимся, — тряхнула головой Майя. — А заблудимся... Ну что ж... Это уже наше дело.

Такси рвануло с места, скрылось за углом. Майя глубоко вдохнула холодный воздух, запрокинула голову, задумчиво произнесла:

— Снег уже не идет. Кое-где видны даже звезды. Люблю прогуляться ночью после метели.

Ее вроде бы нейтральные слова все же имели какую-то цель. Григорий это почувствовал. Какую? Что же дальше? Сейчас он проводит ее до остановки трамвая или троллейбуса, поблагодарит за то, что она, привлекательная женщина, украсила их компанию. А что потом?

Майя будто подслушала его мысли:

— Вы опять что-то анализируете, на что-то ищете ответ? Жена от вас не дала деру?

— Пока что нет, — смутился Григорий. — Как дальше будет, не знаю.

— Вы всегда копаетесь в себе? Не надоело?

— Мне за это зарплату выдают, — отшутился Григорий.

— Позвольте поинтересоваться: скоро ли вам пьедестал соорудят?

— Есть в кринке молоко, да голова не лезет.

— Оставим голову в покое. А кринку наклоним.

— Это интересно...

Майя сняла замшевые перчатки, взяла Григория за руку:

— У вас нет перчаток?

— Лежат в кармане. Никогда не ношу. Знаете, я иногда люблю посидеть возле воды. И летом и зимой. Тишина... Хорошо думается... Закоченеешь над прорубью, а руки горячие... Глядишь на омертвевший заснеженный лед, на круглую лунку... Плещется, бьется вода... Как сердце... Черт с ней, с рыбой!.. Намучишься, устанешь хуже собаки. Зато как работается потом!

— Парадоксально! Вас бодрят и согревают лишь холодные снега и лед?

— Вы неправильно меня поняли. Не ожидал.

Майя еле уловимым пожатием пальцев заставила Григория остановиться. Прищурившись, посмотрела на него.

— Пойдемте, Григорий... — оборвала себя на полуслове, немного помолчала и решительно добавила: — Посмотрим на кринку с молоком! Согласны?