Росток

17

С вечера Аида ставила стрелку будильника на семь часов. Похудевшая, осунувшаяся, она безвольно падала на кровать, не чувствуя ни сил, ни желания прибрать в квартире. Ее белокурые волосы утратили свой блеск, потемнели, приобрели пепельный оттенок. Под большими черными глазами, бесстрастно спокойными и безоблачными раньше, залегли продолговатые фиолетовые круги. Уголки полных губ вытянулись вниз, придавая лицу выражение обиженного ребенка. Заострился маленький вздернутый носик.

Ей не хотелось подшивать ни юбки, ни платья, они уже не обтягивали ее стройную, словно высеченную из мрамора, фигуру, свободно свисали с плеч и бедер. А ведь совсем недавно она ходила, гордо вскинув голову, выпятив красиво очерченные полные груди, будто счастливая молоденькая мамаша, только что выписавшаяся из роддома.

Аида матерью еще не была. Считала — преждевременно. Да и станет ли ею? Где-то в уголках сознания шевелился маленький теплый котеночек надежды. Сейчас, гладенький, нежный, он сидел молчаливый, придавленный неожиданными заботами. «Сиди, сиди, может быть, дождешься, может быть, и вырвешься еще на широкий простор, распушишь шерстку, распрямишь ушки и хвостик...»

Включив газовую колонку, открыла кран. Бросила в таз несколько разноцветных сорочек, чтобы постирать.

Есть не хотелось. Все же поставила на газовую плиту кастрюльку с нечищеной картошкой. Пусть булькает. Если не съест сейчас, утром не придется рано подниматься, полежит лишних полчаса.

Насыпав в таз стиральный порошок, постирала сорочки, повесила сушить на шнур, протянутый вдоль ванной. Разделась, попробовала ногой воду, невольно вскрикнула — горячая. Пустила холодную. Стала рассматривать себя в зеркале, поглаживая бедра, живот, грудь. «Будто бы такая, как и другие женщины. Не бог весть какая красивая, но и не уродливая. Я еще могу нравиться мужчинам. Где, в чем, когда я просмотрела перемену в чувствах Григория, позволила ему отдалиться, охладеть, очерстветь? И сама отдалилась, очерствела. Недаром же он дразнит меня непорочной. — Холодной воды набралось вдосталь, она сделалась ласковой и приятной, как руки Гриши в первые годы замужества, когда нежно и ласково перебегали по шее, по спине. — Разве... Разве действительно надо в этих интимнейших, самых святых отношениях, когда зачинается жизнь, быть жадной, разнузданной, неутолимой? Разве целомудренная сдержанность мешает проявлению затаенного, заветного? Выходит, что так...»

Став на колени в ванной, вылила на голову заранее приготовленное яйцо, взбила его пеной, смыла. Сполоснув волосы, легла навзничь в воду, расслабила мышцы. Необычное для последних дней спокойствие охватило ее. Не хотелось ни думать, ни копаться в своих чувствах и переживаниях. Тепло воды, казалось, переливалось в ее тело, согревая мышцы, восстанавливая силы.

«Довольно нежиться! — приказала она себе. Намочив и намылив мочалку, принялась тереть грудь, живот. Как ни извивалась, чтобы достать до лопаток, так и не сумела. Вздохнула: — Нет Гриши».

Насухо вытершись, накинула халатик, побежала на кухню. Почему-то очень захотелось есть. Картошка в мундирах поспела как раз своевременно. Начистив, сложила в тарелку, помаслила, посолила, полила сметаной. Руки дрожали, когда резала хлеб и посматривала на картошку. Ишь ты, проголодалась не на шутку. Придавленный горечью событий, перемен, переживаний мозг сосредоточился на еде, отодвинув куда-то ежедневные потребности, удовлетворение которых необходимо для поддержания жизни. Теперь же, немного расслабившись в блаженном предчувствии двух выходных, Аида почувствовала настоящий голод.

Сев на краешек стула, поискала взглядом вилку. Ее не было. Поленившись выдвинуть ящик стола, махнула рукой и прямо пальцами схватила картошку — белую, разваренную, помасленную, политую сметаной. Эх, и еда! Когда это она с таким наслаждением ела? Пожалуй, еще у мамы... Подоив корову, она каждое утро выпивала полную кружку теплого молока, съедала посыпанный солью кусок ржаного хлеба.

— Забыла про хлеб, — беспечно упрекнула себя. — Недотепа...

Но хлеб лежал на другом конце стола, за ним надо было протягивать руку.

— Ладно, обойдусь... И так вкусно.

Выпустив струю пара, весело и призывно заурчал чайник.

— Ну чего кипятишься? — как к живому обратилась к нему Аида. — Сейчас я тебя успокою.

Она выплеснула из голубого керамического чайника в раковину старую заварку, насыпала из вновь разорванной пачки щепотку зеленого чая, налила кипятку. Настоится, растворится, станет крепким и душистым — тогда и попьет. Облизывая пальцы, доела картошку. Быстро вымыла посуду, поставила на полку сушиться. Включив свет, вошла в спальню.

Вынимая из шкафа постельное белье, увидела выходной костюм Григория. Подняла руку, задумчиво погладила лацкан. Это к нему она совсем недавно, всего-навсего осенью, прикрепляла вот этот бронзовый значок — земной шар в виде человеческой головы смотрит вдаль, во Вселенную; казалось, его зовут зеленые мерцающие созвездия. «Почему же ты меня не позовешь, Гриша?» — прошептала Аида, прижав щеку к лацкану пиджака.

С минуту она стояла в оцепенении, закрыв глаза, пока что-то чужое, враждебное не потревожило ее задумчивость. Что? Она огляделась, прислушалась. Глубоко вздохнула, и это чужое, чуждое внезапно ворвалось в нее так, как это не раз случалось на работе, когда она заходила в кабинет Майи Львовны Беркович. Ее запах, ее духи.

Поспешно, чтобы избавиться от этого запаха, схватила белье, кинула на кровать. В сердцах грохнула полированной дверцей шкафа, щелкнула ключом. Принюхалась... Нет, не слышно.

Успокоившись, включила торшер, застелила кровать, взбила подушку, расправила одеяло, недавно купленное, красивое, с шелковым верхом. Постояв над холодной постелью, выключила верхний свет, придвинула торшер к кровати: «Почитаю...»

Взяла с полки книжного шкафа какую-то книгу. Перевод с английского. Две женщины любят одного мужчину. Одна изменяет своему мужу, чтобы быть с чужим, другая оберегает себя от посягательств другой женщины. В конце концов клубок закручивается так, что Аида перестала верить в способность автора его распутать. Закрыв книгу, взглянула на название и не поняла, почему на обложке написано «Счастливая пора». Отложила книжку в сторону, погасила торшер.

Долго лежала с подложенными под голову руками, с раскрытыми глазами, лениво перебирая мысли, которые приплывали и отплывали, как гонимые ветром по воде засохшие осенние листья. Ей казалось, будто она кого-то ждет. Вот-вот щелкнет английский замок, стукнет входная дверь, заскрипит паркет. Кто-то что-то заденет, пройдет по коридору, шаркая шлепанцами. В спальню влетит полоса света и выскочит обратно в прихожую, прихлопнутая дверью. Твердые шершавые пальцы нащупают край одеяла. Откинут его. Тяжелое тело, невидимое в темноте, но такое знакомое и родное, вдавит пружины, придвинется ближе, и она жадно вберет в себя его запах. Крепкие пальцы коснутся груди, согреют ее. Она долго будет лежать в ожидании, зная, что сладкая расслабленность постепенно будет разливаться по ее телу до тех пор, пока не коснется сердца. Тогда она, вся открытая жгучему желанию, обмякнет, вздрогнет и ощутит каждой клеточкой своего тела, что ее желание передалось тому, другому. Он отнимет руки от ее груди, подсунет их под шею, повернет ее лицом к себе. Губы встретятся с губами... Аида разбросала руки по одеялу, скрутила его так, что оно стало похожим на круглый валик, что есть силы прижала к груди. Вцепившись зубами в ткань, застонала:

— Гриша!.. Где же ты, Гриша?..

Продолговатая прямоугольная пристройка, приткнутая к глухой стене Института матери и ребенка, немного украшала своими широкими окнами, застекленными тонким, как первый ледок в лужах, стеклом это устремленное в небо кирпичное здание.

Едва солнце касалось лучами круглых склонов Кайзервальда, как стекла вспыхивали розовым цветом и склоны покрывались мерцающими отблесками, брошенными полными пригоршнями и на ближние холмы, и аж туда, вниз, к подножию, где вьется среди пришедших в ветхость хат узенькая полевая дорога. Даже кудрявые дымки, застывшие над трубами, слегка розовели.

Майя поднималась в институт с другой стороны холма, пришитого к городу серпантином асфальтированной дороги, толстыми нитями проводов, закопанными в землю трубами водопровода, газа, канализации. Шла не торопясь, пропуская мимо себя хозяйственные машины с продуктами, другими припасами, без которых задохнулся бы и омертвел весь сложный организм института.

В утепленном тамбуре поздоровалась с пожилым вахтером, спросила, кто пришел, кто опоздал, подрисовала брови перед вмурованным в стену овальным зеркалом.

— Если меня кто будет спрашивать, я в оранжерее, — сказала вахтеру. — Не задержусь. На обход успею.

Процокав каблучками, как по клавишам пианино, по узким ступенькам, она приблизилась к двери пристройки — своего царства, созданного, выращенного ее стараниями и усилиями. Придирчиво посмотрела на склонившуюся над приборами дежурную, протянула холеную руку с длинными ногтями — дескать, поторопитесь. Дежурная подала ей лист бумаги с результатами ночных измерений — температура воздуха, грунта, насыщенность питательными веществами раствора, подаваемого корням растений.

Майя заметила: после полночи в оранжерее похолодало на два-три градуса. Чепуха! На свежем воздухе перепады куда больше.

Она вошла в Первое отделение, отгороженное от длинного и просторного помещения толстым прозрачным органическим стеклом, всеми правдами и неправдами добытым на автобусном заводе. Это ж скольким мастерам-стекольщикам пришлось экономить миллиметры на раскройке стекла, чтобы дать ей эти полтора десятка квадратных метров! Она симпатизировала этим людям не за подарок, не за то, что осознали потребность помочь ей в научной работе, нет. Симпатизировала за умение где-то что-то сэкономить, где-то схитрить, где-то проявить смекалку. Имея столько материала под рукой, ее бывший муж Иосиф Самуилович стал бы миллионером!

В ящиках у стены росли большие и маленькие деревца разных пород — лиственные и хвойные. Листья не опадали и зимой благодаря старательно подобранному соотношению между температурой и влажностью, соблюдением наиболее выгодного для растений режима питания, освещения.

Здесь она заложила для своего восхождения на престол науки одну из стартовых площадок. Было тут что-то от всеобщего увлечения, что-то и от здравого смысла и горячей надежды — а вдруг получится?

Вещества, способствующие при многих условиях развитию злокачественных опухолей. Cancer в переводе с латинского — рак.

Канцер...

Приложив кончик языка к припухшей верхней губе, что придало ее лицу игривый и вместе с тем озабоченный вид, Майя дотронулась пальцем к сосновой веточке, вздохнула: «Григория бы в это царство зелени, свежести и аромата. Что бы он сказал о моем увлечении? Нет, не так! Разве одну ступеньку можно называть таким громким словом? Не криви душой, чаечка, можно! Из таких ступенек, исчезнувших и покрытых туманом прошлого, удалось бы сложить... — Она не подобрала определение, чтобы осудить или оправдать себя за непостоянство. — Разве это грех, что целый ряд моих начинаний я не смогла... Ну, тогда я не все обдумала, порола горячку... Результат? Срыв или неудача... Зато теперь, отдавая столько времени экспериментам... Да мне памятник должны поставить, если я найду способ борьбы с воздействиями канцерогенов на человеческий организм! С воздействиями, которые в конечном счете приводят к раковым опухолям... Я начала не с людей, не с теплокровных. И неожиданно, и оригинально! — Майя подошла к вмонтированному в стену стеллажу, провела рукой по картотеке. — У меня собралось много сведений. Они опровергают мое давнее ошибочное представление, что канцерогены вредны только для человека и других теплокровных. Для птиц, рыб, змей, бесхребетных. А для растений? В них нарушается развитие корней, формирование сосудов, клеток...»

Майя ласково погладила пушистую веточку сосенки.

— Как чувствуешь себя, моя маленькая? Не заболела?

Целый год она без жалости вводила канцерогены в грунт, в корни, под кору. Сосенка показала ей, как эта подкормка поглощается корнями, перемещается в ствол и ветки. Что она вводила? Нитросоединения и бен/а/пирен. Да-да, они разлагались в теле сосенки и были использованы ею. Что из этого? Не так уж и мало! Острые кончики иголок начали казаться Майе кончиками страниц ее монографии. А что! Растения обезвреживают воздух, очищают среду... Продвигаясь шаг за шагом, изучить, как именно они расщепляют и разрушают канцерогены! Это новые препараты, новые способы лечения. В конечном итоге — слава, уважение, награды, звания.

Майя села на стул возле картотеки. Чуткие пальцы привычно пробежали по верхнему срезу карточек. Коснувшись отдельной, скрепленной тонкой капроновой ниткой стопки карточек, отдернула руку, будто обожглась: «Почему же я тогда... Григорий ведь был... Он бы сумел подсказать...»

Майя закрыла глаза, задумалась. Представила себе недавнее...

С Карпат привезли кустарники и высадили в новом микрорайоне. Надеялась, что они очистят воздух от вредных примесей. После веселого и шумного субботника почти каждый день ходила туда, наблюдала. Заметных результатов не было. Попробовала заставить растения бороться энергичней — во время поливки вносила в грунт стимулятор. Ее предположения не подтвердились. Она как в горячке принялась менять стимуляторы, режим полива... С едва сдерживаемым раздражением пропускала мимо ушей въедливые замечания профессора-руководителя: «Торо́питесь! Не набрали достаточного количества экспериментальных подтверждений, а выводами сыплете как горохом». «Старик-старик! Тебе-то некуда спешить, у тебя все позади. Что в тебе отозвалось? Старческая зависть и консерватизм? Мне спешить нужно, мне! Дорогу к славе мне вымостят эти кустарники».

И только тогда, когда кустарники погибли черт знает почему, опомнилась. «Не посмотрела в корень», — издевалась сама над собой. Издевка... Она не укусит... Укусил старый профессор.

Из всех насаждений уцелел только один кустик. Даже не кустик, а веточка на нем. Она, равнодушная, опустошенная, махнула на все рукой, не придала значения словам профессора-руководителя: «Негативный — это тоже результат. По своим выводам он не уступает позитивному. Бросаете наполовину сделанное».

Окружив веточку жердинками, он принялся колдовать над нею. Все было — анализ грунтов, растворов, измерение перепадов температур, освещенности, пробы воздуха. Тысячи проб! Она удивлялась — откуда, из каких закоулков своей сухощавой немощной фигуры профессор добывает столько энергии, что ее хватило бы, наверное, на освещение целого микрорайона.

До крови искусала губы, узнав об открытии профессора: специально подобранные и растворенные в воде канцерогены стимулируют рост кустарников и деревьев. Увеличивается размер и количество органов. Их листва в полтора раза больше, чем у контрольных. И главное — профессор открыл закономерности перестройки жизненных процессов растений, доказал, почему они становятся неуязвимыми для целых полчищ микробов и вредителей-насекомых.

Всего одна веточка... Знать бы наперед, что она подарит профессору звание академика, почет, всеобщее признание! А ей, затеявшей все это...

Майя достала нужные выписки, пробежала их взглядом, чтобы освежить память. «Моя новая затея... Иосиф Самуилович посмеялся бы. Гриша поддержал бы и подбодрил...» Она взяла журнал для записей, направилась в противоположный конец оранжереи, где целый год в обливных горшочках, расставленных на стеллажах, крепли, расцветали лилии — белые, голубые, фиолетовые — всех видов и подвидов, которые удалось разыскать. Выйдя в тамбур, взглянула на показания приборов — давление, температура, содержание кислорода. Сказала дежурной сестре:

— Перенесите для эксперимента цветы пятого, седьмого, четырнадцатого секторов. Пусть техник подготовит их к работе.

Низенькая чернявенькая девушка, недавняя выпускница средней школы, почему-то шепотом заверила:

— Будет сделано. Будет исполнено.

Майя неохотно пошла на обход больных. В коридоре возле ординаторской буднично поздоровалась с коллегами, свысока взглянула на сестер и санитарок, задержала любопытный взгляд на новенькой санитарке Аиде.

Полмесяца тому назад в ее кабинет нерешительно вошла повязанная пуховым платком молодая женщина в дубленке, в сапожках на высоких каблуках, стройная, точно изваянная из мрамора. Она уже приходила однажды. Тогда Майя отказала ей в работе. Не было свободных мест. А в этот раз... Ее поразили смятение, боль, страдание в глазах молодицы. На вопрос, что она умеет делать, женщина чистосердечно призналась — ничего. Кроме домашней работы. Призналась с нескрываемой безнадежностью, заранее ожидая отказа. Эта безнадежность и подкупила Майю.

— Хотите научиться? Нам нужны санитарки.

— Век буду благодарна, — вырвалось у молодицы.

Аида была старательной, трудолюбивой, все указания выполняла своевременно. У Майи не было претензий к ее работе. Сейчас, присматриваясь к Аиде, Майя неожиданно заметила, что у нее белокурые волосы и черные-пречерные глаза.

«Полная противоположность мне», — подумала она с неприязнью, и ей вдруг захотелось чем-то уколоть Аиду. Бросила сердито:

— Вы небрежно причесаны, халат на вас мешком висит. Чему от вас научатся дети?

— Во всяком случае, я не буду учить их приваживать чужих мужей, — отпарировала Аида, вызывающе посмотрев в глаза Майи. — Халат мой выстиран, выглажен... Волосы причесаны... Я придерживаюсь служебных инструкций.

Майю не очень-то задела дерзость Аиды.

— Если бы их придерживались в семейной жизни... — легко, словно дуновение ветерка, прошелестел ее голос. Она не договорила, но Аида все поняла. Эта намекает на ее непорядочность, сомневается в ее верности. Да как она смеет! Надо было немедленно дать отпор. Но Аида не успела этого сделать.

— Возьмите истории болезни. Пойдете с нами, — приказала Майя, решив не продолжать взаимный обмен язвительными комплиментами.

Никто из присутствующих не придал значения этой словесной перепалке. Ничего особенного, обычная рабочая нервотрепка.

Не поднимая головы, Аида зашла в ординаторскую, схватила пачку папок со стола. Пользуясь тем, что ее никто не видит, лацканом халата вытерла влажные глаза, поправила волосы. Когда она вышла из ординаторской, услышала недовольный голос Майи:

— Копуша какая-то... Если хотите опоздать — поручайте ей. Наконец-то их светлость изволили явиться.

Закусив губу, Аида молча внесла папки в первую палату, где лежали дети с легочными простудными заболеваниями, острыми осложнениями. Мальчики и девочки, толком не научившиеся говорить, о чем-то лепетали между собой и хорошо друг друга понимали. Они не бегали, не кричали, что-то степенное и по-взрослому серьезное проглядывало в их личиках. Поняв, что это и есть страдание, еще не осознанное мозгом, но остро ощутимое телом, Аида прониклась мучительным сочувствием к этим маленьким симпатичным человечкам. Она с неизвестной ей раньше ревностью увидела, как белобрысенькая девочка с голубыми барвинковыми глазами жадно потянулась к Майе.

— Тетя Майя... вава...

Заученно ловким, выверенным движением Майя оголила ее до пояса, приложила ладонь к худенькой спинке, постучала по ней кончиками пальцев, осмотрела шейку, потрогала за ушками.

— Головка не болит?

— Нет...

— А здесь?.. — Майя нажала на тоненькую ключицу.

— Ой...

— Еще один день давайте антибиотики, витамины... Завтра назначьте на консультацию к профессору, — сказала Майя старшей медсестре с такой озабоченностью, что Аида вздрогнула. Какая же беда подстерегает эту маленькую девчушку? Как отвести ее, эту беду?

— Будешь бегать, будешь... — пообещала Майя. — Позже... А пока лежи под одеяльцем.

Марийка натянула на себя рубашечку, спряталась под одеяльцем.

Майя погладила головку девочки и подошла к соседней кроватке. Закованные в гипс ножки мальчугана, положенные на простыню, не мешали ему передвигать по койке автомашину с прицепом. В кузове машины он катал маленького тряпичного зайчика, а в прицепе — белочку. Черная обезьянка, сделанная из ниток, попала под колеса автомашины, они безжалостно переехали ей ноги. Зайчик соскочил с кузова, подхватил обезьянку, положил ее в прицеп, чтобы быстренько отвезти в больницу...

— Маркуша, как твои ножки? — Майя положила руку на бледные пальчики с синими ногтями, выглядывавшие из-под гипса. Недавно она перевела этого мальчика из хирургического отделения в терапевтическое: там он лежал один, не мог заснуть, хныкал, просился к маме. Здесь, рядом со сверстниками, Марко стал хорошо спать, у него появился аппетит, интерес к игрушкам. Часто он подсознательно воссоздавал несчастный случай, который произошел с ним: улица, автомашина и страшные колеса — они неумолимо накатываются, сбивают с ног... Шофер, сбивший Маркушу (в случившемся он не был виноват), почти каждый день приходил в палату с родителями Марка и по совету Майи рассказывал мальчику, как все произошло. Этим самым он ослаблял психическую травму ребенка. И дрожащий, испуганный, прибитый горем мальчуган — таким он был в первые дни — постепенно приходил в себя. «Вот она — неимоверная гибкость и подвижность психики, — подумала Майя. — Только надо разумно и расчетливо воспользоваться этой податливостью».

— Тетя доктор, мне уже можно вставать? — поднял на Майю черные любопытные глазенки Маркуша.

— Не знаю. Послушаем, что скажет хирург.

Пожилой морщинистый хирург склонился над кроваткой Марка.

— Сейчас осмотрим твои ножки и решим.

Марко, забыв про игрушки, потянулся к хирургу.

— Возьмите меня на руки, — попросил он тонким голоском, задыхаясь от нетерпения, от ожидания радостных минут.

— Да разве я такого казака, как ты, подниму?

— Ой, больно! — крикнул Марко, когда хирург надавил на гипс ниже колена.

— Вот и хорошо, что больно. Возобновилась чувствительность ткани... Слышишь, Марко? Разрешаю тебе... Слезешь сейчас с постели, постоишь немного, и хватит... Завтра я еще посмотрю. Возможно, еще что-нибудь тебе позволю. Согласен?

Маркуша весело кивнул.

— Ну, давай слезай...

Аиде нравилась работа хирурга. Как он тепло, заботливо осматривает больных ребятишек! Разговаривает с ними всегда будто со взрослыми. А Беркович... Внешне она вроде бы приветлива и внимательна к детям. Но при осмотре их она незаметно для самой себя вплетает ниточку будничного безразличия к ним. Нет у нее той безоглядной преданности детям, которая чувствуется у старого хирурга и на которую безоговорочно откликаются малыши, тянутся к нему ручонками, глазами, всем тельцем. Чем-то сугубо женским, сугубо материнским Беркович обделяет их. Все она делает правильно, внимательно, добросовестно, но ее мысли и чувства, ее естество находится где-то далеко от детей.

«Я бы не так... Беспомощные, доверчивые, чуткие... Замурзанные носики, растопыренные пальчики. Это преступление — обманывать их... Если бы у меня...» — Аида вдруг залилась румянцем, вообразив, что держит своего ребенка на руках.

— Что это с вами? — Майя внимательно присмотрелась к ней. — Вам обременительно исполнять несложную работу?

— Я её выполняю. Моя обязанность...

— Отведите двух девочек из старшей группы в оранжерею. Оденьте их. Да поторопитесь.

Аида шла в палату старшей группы и с гневом думала: «Потаскуха! Каждому мужику на шею вешается. Даже к женатым пристает. Охомутала и моего Григория. Ведь это ж стыд надо совсем потерять! Неудивительно, что и к детям она... Себя любит в мужиках, себя любит в чужих детях...»

Одев двух девочек, Аида взяла их за ручки:

— Пошли, мои маленькие.

Ей так хотелось, чтобы эти ручки были родными!