Росток

16

Иван Сергеевич Сенченко и бабалька без лишнего шума и огласки расписались в сельсовете. Обоим было под пятьдесят. Соседи одобрительно встретили это известие.

— Ганна хоть на старости лет ощутит мужскую поддержку.

— Да, надоело ей — все одна да одна.

— А лейтенант — человек военный, порядок знает.

— И Пецьку поможет, не позволит зачахнуть нищим в придорожной канаве...

В первое же воскресенье после скромной свадьбы Сенченко раздобыл у кого-то из сельчан лошадь и телегу — решил поехать в Тернополь.

— Может, что-нибудь на толкучке купим тебе, Ганна. Какую-нибудь одежонку приобретем Петру. — Сенченко назвал Пецька уважительно, как взрослого, — Петром.

Бабалька заметила, что он что-то недоговаривает.

— Еще в военкомат забегу, служебные дела, — буркнул Иван Сергеевич.

По обеим сторонам дороги во всю ширь апрель разворачивал пышные зеленые ковры. Густо поднималась сочная озимь, хлопали нежными, трепетными листиками-ладошками изредка встречавшиеся деревья.

Петро с наслаждением вдыхал хмельной волглый воздух, любовался проснувшейся после долгой зимней спячки природой. Крепкая спина Сенченко казалось ему надежной защитой. За нею он чувствовал себя тепло и уютно.

Где-то в полдень переехали по временному деревянному мосту через реку Серет и добрались наконец до Тернополя. Многие дома в городе были разрушены бомбами и снарядами. На центральной площади, окруженной со всех сторон горами битого кирпича, вывернутыми каменными глыбами, перекошенными столбами, бурлило торжище. Лишь сбоку виднелись два уцелевших пролета какого-то костела. Возле них большей частью и толпились люди.

Сенченко разнуздал коня, привязал его к толстой двутавровой балке, выброшенной взрывом из перекрытия дома, кинул ему охапку сена. Усадил Петра поудобней на телеге, чтобы ему было все видно.

— Я отлучусь ненадолго... А ты смотри по сторонам, примечай все и мотай себе на ус — пригодится в жизни.

Мимо Петра проходили люди — в гимнастерках без погон и пиджаках, в рубахах и кептарях — меховых безрукавках. Белобрысый мальчуган, должно быть, одних лет с ним, подпрыгивая на левой ноге выкрикивал:

— Камешки для зажигалок! Камешки для зажигалок! Рубль штука!

Торговали американской тушенкой, вонючими немецкими сигаретами, поношенной обувью, иголками...

Примостившись возле покрашенного в синий цвет ящика, одноногий инвалид предлагал проходившим мужикам сыграть в карты. Тот, кто угадывал, где крестовая дама, получал десять рублей, кто не угадывал, отдавал столько же. Петро лишь один раз увидел, как инвалид проиграл. «Вот бы мне научиться так, — подумал он с завистью. — За полдня набил бы карманы деньгами, бабалька всего накупила бы... А со мною играли бы... У него только одной ноги нет, а у меня обеих ног и еще руки...»

Страшное увечье, как оказалось, имело здесь, на базаре, свое преимущество.

Наконец одноногий инвалид встал, кому-то моргнул. Из толпы вынырнул тот, кто у него выиграл. Пройдя мимо телеги, на которой сидел Петро, они расположились неподалеку на куче битого кирпича, стали пить горилку. Сперва к бутылке припал губами инвалид, потом его спутник. Не обращая никакого внимания на Петра, они поделили деньги.

— Еще месяца два потрудимся... — инвалид отвязал деревяшку от колена, спрятал в ящик. Потоптался. — Занемела... Так я говорю, месяца за два собьем деньжат на хаты...

— Еще бы! Дураков не сеют, они сами родятся, — поддакнул ему сообщник.

Не спеша, о чем-то переговариваясь, они направились в сторону реки.

«Так он же... Так он же... — чуть было не задохнулся Петро от возмущения. — Он же не калека!»

Подошел Иван Сергеевич.

— Поехали. Нас ждут.

Петро не понял, куда надо ехать и кто их ждет. Но спрашивать не посмел.

Через несколько минут они подъехали к деревянному дому, возле которого толпились военные. Сенченко молча взял на руки Петра и понес в дом. Военные, глядя на него, почтительно расступились.

В большой холодной комнате, обклеенной плотной бумагой, нарезанной из мешков, в которых возили на фронт сухари и крупу, было накурено. Посреди комнаты стоял стол, покрытый красным ситцем, возле него — стул. На сиденье лежала подушка. Петро заметил синюю коробочку и какие-то бумаги на столе. Больше ничего не было.

Навстречу им шагнул среднего роста с острыми, но приветливыми глазами полковник, справа и слева на груди у него золотились ордена и медали. Сенченко посадил Петра на стул с подушкой, стал по стойке «смирно»:

— Разрешите доложить, товарищ полковник! Инвалид Великой Отечественной войны Петро Яковлевич Цвях прибыл для получения правительственной награды.

Полковник приказал дежурному позвать всех офицеров военкомата, всех работников. Когда они собрались, он поднял руку и срывающимся голосом заговорил:

— Нам, недавним воинам, вернувшимся с фронтов, выпала большая честь... Мы поджигали вражеские танки и уничтожали фашистских поработителей... Мы. знаем цену утраты боевых друзей и цену победы... Сейчас перед нами человек большого сердца и мужества, совершивший выдающийся подвиг. Петро Цвях, пренебрегая смертельной опасностью, пробрался через линию фронта, чтобы спасти жителей своего села, — фашистские выродки их собирались сжечь, согнав в местную церковь. А когда случилось так, что советские гвардейцы должны были оказаться на минном поле, он не колеблясь бросился на мину и взорвал ее... Командование армии отметило подвиг Петра Цвяха высокой правительственной наградой — орденом Красного Знамени. Лейтенант Сенченко разыскал героя и дал нам возможность по достоинству оказать ему честь. От имени Президиума Верховного Совета я вручаю Петру Яковлевичу Цвяху высокую награду. — Полковник наклонился, прикрепил орден к рубахе Петра. Пожал ему руку, тепло улыбнулся. — А это подарок от военкомата, — он развернул внесенный офицером большой пакет. — Отрез на костюм, пальтишко, шапка, материал на рубашки, немного нижнего белья и продуктовые талоны на усиленное питание. Обещаю тебе, Петро: мы попросим самых лучших наших докторов, и они сделают все возможное, чтобы облегчить твои муки. Все затраты мы берем на себя. Еще и еще раз поздравляю и низко кланяюсь тебе, солдат! — Полковник отступил на шаг, склонил голову.

Офицеры, сотрудники военкомата подходили к Петру, пожимали ему руку, поздравляли с наградой, благодарили Сенченко за то, что не забыл хлопца, вернулся, позаботился...

Иван Сергеевич отнес онемевшего от удивления, от неожиданного чествования Петра на телегу, дыхнул на орден, протер его рукавом:

— Я четыре года в разведку ходил, но до Красного Знамени не доходился. Знаешь главный солдатский закон? Сам погибай, а товарища выручай. Взаимовыручка называется.

Они опять поехали на базар. Проезжая мимо каменщиков, которые укладывали первые кирпичи в здание нового вокзала, Сенченко вполголоса сказал:

— Присматривайся, человече! Вон тот, крайний, без правой руки, видишь, как орудует одной левой?

— Почему бы и нет? — впервые за весь день отозвался Петро. — Ноги на месте...

За вокзалом, привязанный ремешками к четырехколесной тележке, безногий человек сваривал трубы водопровода. Иван Сергеевич кивнул в его сторону.

— У человека нет ног, но есть руки. Не покорился злой судьбе.

— Обе руки, — вздохнул Петро. — Не то что у меня...

Подхватив Петра, Сенченко понес его к деревянной развалюхе неподалеку от базара. Возле нее у протоптанной к реке тропинке, положив перед собой миски или фуражки, сидели калеки, выставив из-под лохмотьев кто обрубок руки, кто исполосованную шрамами культю ноги. С жалобными стонами они просили милостыню у прохожих.

— Смотри! — сурово сказал Сенченко.

— Не хочу! — отвернулся Петро.

— Смотри! Смотри все! — Сенченко понес Петра за развалюху. Там, примостившись в бурьяне, двое безруких пили горилку прямо из бутылки. Третий, сидя рядом в луже, мокрый и грязный, вытирал с лица слезы и пьяно орал:

— Хватит! Хватит! — задергался Петро, вырываясь из рук Сенченко. — За что ты меня мучишь?

— Есть другие инвалиды. Ты их видел. У них нет вдоволь ни воды, ни еды. Но они работают. Вместе с детьми переживают лихолетье в землянках, в подвалах и не гнутся, не отчаиваются...

Петро поднял руку, обхватил шею Ивана Сергеевича, прижался к его колючей щеке:

— Я тоже не согнусь. Обещаю... Поверь мне. Я буду слушаться тебя, как родного отца...

Сенченко вскопал приусадебный участок, посадил картошку, лук, укроп, огурцы, помидоры.

Однажды он взял купленный в Тернополе велосипед и надолго куда-то исчез. Даже бабалька встревожилась, пожаловалась соседке:

— Еще какая-нибудь куцехвостая выдра привяжет к себе моего Ивана. Они теперь табунами ходят, а мужиков-то — кот наплакал. Хватит пальцев на руке, чтобы сосчитать.

После возвращения Ивана Сергеевича они вдвоем закрылись в светлице, долго о чем-то говорили. Бабалька успокоилась, и все у нее в руках, казалось, горело.

— Пецька! — сказала она как-то перед жнивами. — Не годится тебе дурнем расти. Если уж война покалечила тебя, то научись хоть головой работать. Ты немного бегал в школу... Вон Иван нашел тебе учителя в Зборове. Такой славный человек. Семеном Львовичем зовут... Он еще при царе учил хлопцев и девчат... Хочешь?

— Хочу! — обрадованно воскликнул Петро. И тут же помрачнел — как же он будет добираться до Зборова? Далеко ведь.

Сенченко выстругал ему из липы костыли. Попробовал ходить — не получилось.

— Зато стоять научишься, — подбодрил его отчим. — Мелом на доске будешь рисовать.

Дорогими стали для Петра те предрассветные часы, когда он, разбуженный Сенченко, умащивался на велосипед за его могучей спиной, а бабалька привязывала его ремешком. Мягкий приятный холодок забирался под новую рубаху, прочь прогонял сон.

Убегала назад дорога с выдавленным на песке извилистым следом колес, меркли перед ней тягучие ежедневные путешествия по хате от фикуса до печи и еще другие — воображаемые — во двор, за торфовище, на луг... Может, под травой остались еще мины?.. Да где там! Саперы ощупали каждый кустик, каждую кочку... Коровы паслись... Лошади... Нет, не осталось...

В день возвращения Сенченко на душе Петра посветлело. Навязчивые мысли о смерти уже не посещали его. Сам погибай, а товарища выручай. Закон фронтового побратимства!

Иногда Сенченко уходил из села на сутки-другие — кое-где постреливали трезубники. И тогда Петро не спал, прислушивался — не несут ли раненого Ивана Сергеевича... Молил судьбу пощадить его, клялся, что станет таким, каким хочет его увидеть названый отец. Нет, он не отступится... Даром, что ли, всю зиму сидел в хате над учебниками?.. Сохранились алгебра и геометрия для седьмого класса да еще середина тригонометрии; обложки оторвала бабалька — пристроила вместо выбитого стекла. Писать еще не мог и поэтому все вычисления делал в уме. К весне он решил все задачи, помеченные в учебнике.

Вспомнился первый день занятий.

Семен Львович Зильберштейн встретил их на крыльце хаты, стоявшей на берегу реки. Простоволосый, седой, одетый в какие-то неимоверные лохмотья. Отвязал Петра от спины Сенченко, глянул жгуче-черными глазами на него, извинился:

— Простите, что не приглашаю в хату. Моя Авиталь больна. Ваш отец помог мне привести в порядок курятник. Чисто, выметено... Поставили стол и креслице для вас. Есть классная доска.

— Цени, Петро, своего учителя! — сказал строго Сенченко, усаживаясь на сиденье велосипеда. — А вы, Семен Львович, не давайте ему поблажки. Им только попусти вожжи, не заметишь, как на шею сядут.

Сенченко уехал, а Семен Львович, покряхтывая, перенес Петра в курятник. Собственно, курятником нельзя было назвать эту маленькую дощатую хатенку, полную солнечных лучей. Они освежали глиняный пол, оштукатуренные и побеленные известкой стены. Высокое креслице возле стола, куда его посадили, было поставлено так, чтобы удобно было склоняться над тетрадью. Рукой можно было дотянуться до прибитой доски с выщербленным углом.

— Ну, с чего начнем, молодой человек? — вежливо спросил Семен Львович, усаживаясь напротив. — Куда приятней было бы в школе... К сожалению, нервы уже не те... Однако не будем отвлекаться и начнем. Прежде всего я хочу определить объем ваших знаний.

Петро не очень-то хорошо запомнил тот первый урок. Отпечаталось в памяти: Семен Львович о чем-то его расспрашивал, что-то постепенно и терпеливо выведывал. Несколько раз женский голос прерывал их беседу, и тогда Семен Львович с извиняющейся интонацией в голосе говорил:

— Авиталь зовет... Внучка хворает... Как по-вашему — не сделать ли нам перерыв?

— Давайте сделаем большой-большой... Чтобы и вы со своими делами управились, и я отдохнул.

Хотелось есть. Было тоскливо. На сколько вопросов он ответил? Кто его знает. Чего доискивался этот въедливый и вежливый Семен Львович? Разве Сенченко не мог найти где-нибудь лучшего учителя? Петро не жаловался, подсознательно чувствуя, что делается что-то очень важное, значительное для его жизни.

Под вечер прикатил на велосипеде Иван Сергеевич и повез Петра домой. Бабалька накормила, выкупала, принялась расспрашивать, как прошли занятия. Сенченко, постанывая, сидел на завалинке, держась ладонью за плечо. Бабалька кинулась к нему, разорвала рушник, стала перевязывать открывшуюся рану.

— Ты ведь кровью изойдешь... Может быть, денька два не ездил бы?

— Умна ты, Ганна, да не во всем... Буду ездить, пока на ногах! — отрубил Иван Сергеевич.

И ездил. Брал каждый раз мешочек то с картошкой, то с капустой, то с помидорами. Иногда отвозил курицу.

Однажды как-то само собой под конец занятий вырвалось у Петра:

— Семен Львович, дали бы передохнуть отцу. У него рана на спине... Кровь идет...

С того дня учитель иногда оставлял Петра на ночь у себя.

— У вашего сына недюжинные математические способности, — сказал как-то он Сенченко. — Скоро я ничего ему дать не смогу.

Петро удивился: где Семен Львович нашел эти математические способности, и что это такое? Ну, сперва они решали на бумаге, сколько воды вытечет из одного бассейна в другой. Ему было трудно писать одной рукой. И он прибегнул к испытанному способу — угадал без вычисления на бумаге, где встретятся поезда, которые вышли из разных станций с неодинаковой скоростью. Семен Львович заметил это. Напряженно размышляя и сопоставляя расстояния и скорости, Петро в уме подвел оба поезда к условной точке, представлявшейся ему в виде полосатого шлагбаума, повисшего поперек железнодорожного пути. Казалось, будто кто-то посторонний вычислил километры, время движения этих поездов, и ему оставалось самое легкое — поймать, задержать эти скользкие числа и вслух произнести их.

За месяц-полтора Семен Львович незаметно, ненавязчиво подвел Петра к пониманию абстрактных величин, их взаимосвязи и взаимопроявления, пояснил, что все эти «иксы», «игреки» и «зеты» представляют собой обобщенные, отстраненные от физических свойств, явлений, событий количественные характеристики. Петро нацарапал несколько условных обозначений, записал правила и уже через неделю безошибочно решал системы уравнений.

Спустя некоторое время он усвоил бином Ньютона, арифметические и геометрические прогрессии, другие разделы алгебры для средней школы. Семен Львович достал из выдвижного ящика стола самое дорогое и ценное, что посчастливилось ему сберечь в годы гитлеровского лихолетья, — довоенные математические журналы, вестники, публикации, выпорхнувшие в мир с печатных машин России, Польши, Франции, Америки. В свое время он с любовью их собрал, скомплектовал, одел в разноцветные обложки. Отдал Петру один из журналов, чтобы он ознакомился с материалами и сказал, что понял, а что ему нужно объяснить. Через несколько дней Семен Львович убедился, что Петро ворвался, как солдат в чужую крепость, в сложный раздел высшей математики — дифференциальные уравнения.

Это случилось, когда Петро просматривал один толстый фолиант. На первых страницах, разукрашенных фигурками моряков на палубе корабля, с концов мачт, из острых выступов, из пальцев и волос людей сыпались голубые электрические искры. Разглядывая их, он наткнулся на простенькое начальное уравнение. Быстро его решил. Перевернув страницу, прикипел взглядом к столбику вычислений, исходивших из первого, несложного.

Семена Львовича позвала Авиталь, чтобы тот принес воды для купания пятилетней внучки. Он оставил фолиант Петру для забавы, пусть рисунки посмотрит. А вышло...

Петр Яковлевич и до сих пор сам не знает, как случилось, что он тогда постиг, овладел методикой вычислений, сопоставлений. А для Семена Львовича было приемлемым одно объяснение — талант, врожденные способности. Математическое нахождение связей между скоростью перемены электродвигательной силы в разных пространственных направлениях и скоростью ее видоизменения во времени далось Петру удивительно легко. Каким образом, каким путем он дошел до понимания известного термина — электродвигательная сила, он, улыбаясь, пояснил:

— Я смотрел на рисунки и думал... А еще до войны, когда я калекой не был, в наш колхоз привезли электромотор. Что-то же заставляло его вращаться, двигаться. Электричество... Или взять молнию, что повалила дуб...

Несколько дней Семен Львович не объяснял Петру ничего, только наблюдал и подсказывал некоторые более простые, более экономные приемы математических преобразований. Он понимал, что лютая судьба лихолетья, изувечив физически хлопца, будто смилостивившись, решила хоть как-то сгладить свою вину — наградила его острым, пытливым умом.

...Глядя на Петра, Семен Львович вспомнил голодные, полные отчаяния и унижения дни, когда он мотался по Галиции и Волыни, устанавливая громоотводы на панских мельницах и фольварках. Работал до кровавых мозолей, вкапывая высоченные мачты с острыми железными стержнями наверху. Он, физик с дипломом Венского университета, получал за свой тяжкий труд лишь несколько злотых, а невеждам-шляхтичам выписывали чеки на тысячи.

Он был уже женат на Авиталь, когда встретился под Брестом с выдающимся польским математиком Зарембой. Они засели в библиотеке фольварка и вместе рассмотрели сложную ситуацию. Она заключалась в некотором несоответствии математической и физической задач, связанных с электродвигательной силой, хотя между этими задачами существовала тесная связь.

— Послушайте, Шимон! — так Заремба называл своего младшего коллегу, знакомого ему еще со студенческих лет. — Идеально заостренного предмета в действительности не существует. Его можно допустить как идеал в математике. И что же тогда оказывается?

— Вай! Я именно и исхожу в своих расчетах из идеального острия, — виновато произнес Семен Львович. — Математическое поведение потенциала вокруг него имеет много общего с поведением потенциала вокруг очень острых проводников. Я рассматривал физическую ситуацию. Напряжение делается таким высоким, что происходит пробой... А вот в математической ситуации такого не случится, потому что в ней нет среды, которой угрожал бы пробой...

— Подождите, подождите... — Заремба что-то лихорадочно принялся считать на листке бумаги. — Ваша правда, нет... Хотя может наступить разрыв самих значений поля... Если подобное произойдет, потенциал в самой точке острия становится неопределенным... Его значение зависит от пути, каким мы приближаемся к острию...

Вскоре эти размышления Заремба отразил в публикации, помещенной в физическом вестнике Французской академии наук. Беседа пошла на пользу. Не забыл он и безвестного строителя громоотводов — выхлопотал Семену Львовичу небольшой курс лекций в Львовском политехникуме.

Жизнь стала немного лучше. С утра он спешил на кафедру физики, потом — в студенческие аудитории, сельские школы.

Не забывал наведываться и сюда, в Зборов. И вскоре подготовил здесь к поступлению в политехнический около десяти одаренных детей сельчан. Вай-мей! Ему удавалось распознавать таланты, вышелушивать их, как жемчужины из раковин.

Не за это ли его с Авиталь и маленькой Ривкой все тягостные и кровавые годы оккупации скрывали в подвалах зборовчане? Может быть, и за это. И эти его фолианты лежали замурованными в подвале, ожидая июльских дней сорок четвертого года, чтобы снова засветиться четкой печатью и яркими красками своих страниц. Не для кого-то — для дочерей и сыновей тех, кто спас его семью.

Он поселился в полуразрушенном доме, где лишь одну комнату прикрывал от непогоды обшарпанный, иссеченный шрапнелью квадрат крыши. Зборовчане отремонтировали жилище. Ни к чему не дозволили прикоснуться, все сделали сами. «Вы школой занимайтесь... Вкладывайте науки в головы наших сорванцов...» И он старался. Не жалея себя...

Веселое восклицание Петра вырвало Семена Львовича из плена воспоминаний. Он отобрал у него фолиант.

— Теперь, хлопче, я вынесу тебя во двор, к воде... Приведу внучку. Поиграйтесь на травке.

Приложив ко рту указательный палец, Семен Львович долго стоял, покачиваясь на тонких ногах и мурлыча себе под нос что-то протяжное и печальное.

— Если ты и дальше так пойдешь... Вай-мей! — Он схватил Петра под мышки. — Хватит сомневаться. Ты еще скажешь свое слово в науке. Ты так же одарен, как мой давний, еще довоенный друг — Суолем Мандельбройт...

Это он, Семен, посоветовал Суолему наплевать на спесивую шляхту, с помощью ребе Абрахама собрал ему на дорогу немного денег среди членов еврейской общины. Правда, никто из уважаемых служителей, в том числе и главный рабин Львова Ицхок Левин, палец о палец не ударили... Все сделали те, кто ныне превращен в пепел в Майданеке и Освенциме, перемолот в костедробилках в Кривчицах и Янове, облит мазутом и сожжен в Золочеве и Куровичах...

Мандельбройт поехал в Париж. Счастье ему улыбнулось, явившись в лице доброго и проницательного главы целой математической школы — Жана Адамора. Короткий разговор, посвященный проблемам математического анализа, который вырос из дифференциального и интегрального исчисления, закончился простым вопросом:

— Чем хотите заняться?

Суолем ответил коротко:

— Теорией функций.

С того времени во французской научной прессе одна за другой появляются публикации Суолема — все они здесь, заботливо собранные, упорядоченные, подшитые. Где теперь Мандельбройт? Последние известия о нем тоже здесь — он организовал конференцию математиков во французском местечке Нанси, преподавал в «Колледж де Франс». Потом — оккупация, разорение, расстрел... А может быть, Суолем уцелел?..

Как бы там ни было, что бы там ни случилось, а Семен Львович гордился той страной, где вырос: она подарила жизнь для Авиталь и внучки Ривки. Гордился той землей, на которой ставил громоотводы. Гордился проселками, что вывели на широкую мировую дорогу Зарембу с Мандельбройтом. Наука интернациональна, познание природы и ее законов не знает границ.

Пусть этот искалеченный хлопец с достоинством протянет еще дальше беспрерывную нить открытий. Семен Львович почувствовал, что свое предназначение на земле он оправдает щедрой передачей всего узнанного вот таким молодым, порывистым, жаждущим знаний.

...Когда поздно вечером около хаты появился на велосипеде Сенченко, Петро сидел на крыльце, играя с пятилетней Ривкой — черноволосым, худощавым и непоседливым чертенком; она то дергала его за ухо, то за давно не стриженные волосы или залезала ему на плечи и подпрыгивала на шее.

Семен Львович отвел запыленного и усталого Сенченко в курятник. О том, что говорил он отчиму, Петр Яковлевич узнал позднее от бабальки.

— Везите Петра в Москву, везите в Ленинград или в Киев. Каждый академик вам ножки поцелует за то, что вырастили такого... такого... такого...

Семен Львович хотел было сказать то, что ему известно. Но не сказал.

Годы и война стерли из памяти имя индийского юноши, оставив, словно веху, имя его английского учителя — Харди. Профессор Харди восторгался необычайными природными способностями своего ученика, не имевшего даже начального образования. Как же звали того ученика? Роджа... Роджа-кришен?.. Да, так! Безграмотный юноша при исследовании натурального ряда чисел проявил себя гением. Возведение числа в степень, извлечение корня, разбивка на группы — все это было той средой, где он плавал как рыба в воде, чувствуя себя свободно, непринужденно, раскованно.

Или взять югославского парня, мучившегося бессонницей... Он свободно оперировал дифференциальными уравнениями, брал интегралы, совершенно не понимая, откуда и от кого исходят все эти приемы и навыки оперировать сложнейшими математическими абстракциями.

В голове Семена Львовича теснилась целая шеренга примеров... Он заметил определенную закономерность. В большинстве случаев математически одаренные люди страдали каким-то физическим недостатком.

Ничего этого Семен Львович не сказал. Эти слова зацепились за его сухие губы и так и не слетели с них, оставшись вечным сокровищем человека, пережившего не одно лихолетье, с головой погруженного в свои поиски, открытия и постижения, доселе не известные миру, но от этого не менее ценные.

Неохотно, будто предчувствуя долголетнюю разлуку с маленькой Ривкой и вечную разлуку с Семеном Львовичем, умащивался Петро за спиной Сенченко. Когда названый отец собирался нажать на педали, он остановил его:

— Подожди, тату! Пусть Семен Львович подойдет...

Тот не задержался. Петро выпростал из-под ремня руку, протянул к тонкой шее учителя, обнял:

— Спасибо, Семен Львович! Вы раскрыли во мне человека. А впервые это сделала бабалька...

Вот она... Лежит, убранная во все праздничное, спокойно и умиротворенно: «Пецька, приезжай приглядеть за смертью».

Приехал...

В хату заходили односельчане. Те, с кем прошла молодость бабальки. С кем она вступала в колхоз. С кем спасалась от фашистов и трезубников. Их было не так уж и много. У Петра Яковлевича защемило сердце — сколько их ушло туда, откуда никто не возвращается... Ушло преждевременно, до срока...

Больше было молодых. Их бабалька вывела из церковного подземелья... Не забыли, как не забывали все время после войны. Называли ее своей спасительницей... Она отвела от них смерть... А ее никто уже не в силах спасти...

Все стояли везле гроба молча, думали, переживали... А завтра следом за гробом пройдут по улице, чтобы отдать последние почести и бабальке, и земле, которая ее примет...

А раньше бабальки ушел Иван Сергеевич... Отец...