Росток

7

Двухгодовалый карапуз играет возле своей кроватки на цветастом коврике. Скачет куда-то рыженькая гривастая лошадка. Свесив полуоторванную голову, дремлет пушистый медвежонок. Тянется вверх округлая коническая башенка, сложенная из деревянных колец, насаженных на ось.

Вдруг из прихожей доносится резкий пронзительный звонок. Малыш испуганно поворачивает головку, усеянную белокурыми кудряшками, в ту сторону, откуда донесся звук. Он еще не знает, что такое электрический звонок, не связывает его дребезжание с чьим-то прибытием. Он просто поворачивает головку в сторону прихожей.

Ориентировочный рефлекс...

Кто пришел, кто входит в комнату? Малыш угадывает: папа вернулся с работы.

Мама быстро ставит на стол две глубокие тарелки — для себя и мужа, меньшую — для сына. Малыш поднимается на ножки, топает к столу, протягивает ручки — возьмите меня, покормите. Ишь как захотел есть! Даже капельки слюны катятся на подбородок.

Вытерев сынишке личико, мама повязывает на его шейке «слюнявчик», сажает на колени, зачерпывает ложечкой борщ из маленькой тарелки. Сын смешно вытягивает губки, ест...

Отец неосторожно берет ребенка, чтобы отнести к кроватке. Малыш вскрикивает, сопротивляется, плачет.

Оборонный рефлекс...

Петр Яковлевич, сидя в кресле, просматривал кадры фильма, снятого по его поручению младшим научным сотрудником Евгением Сюсюком.

— Там нужно наш филиал основать... — прошептал Сюсюк, склонившись так низко, что его тонкие, тщательно подстриженные, напомаженные усики коснулись уха Петра Яковлевича.

Петр Яковлевич отклонился в другую сторону. Дразнящие запахи забивали дыхание. Холеное, без единой морщинки лицо Сюсюка передернулось.

— Я не то сказал?

— Евгений Никитович, почему вы говорите шепотом? Ведь лента идет без звукового сопровождения. — Помолчав, Петр Яковлевич добавил: — Ну-ну... Может, действительно основать филиал?

В продолговатом коридоре, где шел просмотр ленты, вспыхнул свет, стихло стрекотание проектора. И тут же из-за стены донесся стук дизельного движка и астмастическое посапывание компрессора. Сухо, будто автоматы, затрещали пневматические молотки. Видно, Гузь наверстывал упущенное.

Петр Яковлевич взял Сюсюка за пуговицу.

— Вот что, Евгений Никитович... Пленка хорошая, есть немало материала для анализа. Не поленитесь, посидите, расчлените все на составные части... Попробуйте каждый двигательный акт ребенка связать с деятельностью нервной системы. Покопайтесь в книгах Жан-Жака Руссо и Готфрида Лейбница... Ромена Роллана не забудьте...

— Простите, Петр Яковлевич! Беллетристика и наша работа? — пожал плечами Сюсюк. — Вы серьезно?

— Такая штукенция, Евгений Никитович... Очень сложная и запутанная. Прошу вспомнить, что писал Ромен Роллан о любви. Не припоминаете? Ну вот... У нее есть удивительные способности, она имеет как бы обратную силу. В ту самую минуту, когда Жан-Кристоф понял, что любит Минну, он понял, что любил ее всегда. Заметьте, что такой обратной силой наделены все человеческие чувства.

— Слишком неожиданно... — пробормотал Сюсюк. — А к чему все это?

— Э, голубчик, такая штукенция... Скучно объяснять очевидное. Но хорошо, попытаюсь. Слушайте внимательно. Назову некоторые проблемы становления детского организма, его психики. Раз — переход ребенка от реактивности к активности и связанной с этим психической саморегуляции. Два — распознание ребенком своего образа и овладение личными местоимениями. Три — развитие и трансформация самооценок. Четыре — формирование сознательного «я» и социальное самоопределение личности...

— Ишь к чему подвели! — встрепенулся Сюсюк, мысленно проклиная тот миг, когда согласился на съемки. Ведь это ж сколько книг придется перелистать, напрягать мозг. А сколько придется убить времени! Покорно вздохнув, он угодливо улыбнулся. — Давайте я еще одну ленту изготовлю. Чтоб больше материала было.

— Достаточно и этой, — разгадал его маневр Петр Яковлевич. — Даю вам неделю, и ни дня больше.

— Да, придется порядком попотеть.

— Придется, — кивнул Петр Яковлевич, направляясь в свой кабинет.

Раскрасневшийся от мороза и быстрой ходьбы Савич, войдя в приемную, сразу же направился к двери кабинета начальника лаборатории. Но секретарша остановила его:

— Пошаркал смотреть киноролик.

— Сама ты шаркаешь, — огрызнулся Савич, опускаясь на краешек стула. Не вовремя, ох не вовремя подвернулся этот ролик. Вдруг вскочил. — Дай ключ!

— Какой? — захлопала длинными ресницами Натали.

— От кабинета Петра Яковлевича. Мне надо кое-что записать.

— Пишите здесь...

— Ты, лисичка, не крути хвостом! Ты мне мозги намозолишь, пока я что-то буду писать. Ну!

Натали выдвинула ящик стола, взяла ключ, протянула его Савичу.

— Никакого шарма в отношениях с дамами... Ну никакого!

— Дама! — хохотнул Григорий, исчезая в кабинете Петра Яковлевича. — Бубновая, червовая? Перекрасьтесь в крестовую, тогда и будет шарм. Дама!

Когда в приемную вошел Петр Яковлевич, Натали сердито буркнула:

— Открыл ваш кабинет... Ворвался как бандит... Будто ему все дозволено...

— Кто ворвался? — удивленно взглянул на нее Петр Яковлевич.

Натали вскочила, подбежала к двери кабинета, распахнула ее.

Петр Яковлевич увидел Савича, сидевшего на полу. Перед ним были расстелены листы ватмана.

— Простите, Пе... Як... — Григорий встал, одернул свитер. — Кстати, уместное сокращение. И смысл имеет. Одну букву изменим — и выйдет Пыяк.

— Где тебя черт носил? — Петр Яковлевич пропустил мимо ушей дерзость Савича, хотя понимал, что Натали, услыхав новое прозвище, сегодня же разнесет его по отделам. — Пыяк... Пусть будет Пыяк, хоть я этого зелья не употребляю...

— Идите сюда. — Григорий схватил пальцами за рукав и силком потащил начальника в кабинет, забыв, что Петр Яковлевич на протезах и не может передвигаться так же ловко и энергично, как он.

— Показывай, показывай свое творение. — Переступив через ватманские листы, Петр Яковлевич открыл настежь окно. — Надымил, не продохнешь. Ну давай, выкладывай на кон, что принес.

— Весомого, ощутимого — ничего... — Григорий стал на одно колено, носком ботинка пододвинул к себе лист ватмана, поднял его. — Прежде всего изложу ход размышлений. Начнем с цикличного запоминающего элемента. Каморка памяти... Я отказался от релейной схемы с блокировкой. Отбросил феррит с тригером. Остановился на схеме, в которой имеется логический элемент «или» с линией задержки. Почему? Импульс, подлежащий запоминанию, подается на вход элемента «или». Из входа он поступает в линию задержки, миновав ее, снова попадает на вход «или». Если время задержки сделать во много раз больше, чем продолжительность импульса? Схема успеет запомнить целую серию новых импульсов. Выигрыш в увеличении объема информации. Это — память...

— Не мог над чем-нибудь более хитрым помудровать? — прервал Савича Петр Яковлевич. — Цикличные схемы давно известны.

— Я передаю ход мысли, а не решение, — вскипел Григорий. — Не можете потерпеть?

— Давай, голубчик, пожую твою словесную мамалыгу, — улыбнулся Петр Яковлевич. — Надеюсь, на зуб что-нибудь вкусное попадет. Продолжай дальше.

— Дальше приходим к условиям выработки условного рефлекса, рассчитанных на одно совпадение условного и безусловного сигналов. Взгляните! — Савич положил лист ватмана на стол. На чертеже вырисовывались два элемента «или», линия задержки, импульс первый, импульс второй. — Чем обеспечивается приход к элементу «импульс‑2» условного сигнала при отсутствии безусловного? Совпадением двух сигналов — условного и из линии задержки. Вирутно?

— Григорий Васильевич, что это за словцо «вирутно»?

— Я подцепил его на вилку в одной забегаловке. Оно обозначает — вполне вероятно.

— Забегаловка... — вздохнул Петр Яковлевич. — Не могу я тебя понять. Как можно соединить остроту мысли и тупость опьянения! У тебя прекрасная жена, сердечная...

— Петр Яковлевич, мы отклонились от темы. Может, мне сложить чертежи и уйти?

— Задело за живое? Значит, еще не омертвел... — Петр Яковлевич нахмурился, сел за стол. — Клади сюда... Мне тяжело стоять...

Пока Григорий собирал листы ватмана, он молча глядел на его смятые брюки, заношенный пиджак и давно не глаженную рубашку. В сердце мутной волной поднималось возмущение женой Савича — всегда тщательно разодетой, всегда спокойной и безоблачной. «Ну почему она не уделит мужу хотя бы чуточку тех забот о внешности, которые уделяет себе? Что она, слепая? Ничего не видит? Ладно. Не будем углубляться и отвлекаться... Найдем более удобное время и подходящую обстановку для этого...»

— Вот здесь у меня монтажная плата... — с каким-то безразличием затараторил Григорий, словно стремясь как можно скорее отделаться от необходимости что-то объяснять, что-то доказывать. Еще недавно в заснеженном лесу тлеющий уголек озарения согревал его, возбуждал фантазию. Он прикладывал этот уголек к сухим стружкам догадок и предположений, время от времени дул на него. Он чувствовал себя счастливым, когда увидел первый отблеск огонька, оказавшегося путеводным. Проваливаясь по колени в снег, прибежал сюда, чтобы раздуть его еще сильней, превратить в костер. Как же — раздул... — По углам платы — четыре нейрона с гнездами для элементов памяти, — продолжал так же быстро, с безразличием Григорий. — Платы соединяются в нейронную сеть...

— Подожди-подожди. — Петр Яковлевич достал из кармана красный карандаш. — Насколько я понял, на трех ватманах у тебя воссоздана эволюция твоего замысла. Ты пришел к решению с помощью цикличной схемы выработки условного рефлекса. Так?

Григорий кивнул, сел на стул, положив на колени обветренные пальцы, которые едва заметно дрожали. Его сейчас не радовали ни неожиданный взлет мысли, ни утонченное решение.

Кто-кто, а Петр Яковлевич должен бы знать, чего стоило ему прозрение. Сколько математической информации просеял он мысленно, чтобы обнаружить ценное зернышко. Числовые обозначения и буквенные символы проносились в его сознании то как призрачные тени, то как яркие пятна. Он нанизывал их, будто монисто, на острие мысли или выстраивал, словно командир солдат. Да, это была работа. Невидимая, однако изнурительная и утомляющая работа. И Петр Яковлевич хорошо знает цену этой работе.

— Вывод, к которому я пришел, таков... Мы используем для базовой структуры нейронные сети... Если...

— Если... Если... — недовольно перебил Петр Яковлевич. — За минувший день, Григорий Васильевич, кое-что изменилось.

Он чувствовал вялость и безволие Савича, который только что с таким азартом ползал по полу, испещряя ватманы чертежами. В чем причина перемены? Он не мог, не имел права отпустить одного из лучших сотрудников лаборатории, не попытавшись выяснить причину.

Взгляд Петра Яковлевича остановился на фотографии под плексигласом. «Иван Сергеевич помолчал бы, подумал и нашел бы подход. А как мне найти?»

— Слушай, голубчик... С какой это зазнобой ты сидел вчера в кафе? — спросил вдруг Петр Яковлевич и тут же почувствовал, что вопрос его бестактен и неуместен.

Григорий встрепенулся, будто кто-то толкнул его в спину, поднял голову, мечтательно улыбнулся:

— Женщина как женщина... Только огня в нее насыпано многовато.

— А мне вот не довелось вкусить холостяцких радостей, — задумчиво произнес Петр Яковлевич. — И знаешь, не жалею... Не распылялся...

— Эх, Яковлевич! — вздохнул Григорий. — Кому заранее известно, в каком дворце прописана его принцесса? Чаще всего выбираем способом проб и ошибок. Поэтому и разводов много. Вот мы... Колдуем над сложностями... А до сих пор еще не изобрели индикатора, который выявлял бы соразмерность чувств, их глубину и прочность... — Григорий подошел к столу, положил пальцы на прохладную перчатку Петра Яковлевича. — Я не обижаюсь... Знаю, что вы из лучших побуждений... Исходя из своих оценок... А если они, эти критерии, не для меня?

— Не такой уж ты нестандартный... — тронутый откровенностью Григория, Петр Яковлевич встал. — Кроме всего прочего, есть еще обобщенный, эталонный образец поведения и морали...

— Вирутно, что есть! Как не быть! — подхватил Григорий. — Только он не жизненный, не наполнен страстью и безумством. Нам, простым смертным, остается разве что отклоняться от эталонных норм... Это и делает нас живыми людьми во плоти и крови.

— Гляди, а то отклонишься так, что... Мне будет больно, Григорий, если такое случится с тобой.

— О нет! Не беспокойтесь! Вам не придется за меня краснеть.

— Ну что ж, пока сойдемся на этом.

— Вы сказали: за минувший день кое-что изменилось. Если не секрет — что?

— А-а... Такая штукенция, голубчик... — Петр Яковлевич спрятал карандаш в ящик стола. — Прибыли вагоны с оборудованием... Нам выделили вычислительную машину... Все твои соображения теперь...

— Ура! Это же здорово! — Григорий схватил под мышки Петра Яковлевича, крутанул вокруг себя. — На ступеньку выше теперь станем!.. Не вслепую будем ковыряться... Простите за бесцеремонность... Но это же такая радость!

— Вижу, — с деланным неудовольствием глянул на него Петр Яковлевич. — Силушки у тебя, голубчик, как у выгулянного бугая. Не знаешь, куда ее девать. Взял бы да помог монтажникам. Старую тематику мы пересмотрим и какую-то малость времени выгадаем.

— Я не против... Ощупаю каждый проводок, каждое соединение.

— Вот и договорились. Иди занимайся делом.

После работы Григорий направился в кафе «Под башней».

У входа его встретил Максим Бигун.

— Привет, старик! Давно ждем тебя.

— Спасибо. Но я...

К ним подошла Майя.

Григорий пожал ее холодные пальцы.

— Ты не будешь сердиться, чаечка, если я сегодня не зайду?

— Что-нибудь случилось? — Из-под опущенной на лоб прядки черных волос сторожко и выжидающе глядели встревоженные глаза.

— Майя, я уже ночь и два дня не был дома...

— Вон ты о чем... Тогда иди... Сами развлечемся... Правда, Максим? Ну, иди, чего стал? Я замерзла...

Григорий побрел к трамвайной остановке, сел в вагон, прижал лицо к стеклу. Трамвай почти бесшумно скользил по рельсам, стеля перед собой и по бокам белые летучие полотнища сполохов. В еще не загустевшей мгле возникали и исчезали дома, словно кто-то невидимый тасовал огромные игральные карты. Тесно застроенный центр города удалялся, отодвигался, утихал неугомонный грохот и гам. Вот и окраина.

Неожиданно из темени вынырнули будто подвешенные к небу высокие крупнопанельные башни-дома — веселые, сияющие, праздничные. Они словно взбегали по белым уступам — вверх, вверх, чтобы хоть краешком, хоть ребром коснуться звезд и засиять еще ярче.

— Конечная! — известил пристроенный под потолком вагона громкоговоритель и закашлялся.

Григорий нехотя побрел к выходу, бросив на прощанье вагоновожатому:

— Попей горячего чаю с малиной, приятель. А на ноги натяни шерстяные носки. Глядишь, пропотеешь хорошенько и полегчает.

— Хоть один побеспокоился, — засмеялся в затемненной кабине водитель. — С чего бы это?

— Родненький! Кто ж меня будет возить на работу, если ты заболеешь? — пошутил Григорий.

Спрыгнув с подножки трамвая, он зашагал по безлюдной тропинке. Шел не спеша и размышлял вслух.

— Вот сейчас войду в дом, вызову лифт... И понесет меня кабина на пятый этаж, в мою кооперативную берлогу, оплаченную из скромных доходов старшего научного сотрудника. Вставлю ключ в английский замок, врезанный в обитую дерматином дверь... Щелкнет пружина, и откроется бетонное нутро пещеры, обклеенной полосатыми обоями — под дуб... Глянут из рамок, развешанных по стенам, репродукции — фламандские и испанские красавицы... По-стариковски устало заскрипит приобретенная по случаю мебель... И все же — уют. Гавань. Своя... Где-нибудь в спальне или гостиной сидит причесанная Аида Николаевна, манипулирует вязальными спицами. Что она вяжет? Новый мужской свитер или женскую кофточку, которые после того, как закончит, отнесет на городскую толкучку. «Твоих денег как кот наплакал. А мясо нынче кусается... Пусть хоть питание будет у нас как у людей».

«Как у людей», — постоянно твердит она, а сама до сих пор не хочет устраиваться на какую-нибудь работу. И попробуй ее заставь...