Росток

30

Весенние рассветы пролетали так быстро, что Аида до ухода на работу, кроме приготовления на скорую руку завтрака для Григория, ничего больше не успевала сделать по дому. Приняв холодный душ, она торопливо одевалась, выпивала стакан молока и на цыпочках пробиралась к выходу — пусть Гриша поспит лишних полчаса. Видела, что он похудел, осунулся, глаза глубоко запали.

Они говорили мало. Чаще всего о домашних делах. Григорий по вечерам что-то чертил или работал с маленькой, умещающейся на ладони машинкой, включенной в розетку. В квадратных окошечках машинки, вспыхивая, менялись зеленые цифры. Он заносил их столбиками в карточки, а утром собирал разбросанные на столе карточки и относил в свою лабораторию. Догадываясь, что муж делает что-то очень важное, Аида старалась ничем не нарушать ни его раздумий, ни пугливого спокойствия, неведомо каким образом зацепившегося за их жилище.

Иногда и она садилась рядом, раскрывала книгу, принесенную с работы, и надолго склонялась над ней. Медицинская наука давалась Аиде с трудом. Порой ей приходилось по нескольку раз перечитывать отдельные строки в учебнике, чтобы понять суть сказанного. Но Аида не унывала. «Ничего, — подбадривала она себя, — не боги горшки обжигают».

...Оторвавшись от расчетов, Григорий искоса взглянул на жену, склонившуюся над книгой. «Молодец! — похвалил он ее мысленно. — Штурмуй Эверест знаний! Когда-нибудь пригодится в жизни».

— Ой! — спохватилась Аида. — Зачиталась я. А картошка уже, наверное, давно готова. Может, где-нибудь и огурчик солененький завалялся.

Она встала, побрела на кухню.

Григорий взял со стола потрепанный томик. «Ого, когда было издано! Сто лет тому назад в Санкт-Петербурге. Психологические этюды Сеченова. Что же в них привлекло ее внимание?»

Он раскрыл наугад книгу, стал читать.

«Ребенок много раз получает от своего тела сумму самочувствий во время стояния, ходьбы, бега и т. п. В этих суммах, рядом с однородными членами, есть и другие, которые специально характеризуют стояние, ходьбу и пр. Так как эти состояния переплетаются между собой, то существует бесчисленное множество условий для их сопоставления в сознании. Продукты последнего и выражаются мыслями: «Петя сидит или ходит». Здесь Петя означает, естественно, не абстракцию из суммы самочувствий постоянных членов от переменных...»

Любопытно! В сознании ребенка существует отделение своего тела от своих действий. Затем ребенок начинает в своем сознании выделять среди других чувств те, что побуждают его к действию. Ребенок говорит: «Петя хочет есть, Петя хочет гулять».

Как близко это к его нынешним поискам! Сперва зафиксированное состояние своего тела как самочувствия. А в этом «хочет» уже появляется раздельность двух самочувствий. В обоих случаях Петя становится тем источником, в котором зарождаются ощущения и из которого берут начало действия.

Сама того не подозревая, Аида косвенно дала новый толчок размышлениям Григория, который все эти дни ломал голову над заданием Научного центра. Конечно, прямой, непосредственной связи пока не улавливалось. Но что-то близкое было. «Надо «научить» машину. Если главным источником информации о себе и окружении для ребенка становятся взрослые, — они дают ему имя, приучают откликаться на него, организуя тем самым систему его реакций, — то для разных уровней системы управления придется разработать... Что разработать? Алгоритмы? Эвристики? Надо подумать. Поискать».

Оценивая поступки ребенка, родители вырабатывают у него определенное эмоциональное отношение к себе, чувство собственного достоинства. Первые дни и месяцы жизни ребенка во многом определяются чертами характера взрослых.

А в машине? Перемена напряжения, силы тока, комбинация сопротивлений и емкостей — все составные части аналоговых систем?

До двух лет и позже, прекрасно чувствуя себя и других, ребенок еще не узнает себя ни в зеркале, ни в кино, ни на фото. И это неудивительно. Ребенок видит других со стороны, а себя — нет. А когда он начинает узнавать? И что происходит тогда?

В палате терапевтического отделения у Майи Григорий видел, как два мальца забавлялись зеркалом. Они показывали пальцем на свое изображение и говорили: «Вот он я». К ним подошла Майя. И один из малышей, Маркуша, показывая на себя в зеркале, сказал: «Вот тетя Майя». Значит, у детей происходит как бы раздвоение личности. Ребенок и его отображение существуют самостоятельно. Маленький Маркуша, показывая на свое изображение в зеркале, называет его Вася. И лишь позже — когда? — образы мальчика (Маркуши и Васи) начнут соединяться, сливаться, и тогда малыш научится называть себя «я».

Та-а-ак! Машина самостоятельно не овладевает местоимением. А как ее этому научить? К каким прибегать постулатам, теоремам, логическим построениям? Программирование — это внешний прием. Отождествление себя с узлами, с блоками, с процессором — как к нему подступиться? Успех обещает многое. Ведь машина будет «обрабатывать» изображение, поданное на электронные блоки телевизионной камерой. Напрашивается аналогия между зрительным восприятием ребенком своего изображения в зеркале и телевизионной «картинки». Пусть симпатичный и неотступный от своих увлечений великан Лесь Прут послушает эти прикидки и напряжет свои конструкторские мозговые извилины. Он сумеет! Воображение и фантазии ему не занимать.

Услышав, что Аида возвращается с кухни, Григорий, будто нашкодивитий мальчишка, отскочил от стола, сделал вид, что занимается своими расчетами, Аида внесла тарелку с вареной картошкой, блюдце с кружочками огурцов, политых постным маслом и посыпанных нарезанным луком.

— Перекуси, Гриша, а то совсем ослабеешь. Хватит заниматься делами.

— Не могу. За это мне деньги платят.

— Всех денег все равно не заработаешь. — Пососав кружочек огурца, Аида оживилась. — Ой, как вкусно! Солененькое! Давай завтра целую бочку купим... Слышь, Гриша, я тут кое-что читаю — и как в темном лесу... Ни стежки, ни дорожки не вижу. Знаю, что написано мудро, что человек сердце вложил, ум... А для меня — одни пустые слова... Стоит каждое отдельно и не вяжется с соседним. Но случается и такое... Глаза на словах не задерживаются, а спешат за мыслью. Тогда так хорошо на душе. Будто с близким человеком встретилась. Он говорит тебе все-все, о чем ты думала и знала раньше, только не сумела разобраться...

— Все верно, — кивнул Григорий, внимательно посмотрев на жену. Нет, теперь он не назвал бы ее безоблачно-бесстрастной. Естественная потребность в знаниях, тяга к ним, беспечно дремавшие в ее естестве, не пытаясь прорасти, теперь выбросили вверх тонкие побеги, и на них уже проклюнулись почки. — Твое непонимание — от непривычки. Чем ты увлекалась раньше? Какая-нибудь повесть или роман... Я не говорю о Шекспире или Толстом... Взять, к примеру, современный литературный стереотип. Иван любит Маричку, Надя — Петра. На зеленой полонине Надя отдается Петру. Вскоре выясняется, что у этого красивого искусителя есть жена с целым выводком детей. Обездоленная Надя поворачивается спиной к Петру и отдает все свои обманутые чувства Ивану, которого любит Маричка. Автор доволен, читатель не устает. Чтиво! Так сказать, бродячие сюжеты. Я же требую: дай мне жизнь, мысль, а не сюжет! Дай то, что есть у Шекспира или Толстого...

— Гриша, ты... Ты никогда раньше так серьезно со мной не разговаривал, — Аида отвернулась и смахнула пальцем слезинку. — Я буду стараться... А если что-то не пойму, ты мне растолкуешь. Хорошо? Я не очень буду тебе докучать.

— Я бы охотно, но... — Григорий хитровато прищурился. — Как же я смогу помочь? Тебе каждый день звонят, приходят смотреть квартиру. Не сегодня завтра разъедемся... Что же, мне по телефону тебе все объяснять? И потом, говорят, ты уже и в кнайпу заглядываешь?

— Вон ты о чем, — вспыхнула Аида. — Да, я была один раз в твоей забегаловке. Решила посмотреть то место, где тебя потеряла. Ну и что? Моя совесть чиста перед тобой. Можешь в этом убедиться, расспросив своих дружков. А что касается нашего разъезда... — Аида помолчала. — После того как твою Беркович вытурили с работы, я немного успокоилась. И решила подождать, посмотреть, как оно дальше будет. Может, ты угомонишься теперь, возьмешься наконец за ум.

Григорий наколол на вилку кружок огурца, но ко рту не поднес, стал вертеть его в блюдце: «Да, она меня действительно любит. Любит ради меня самого... Мудрый Гегель утверждал, что настоящая сущность любви в том, чтобы отказаться от осознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом исчезновении найти самого себя... Гляди, какое оно глубокое и взаимное — это проникновение!..»

— Надеюсь, ты меня понял. И давай больше не будем об этом. — Аида встала, подошла к кровати. — Хочу пораньше лечь сегодня. Какая-то слабость во всем теле. Когда поешь, уберешь сам посуду. Долго будешь работать?

— Не знаю, надо еще в справочниках покопаться. — Григорий погасил верхний свет, затенил платком торшер, открыл форточку. Сев за стол, он снова погрузился в свои размышления.

«Человек становится единственным и неповторимым лишь для того, кому он действительно дорог. Те, кого никто не любит, легко забываются. Они проходят как тени, не проявляя своей предметности. Но вот мы бы расстались и... С уходом того, кто любил меня, с кем связано тугое переплетение моих чувств, исчезают, растворяются в непроглядной темноте прошлого и мои чувства, и часть моей личности. Кто способен увидеть меня глазами близкого человека? Таким, каким я был тогда? Я изменюсь, изменится окружающая среда, течение жизни изменит черты лица и штрихи характера. Я — тогдашний, и я — нынешний... Кое-что сохранится в этой изменчивости, зафиксируется в последней фазе. Но хватит ли этого «кое-что» для полноты воссоздания мимолетного мгновения, побуждения, толчка к действию, чувству?..»

Какая-то отдаленная, не до конца осознанная мысль не давала покоя Григорию. Почему-то казалось, что все это слишком упрощенно, все это претворено в схему, что передача возбуждения идет лишь в одном направлении — восходящем; афферентные нейроны, очевидно, в промежуточном состоянии — не возбужденные и не заторможенные — способны передавать еще какие-то импульсы, природа и направление которых не определены потому, что по инерции мышления исследователи привыкли сводить наблюдения к однозначной оценке. Затем для него вроде бы кое-что прояснилось, и он с облегчением отметил, что человек в новых ситуациях ведет себя зависимо от приобретенного ранее опыта решения подобных ситуаций. Новая проблема сознательно или подсознательно сопоставляется с прошлым опытом. А опыт, вынесенный из события, в котором человек лично принимал участие, более действенный, даже более объемный, чем тот, который он приобрел из чьих-то наблюдений. Реальное поведение индивидуумов редко когда совпадает с воображаемым поведением. Особенное влияние оказывают конфликтные ситуации. Следовательно, личная активность прежде всего направлена на самосовершенствование...

«Стоп! От этого и надо танцевать: конфликт, направленный на самосовершенствование. Будем учить машину решать критические ситуации, запоминать ход. Будем запоминать и сами, фиксируя свои наблюдения на магнитной ленте и наделяя собственным опытом всю эту кучу приборов, которую конструкторы расчетливо и экономно разместят...»

У Григория уже не было сил довести свою мысль до конца. Глаза слипались. Выключив торшер, он разделся, лег рядом с Аидой и тут же уснул.

...Позавтракав, как всегда, в одиночку, — Аида рано уходила на работу, — Григорий быстро оделся, вышел на улицу. Предчувствие чего-то неожиданного — приятного, радостного — сопровождало его до трамвайной остановки, до проходной лаборатории. Когда доставал из кармана перфопропуск, к нему подбежал озабоченный Гузь.

— Григорий Васильевич, подпишите...

— Что это? — спросил Григорий, вспомнив, что накануне видел автокран во дворе особняка Иосифа Самуиловича.

— Акты. Нас не обеспечивают материалами.

— Антон Калинович, куда вы вчера отправляли автокран?

— На профилактический ремонт. На базу, — не моргнув глазом соврал Гузь.

— Ваш водитель, его, кажется, Романом зовут... Знаете, чем он занимается?

— В конце концов... — прикинулся ягненком Гузь. — Разве что пассажира какого-нибудь подвез. Рублишко подработал.

— Прошу вас сходить к Василю Гарбе, нашему программисту. Он ведает системой учета и контроля. Возьмите выборку о движении материалов, транспорта, использовании рабочей силы. К ней прошу приложить справку о характере профилактического ремонта автокрана, о необходимом для этого времени. Потом рассмотрим все это, добавим некоторые наблюдения...

— Э, в конце концов! Чего вы от меня хотите? Лучше бы обратился к Пецьку...

— Он что, вышел уже на работу? — встрепенулся Григорий.

— Вышел. Сидит, как сыч в дупле, в своей келье, — раздраженно сплюнул Гузь. — Значит, не подпишете?

Григорий, ничего не ответив, побежал в лабораторию. Натали сказала ему, что Петр Яковлевич вместе с Ромашко отправился в «пекло» — так она называла подвальное помещение, куда за все годы работы не отважился ни разу спуститься.

Прежде чем идти в «пекло», Григорий позвонил в строительный трест, доложил о проделках Гузя. Закончил он свой разговор суровым выводом:

— Пришло время принимать меры. И юридические, и практические.

С ним хотя и неохотно, но согласились.

Петр Яковлевич с Ромашко рассматривали алгоритмы преобразования и автоматического анализа электроннооптического изображения, которые успел подготовить Лесь Прут в своем подземелье.

Согнувшись почти вдвое, русый великан, отбросив привычную сдержанность, горячо пояснял, водя тупым концом карандаша по схеме:

— Начнем с изображения. Оптический сигнал из телекамеры преобразуем в электрический, формируем, придаем ему дискретную форму... Получаем машинную идентификацию обрабатываемых объектов...

— У тебя, дружок, все слишком легко и складно выходит, — засомневался Петр Яковлевич. — Побаиваюсь... Признайся, откуда позаимствовал?

— Разве я скрываю, где взял? — обиделся Лесь. Ударившись головой о потолок — хотел выпрямиться, — он улыбнулся, почесал затылок. — Говорила мне мать, когда был маленький: «Расти, сынок, хоть дурной, но здоровый, чтобы люди боялись». Вот я и постарался, вырос... Схему я взял из работы о процессах, происходящих в телевизионных трубках, заглянул в схемы электронных микроскопов-анализаторов, еще кое-что полистал... — Лесь кивнул на стопку реферативных изданий на столе.

— Солидная подготовка! Хвалю за откровенность и за осведомленность! Максим Петрович, ваше мнение.

— Трудно определить вот так сразу, на «глазок», — замялся Ромашко. — Надо бы посидеть, просчитать, покопаться...

— А вы наберитесь смелости. И — как с моста в воду.

— Ну, ежели так. Тогда... В общем, давайте смонтируем и посмотрим, что из этого выйдет. Как первый этап.

— Максим Петрович, мы уже вдоволь наговорились, насоветовались, наоглядывались... — Петр Яковлевич сердито сдвинул брови. — Занудная штукенция может выйти... Не знаешь, как поведет себя... Однако никто за нас первого шага не сделает.

— Давайте рассмотрим эту систему как подсистему, как узел управления нижней ступени, — подключился к разговору Савич. — Надо попробовать.

Петр Яковлевич удивленно посмотрел на него:

— Григорий Васильевич, я еще никогда не видел тебя таким осторожным.

— Посидел на вашем месте, кое-чему научился, — улыбнулся Григорий. — А так... Я все тот же.

— Ну так что, начинать или нет? — заметив, что все собираются уходить, спросил Лесь.

— Начинай, мил человек! — решительно сказал Петр Яковлевич. — Собери своих конструкторов. Создавайте отдельные узлы. Но второй и третий уровни системы пока не трогайте. Мы за них с другой стороны возьмемся.

В приемной взад-вперед прохаживался раздраженный Орест Остапович. Дверь его кабинета была распахнута настежь. Из нее выглядывал Евгений Сюсюк. На лице — пренебрежительно-высокомерная усмешка.

— Меня ждете? — обронил на ходу Петр Яковлевич. — Прошу.

Первым в кабинет вошел, не скрывая своего раздражения, Олияр, за ним Сюсюк и Савич.

— Что там у вас? Мне Альф Харитонович звонил, возмущался, я не понял, в чем дело, — Петр Яковлевич поочередно посмотрел на Олияра и Сюсюка.

— А что у нас может быть? — вырвалось у Евгения. — Что у нас может быть, если кандидат наук не может использовать первых двух членов разложения в ряду Тейлора?!

— Все это выдумки! Он за уши притянул Тейлора! — взорвался Олияр. — Он дисциплину забыл! Забыл, что должен подчиняться приказам. Я лучше знаю свою систему!

— Вот так да! — всплеснул руками Евгений, поворачиваясь всем телом к Олияру. — Его система! Да вы в ней ни бум-бум! Занимались бы лучше своими панелями и унитазами! Нет, туда же, в науку!

Петр Яковлевич постучал правой рукой по столу:

— Садитесь! И объясните конкретно.

— А чего тут объяснять? — пожал плечами Сюсюк. — Приехали мы на завод. Инженеры и конструкторы помогли нам ознакомиться с оборудованием. Директор с двадцатибуквенной фамилией выделил бригаду монтажников, монтеров, техников. Пока укладывали кодовые шины, тянули линии связи к проходной, монтировали турникеты и датчики, все шло хорошо. Тем более Орест Остапович ни во что не вмешивался, считая, что это технические детали и они не достойны его внимания. Наконец мы с заводскими инженерами несколько раз испытали узлы оперативной и долговременной памяти, проверили прохождение сигналов. И тут, когда дело подошло к испытанию всей системы, отказала линия кодирования. Я кинулся за помощью к товарищу Олияру: «Орест Остапович, какое примем решение?» А он в ответ: «Тебе готовить кандидатскую, ты и шевели мозгами. А я побегу в библиотеку. Надо поспевать за ускоренным развитием науки...»

Петр Яковлевич верил и не верил Сюсюку. Неужели Олияр так поступил? Конечно, он любит перекладывать свои дела на плечи подчиненных. Это верно. Независимым и ершистым, таким, как Лесь, кланяется. Спокойных и знающих свое дело, как Ромашко, — просит. Покладистым, как Сюсюк, — приказывает. Вот так — пунтик за пунтиком, абзац к абзацу, формула к формуле — выстроил Орест Остапович и свою диссертацию. Но ведь основной стержень, основное направление нашел и разработал все-таки он. Или и это ему подсказали? Да нет, не может такого быть.

— Сюсюк сгущает краски. Все было совсем не так. А в библиотеку вот за чем я бегал! — Орест Остапович положил на стол ротаторный оттиск статьи. — Мы можем кое-что упростить. Вводный блок сделаем компактным и надежным. Или возьмите преобразователи дискретных сигналов. Зачем изобретать велосипед? Возьмем готовые, серийные. Здесь помещено их описание.

Петр Яковлевич повернулся к Савичу:

— Григорий Васильевич, разберись. Ведь это ты обнадежил Альфа Харитоновича, когда меня замещал.

— Не по мне все это, — поморщился Григорий. — Ну хорошо. Только давайте, Орест Остапович, завтра займемся этим вопросом.

Не успели Сосюк и Олияр выйти, как в кабинет ввалился Гузь с кипой бумаг.

— Прошу подписать.

— Подождите подписывать, Петр Яковлевич, — вмешался Григорий. — Я звонил в трест. Там обещали создать комиссию, которая займется неблаговидной деятельностью товарища Гузя. Может, уже и создана. Антон Калинович, помните предупреждение Мирослава Михайловича?

— Мало ли что начальство может сказать для острастки, — буркнул Гузь.

— Две недели, отпущенные вам, уже прошли. А строительству не видно конца.

Петр Яковлевич передвинул бумаги Гузя к Савичу:

— Прости, Григорий Васильевич, но иного выхода нет. Вот тебе еще одна задачка. Ты начал ее решать, ты и доведи ее до конца.

...Григорий весь кипел от злости. Еще бы! В самый напряженный момент, когда уже вплотную подошли к разработке задания Научного центра, он вынужден тратить драгоценное время на выяснение махинаций Гузя. Несколько дней он мотался из одного конца города в другой, с железобетонного завода в строительный трест, из треста в управление механизации, оттуда — на улицу Листопада, потом еще на две-три «прикарманенных» Гузем частные стройки. Помогал инспекторам и контролерам переписывать панели и кирпич, возился с нарядами и шоферскими путевками. Когда же наконец комиссия передала собранные материалы в прокуратуру и он облегченно вздохнул, решив, что с этим делом покончено, его вызвали еще и к следователю для дачи показаний.

Хмурым, сердитым подошел Савич к кабинету следователя. И вдруг увидел шагавшего по коридору Гузя в сопровождении милиционера. А навстречу ему — надо же! — шел Иосиф Самуилович с пухлой кожаной папкой в руке. Волками зыркнули друг на друга и, ни слова не сказав, разминулись.

От следователя Григорий поехал в Проблемную лабораторию. Вошел в кабинет Петра Яковлевича, обессиленно упал в кресло.

— Больше никогда ни за что не сяду я за ваш стол.

— Кто знает, — улыбнулся Петр Яковлевич. — Время покажет. Может, еще и сядешь. И не на какой-то месяц, а... Иди, Григорий Васильевич, разберись с Олияром и Сюсюком.

Савич тяжело встал, побрел к двери. Он не знал и не мог знать, что скоро с ним самим будут разбираться, только в другом месте и в более сложном вопросе.