Росток

27

Неделя выдалась напряженной. Едва успели раздать научным работникам и лаборантам, строителям и снабженцам изготовленные на машиностроительном заводе перфопропуска, как в лабораторию прибыл сам директор завода Альф Харитонович. Фамилия его была уникальная, состояла из двадцати букв — Микуланинецевоинский. Никто не мог ее правильно выговорить. Поэтому произносили обычно только первые шесть букв — Микула.

Прибыл и с места в карьер:

— Показывайте!

Систему уже испытали. Теперь сотрудники, являясь на работу и уходя домой, вставляли перфопропуска в отверстия датчиков, устроенных на проходной. То же самое делали и водители машин.

Альф Харитонович стал свидетелем спора Гузя с Савичем.

— Утвердите мне километраж пробега, количество израсходованного бензина и премиальные шоферам, — сказал Антон Калинович, войдя в кабинет.

Савич достал из выдвижного ящика стола отпечатанные на машинке сведения, сверил их с данными, предоставленными Гузем.

— Тут слишком большие расхождения. Я не буду подписывать документы на незаработанные деньги и истраченные неизвестно с какой целью материальные средства.

— Откуда у вас такие данные? — вскипел Гузь. — В конце концов! Из пальца высосали? Пользуетесь тем, что Петра Яковлевича нет?

— Все поездки, количество рабочих, их занятость зафиксировала машина. Проанализируем данные за неделю, тогда и решим: подписывать или нет.

— Сами срываете графики строительства, а на меня сваливаете. Трест подаст на вас иск!

Савич набрал номер телефона начальника строительного треста, проинформировал его о случившемся, без особых осложнений нашел общий язык с ним.

— Как вы поняли, Антон Калинович, трест иска не возбудит. Позвольте поинтересоваться — вы полностью достроили особняк на улице Листопада?

— Какой особняк? В конце концов! — попятился к выходу Гузь. — Ни сном ни духом... Плетете черт знает что!

— Машина не врет! Отныне учет вашей работы будет вести она! — жестко подытожил Савич. — Отсюда и оплата, премиальные, прогрессивка. Предупреждаю: данные машины уже теперь учитываются как юридические документы. Все!

Более убедительных доказательств Микуланинецевоинский доискиваться не стал.

— Присылаю своих конструкторов! Разрешишь скопировать?

— А хозрасчетное соглашение?

— О чем беспокоишься! — обиделся директор. — Давай систему, бери деньги.

— Альф Харитонович, скоро вернется заместитель нашего начальника Олияр, автор данной разработки. Кому, как не ему, внедрять?

— Не возражаешь, если я сегодня на совете директоров похвалюсь, что заинтересовался вашей системой?

— Буду благодарен за рекламу!

Не прошло и двух часов, как примчался взлохмаченный, запыхавшийся Максим Бигун.

— Гриша! Выкладывай на кон, что у тебя тут творится! Редактор дал задание написать статью о тебе для очередного номера.

Внешне Максим очень изменился. Исчезли мешки под глазами. Лицо посвежело.

— Понимаешь, отложил новый памфлет, чтобы осветить твой взлет.

— Максим, я отведу тебя в машинный зал. Там есть дотошный хлопец Василь Гарба. Он посвятит тебя во все тонкости. Хорошо?

— Старому другу не можешь уделить минутку?

Григорий ребром ладони провел по горлу.

— Клянусь, нет времени!

— Тогда пообещай, что хоть посмотришь написанное.

— Обещаю. Если же не сумею... В общем, загляни завтра утром.

На следующий день после обеда приехал Мирослав Михайлович Козак, попросил собрать заведующих отделами.

Совещание проходило в кабинете Петра Яковлевича.

— Сначала хочу вас поздравить, — сказал, улыбаясь, Мирослав Михайлович. — Вчера на совете директоров Альф Харитонович произнес очень добрые слова о вас. Мне было приятно слышать его похвалу. Молодцы! — Козак сделал паузу, подождал, пока утихнет шум. — А теперь о деле. У нас нет времени ждать, когда четвертый этаж вашего корпуса подведут под крышу. Научный центр получил задание от академии и... Хочу сделать отступление. Вам придется вплотную, практически заняться теорией информации. Чем ограничено ее получение? Возможностью передачи по нервным каналам. Посмотрим на это весьма важное обстоятельство несколько в философском плане. Что означает для нас поддерживать связь с внешним миром? Прежде всего — получать сообщения от него, уметь их осмыслить и сделать выводы. Взаимный обмен информацией... Мы с вами — сотоварищество индивидуумов, сцементированных и связанных между собой. Это своеобразный огромный организм со своим характером, лицом, поведением и — самое главное — памятью. Она, память коллектива, куда более емкая, разнообразная, гибкая, чем память отдельного человека. Я вообще склонен думать, что подсознательно в нашем столетии появилась тенденция к созданию ассоциаций мозга. То, что не способен объять и исследовать индивидуальный разум, подчиняется их объединениям — так я условно называю коллективы вашей лаборатории, нашего Научного центра, исследовательских институтов, конструкторских бюро. Или возьмите такие специализированные ассоциации, как госплан, министерство, трест, бригада. В чем-то структурно-существенном они повторяют иерархию отделов нервной системы. Поищем точку соприкосновения там, где знания сливаются с жизнью. Знания и есть один из аспектов жизни. Мы всякий раз требуем нового пополнения сокровищницы знаний лишь потому, что мы живые. Это и способ существования, протянутый в вечность, и стремление постичь сущность, ее смысл, попробовать изменить, наполнить новым содержанием...

Слушая Козака, Григорий оперся локтем на стол, пододвинул к себе лист бумаги, взял карандаш с мягким грифелем и стал чертить простенькую схему передачи сообщения по линии связи. Слева он нарисовал два квадрата, над первым написал «Сообщение на входе», над вторым — «Сигнал на входе», внизу объединил оба квадрата фигурной дужкой с надписью «Кодировка». Справа — еще два квадрата: «Сигнал на выходе» и «Сообщение на выходе». Под объединяющей дужкой поставил надпись «Декодирование». Две пары квадратов соединил длинной стрелкой, означающей линию связи. Немного подумав, сверху написал над этой линией: «Помехи».

Глядя на схему, наглядно представил течение размышлений Мирослава Михайловича. «Работай, мысль! — шевельнул губами Григорий. — Это ты подметила, что заостренный камень быстрее, чем тупой, пробьет череп животного, чтобы дать человеку пищу для утоления голода. Какой же практично-наивной ты была тогда!.. В наши дни ты устремилась не только к первоосновам материи, но стараешься понять самое себя — что ты такое есть на самом деле?.. Неутомимая, безотказная труженица, которая своему носителю — мозгу — не дает передышки в течение всего его существования...»

Мирослав Михайлович, заметив, что Григорий отвлекся, повысил голос:

— ...В одной из областей, имеющей отношение к этим переменам, работаете и вы. Не буду доказывать очевидное для вас: нервная система не что иное, как сложная сеть элементов для приемки, переработки и передачи импульсов. Достигнув конца нервного волокна, импульс вместе с другими импульсами, достигшими этой же точки, «решает», будет или не будет распространяться разряд на соседнее волокно. Вот почему Норберт Винер сравнил нервную систему с логической машиной, в которой каждое последующее решение принимается на основе учета целого ряда предыдущих.

«Да, это так, Мирослав Михайлович... — мысленно бросил реплику Григорий. — Точно по моей схеме».

— Два вида таких систем придется разрабатывать вашему коллективу. Одна, менее сложная, — усовершенствование автоматической системы управления производством. Она вплотную соприкасается с уже разработанным вами терминалом учета рабочего времени. Другая — принципиально новая. Разработка промышленного образца системы для сверхточной обработки целого класса изделий. Методика у вас есть, первые наброски воплощены в материал. После приезда Ореста Остаповича поручим одну из упомянутых тем ему. А ты, Григорий Васильевич, сходи к Петру Яковлевичу. Посоветуйся с ним. В случае необходимости обещаю вам помощь математиков института прикладных проблем. Вот и все. Простите за длинную речь.

После совещания Мирослав Михайлович прошелся по отделам, поднялся на четвертый этаж, где хозяйничал Гузь. Здесь работа шла полным ходом. Никто не сидел без дела. Чувствовалось, Гузь понял: хитрить с машиной бесполезно, тем более что эти чертовы бумажные ленты с колонками чисел имеют силу юридического документа. Правда, ознакомившись с системой перфопропусков, он и тут нашел лазейку. Иногда через ворота проезжали сразу две машины — шли вплотную друг к другу — по одному перфопропуску.

— Вы, Антон Калинович, срываете выполнение... Если через две недели все помещения четвертого этажа не примут персонал и технику... — Мирослав Михайлович говорил спокойно, не подчеркивая отдельных слов, — то я постараюсь, чтобы на территории нашей области не оказалось для вас работы по специальности. Вы поняли меня? Повторяю — по специальности. Об остальном побеспокоятся юристы.

— Что вы, Мирослав Михайлович... За что? Я, в конце концов, ночей не сплю. Я сил своих не жалею, — затараторил Гузь. — Потом... Вы можете наказать меня за нарушение графика. А диплом инженера никто не отнимет. Разве что юридически...

— Вот-вот. В самое яблочко попали! Я получил досье от нашего юрисконсульта. От вас зависит — передать его прокурору или нет. Все, Антон Калинович. Дикси[15].

Во дворе возле машины Мирослав Михайлович задержался:

— Ну как, Григорий Васильевич, осваиваете свою считалку?

— Осваиваем помаленьку. Тут такая трудность... Приходится менять сам способ мышления. Ведь наши мозги теперь освобождены от обременительных и долгих вычислений. Ну и переходить на двоичную систему тоже непривычно и неудобно.

— Не прибедняйся. Вы же сумели с помощью машины посодействовать Олияру. Что вам необходимо в первую очередь?

— Хотелось бы оставить у себя представителя завода Василя Гарбу. Он нам очень нужен. Особенно сейчас.

— Хорошо, — Мирослав Михайлович записал что-то в своей блокнот. — Думаю, это дело уладим. Больше никаких просьб нет?

— К Василю Гарбе приплюсовать бы еще хотя бы двух программистов.

— Зачем?

— Оборудуем три выносных пульта для работы в раздельном режиме времени.

— Это хорошо! — оживился Мирослав Михайлович. — Ни минуты простоя! Дадим вам программистов. Что еще?

— Знаете, мне вспомнился вывод академика Гилярова. Все живые существа, которые передвигаются, имеют внешнюю двустороннюю симметрию...

— Вон ты о чем! — прервал Савича Козак. — Симметрия тела и сосредоточение пространственного анализа в головном мозге ведут к разделу переднего мозга на два парных полушария. Так? Сейчас спросишь о второй вычислительной машине?

— Угадали. Не хочу плестись следом за тем, что уже сделано и отработано. Зарубежная система «Марк», стэнфордское изобретение — это вчерашний день.

— Не ограничиваем вас ничем. Лишь бы все было на уровне достижений мировой науки. Ну, а ежели вырветесь вперед — поддержим и одобрим. Что касается второй машины... Ее просто нет. Тут могут быть варианты. Либо мы проложим линию связи от вашей лаборатории к вычислительному центру, либо основные решения и конструкторские узлы будете отрабатывать на машиностроительном заводе. У них две машины. Договорились?

— Что поделаешь, — вздохнул Григорий. — Раз другого выхода нет, можно и так.

Когда черная «Волга» с Козаком уехала, Савич, удрученный сложностью задания, зашел в кабинет Петра Яковлевича, сел за стол. «Да, задачка! Как ее решить? С какого конца взяться? С чего начать? Правда, опыт кое-какой имеется. И все-таки...»

Его раздумья прервал шум в приемной. Натали кого-то не пускала к нему.

Григорий прислушался, узнал голос Максима Бигуна.

— Тебя, доця, сам черт не полюбит, такая ты въедливая! Говорю, что назначил свидание.

Григорий распахнул дверь:

— Заходи.

Тяжело дыша, Максим положил на стол несколько страничек:

— Читай. Прославляю тебя, а эта выдра вцепилась: «Не пущу без доклада!» И всё!

Прочитав статью, Григорий похвалил Максима.

— Все написано правильно. Никаких замечании у меня нет, кроме одного, существенного: вместо моей фамилии надо поставить фамилию Ореста Остаповича. Ты хотел сделать мне приятное. Спасибо. Но вернее будет так. — Григорий взял ручку, вычеркнул везде свою фамилию. — Олияр корпел над разработкой, пусть и собирает лавровый лист для своей диссертационной ухи.

Максим недовольно скривился.

— Этому толстому борову ты отдаешь... Что же вы наделяете бездарей тем, что им и не снилось?

— Давай не будем дискутировать. Сделай, как я сказал.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему. — Максим сунул в портфель статью. — Будь здоров! Завтра читай.

Проводив Бигуна до двери, Григорий попросил Натали пригласить к нему Ромашко и Сюсюка. Сел за стол, позвонил Петру Яковлевичу, рассказал о свалившихся на его голову хлопотах.

Тот с минуту молчал, потом хриплым голосом произнес:

— С кондачка ничего не начинай. Биологические создания, в том числе и человек, самые лучшие советчики, самые совершенные образцы. Приезжай завтра. Возьми с собой заведующих отделами Ромашко и Сюсюка. Я тут кое-кого приглашу, с кем следует посоветоваться и кого есть смысл послушать. В общем, жду.

Вошли Ромашко и Сюсюк.

— Ну, ты накаркал, когда мы у тебя пили чай, — заявил с порога Ромашко. — У меня прорезались несколько иные планы. Скорректируем?

— У тебя тоже, Евгений? — устало спросил Григорий. — Что-нибудь фантастическое?

— Да нет. С Василием добиваем систему Олияра. Имеются некоторые пробелы в программе, нужны дополнения и уточнения. Бились целый день. Половину успели, вторую оставили на завтра. Башка уже не варит.

— Завтра мы должны быть у шефа. Прошу тебя, Евгений, обойди сейчас все отделы. Предупреди руководителей.

— Хорошо, — кивнул Сюсюк, направляясь к выходу.

— Прибавилось хлопот, Петрович. — Совиные глаза Григория впились в Ромашко. — Как узелок развязывать будем?

В его вопросе прозвучали и озабоченность, и беспокойство, и затаенная гордость — поручают не кому-нибудь, им! Открывается широкое поле деятельности — есть где разгуляться фантазии, выдумке, изобретательности.

— Не убивайся, Григорий Васильевич. Пошарим по своим сусекам. Кое-что накопилось за годы. Не волыним! Имеются у нас заготовки, сделанные впрок! Все пойдет в дело.

— Давай, Петрович, осмотрим наше хозяйство перед решительным шагом. Прикинем — с чего начать, на что опираться. Пошли к конструкторам.

Они спустились в полуподвальное помещение. Вдоль стен широкого коридора поблескивали смазанные токарные и фрезерные станки со сверхпрочными резцами-кристаллами, приставками, схемами управления. За такой станок охотно стал бы любой токарь или фрезеровщик. Здесь были крохотные коробочки с перфолентами, строго контролирующие режим обработки металла, ленты-записи, фиксирующие приемы работы умельцев высшей квалификации. Стоит нажать на кнопку с надписью «пуск» — и станок начнет обрабатывать заготовку так, как это сделал бы король токарного дела. Стояли строгальные и шлифовальные станки. Нейронная сеть, предложенная Григорием весной, приросла к длинной суставчатой штанге с затвором на конце и небольшой телевизионной камерой сбоку.

Григорий повеселел:

— Ого, Петрович, есть от чего танцевать. А где же люди?

— Как это где? Один на свидание побежал, другой — в кино, третий — домой...

— Ах, да! — Григорий посмотрел на часы. — Рабочий день уже кончился.

— Видишь, Григорий Васильевич, впереди темноту?.. Приглядись к ней получше, потрогай ее руками. Когда я заглядываю сюда, мне кажется, что в этой сплошной темноте, как в первичном земном хаосе, носятся все догадки, все открытия, которые сделают наши хлопцы.

— Петрович, да ты лирик! — воскликнул Григорий. — Но темнота здесь не сплошная.

В самом дальнем углу коридора тоненькой струйкой пробивался из-под двери свет. Он дрожал, упираясь в противоположную стену, будто длинный ржаной стебель.

Ромашко взял Савича за локоть:

— Пойдем посмотрим, кто это не торопится уйти с работы.

В небольшой клетушке у стены примостился стол, наращенный с обоих концов досками. На вбитых в стены крюках висели какие-то невиданные фантастические вещи из проволоки, металла, пластмассы. Они были похожи и на длинные корешки с кустистыми отростками, и на маленькие каркасы дирижаблей без оболочек, и на причудливую паутину из тонких проволочек, так замысловато переплетенных, что, пожалуй, и творец этого чуда не нашел бы их начала и конца. На высоком, поднятом почти к потолку подоконнике блестели выпуклые колбы с пристроенными к ним большими и маленькими трансформаторами, соединительными трубками, дросселями. К другой стене притулился огромный кульман. На его просторной площади было где разгуляться и чертежному карандашу, и фломастеру, и воображению. Рядом висела обычная черная школьная доска, исписанная цифрами, формулами.

Неподалеку от входа тонко посвистывал крохотный токарный станок. Над ним склонился мужчина с широченными плечами, с торсом штангиста-тяжеловеса. Его длинные чуткие пальцы, несоответствующие могучей фигуре, нежно вели миниатюрный резец над золотистой поверхностью заготовки.

Мужчина так углубился в работу, что не заметил прихода Савича и Ромашко. Склонив голову к правому плечу, он внимательно следил за тем, как резец выбирает тонкую, будто волосок, стружечку и она скручивается в коротенькую пружинку.

— Лесь Прут, конструктор, — шепотом, чтобы не обращать на себя внимания, сообщил Ромашко. — Мы его приняли на работу, когда ты в Киеве был. Перешел к нам из института механики. Золотые руки, золотая голова.

Григорий сдержанно кашлянул. Лесь кивнул, дескать, подождите минуточку, сейчас я освобожусь и буду к вашим услугам. Доведя резец до края заготовки, он выключил станок, немного распрямился. Выпрямиться во весь свой богатырский рост он не мог — мешал низкий потолок.

— Пришлось задержаться. Хотел успеть, чтобы на завтра не осталось.

— А что это у вас тут поразвешено? — спросил Ромашко. — Какие-то модели?

— Так, пустяки... — махнул рукой Лесь. — Догадки не догадки, мысли не мысли... Все вместе. Садитесь, раз уж зашли. Ваша светлость начальство редко когда заглядывает в наше подземелье.

Сели на доске, положенной на ящик.

— Мы собирались уже уходить, — сказал как бы в оправдание Ромашко. — Видим свет...

— Понимаю. Совпадение обстоятельств, — смягчился Лесь. — Вы просто так, без цели зашли?

— Без цели, — кивнул Григорий, осматривая «кабинет» Леся Прута. — На огонек потянуло.

— Курите? — Лесь достал пачку «Примы». Ромашко отказался. Григорий взял сигарету. — Минутку! Вы хотите прикурить... Сосредоточьтесь на этой мысли. Раз, два, три! Прошу затянуться!

Григорий не успел заметить, как и почему на кончике его и Лесевой сигарет зажглось по огоньку.

— Секрет фирмы! — засмеялся Лесь. — Немного химии, немного физики. Никакого обмана.

Григорий запыхтел сигаретой:

— Надо же, горит.

— Вы спрашиваете об этих вещах... — Было видно, что Лесь доволен и неожиданным приходом Ромашко и Савича, и их товарищеским отношением, и эффектом с сигаретой. Он почувствовал, что им интересуются как человеком, как личностью, независимо от его должности и занятий. Он подобрел, оттаял душой. — Я не разбрасываюсь, долблю в одном направлении. Сперва работал в исследовательском химическом институте, потом перешел к медикам-нейрофизиологам, потрудился и в институте механики. Теперь — у вас. Прослышал про вычислительную машину. Нет, я не летун. Поставил себе цель узнать: что такое память и где она гнездится?

— Ну и как, узнал? Или хотя бы приблизился к этому знанию? — скептически спросил Григорий.

— Кое-что подметил... Книга, перфокарта, кинолента — это тоже память. Мертвая и неподвижная. Нужны усилия, чтобы ее оживить, придать ей движение... В вычислительных машинах алгоритмы и эвристики записывают на магнитные ленты. То же самое и в организме... Генетические клетки зафиксировали всю программу его развития. Их память приводится в движение специальным биохимическим механизмом... Проведем параллель с системами управления. Никто не опровергает иерархии систем управления в организме от клетки до органа, до группы органов, наконец, до всего тела...

— Не усложняешь, Лесь?

— Усложнять сверхсложное? Я тоже в свое время был в Киеве, Григорий Васильевич. Слушал Николая Михайловича Амосова. Согласен с его разграничением уровней управления. Одноклеточные — третий уровень. Системы усложняются за счет длины цепочки. Впоследствии их соединения становятся параллельными, происходит надстройка этажей. Сперва — клетки. Потом — первичные системы. На этом уровне создаются параллельные и поверхностные структуры — многоклеточные с человеком в конце. И — племя, род, общество.

— Хорошо усвоил! Хоть сейчас принимай зачет, — пошутил Григорий. — Только не пойму, к чему ты клонишь? Где память?

— Не сбивайте меня с мысли, — попросил Лесь. Он помолчал с минутку, чтобы сосредоточиться. — Я размышляю так... Человечество как систему определяют свои коды информации и свои модели, а память сохраняют язык и вещи. Второй признак — отсутствие строгой и постоянной структуры. Она вся в движении! Ее структура предусматривает такую программу, в ходе выполнения которой и сама структура меняется, что в свою очередь ведет к изменению программы. Все верно. Для общества хранилищами памяти могут быть вещи — строения, мемориалы, памятники культуры, механизмы. А где сохраняется речь?

— В коре и подкорке, в структурах головного мозга... — задумчиво произнес Ромашко.

— Вот и Николай Михайлович Амосов считает, что структурами из корковых клеток, соединенных временными связями, отображены модели всего внешнего и внутреннего мира. Правда, он оговаривается — модель никогда не является копией. Где-то на нижних уровнях, в атомах, обязательно будет разница. Вершина сложности модели выражается во внешней информации, в высших ее кодах. Ну, там еще есть немало замечаний, отступлений. Но главное для меня то, что он отметил: предел общего количества переработанной информации определяется объемом памяти на разных уровнях. Улавливаете — память на разных уровнях! От молекулы и клетки до системы клеток — мозга, до ассоциации мозгов — общества.

— И ты о том же... — встрепенулся Григорий, вспомнив разговор с Ромашко. — А ты пробовал воссоздать?

— Начал с механики. Перешел к электричеству. К химии. Всякий раз прибавлялся какой-нибудь штришок, черточка, наблюдение. Теперь очередь за биохимическими, электрохимическими моделями. Потом я их объединю. Если мои надежды не оправдаются — есть еще резервы: коллоидные растворы. Уверен — решение надо искать на молекулярном уровне.

— Великое это дело — уверенность, — гася в пепельнице сигарету, вздохнул Григорий. — Но для нее нужна опора. Она у тебя есть?

— Самое убедительное — сам организм. Молекула воды является своеобразным тригером. Напряжения и токи в ней изменяются скачком. На выходе. Полная аналогия с состоянием нервного волокна — скачок «возбуждения», скачок «торможения». Если несколько молекул органической жидкости спрессовать в цепочку...

— Спрессуешь! А как же! — вставил шпильку Ромашко. — Нигде в мире не найдешь таких прессов.

— Не придирайтесь к слову, вы же прекрасно все понимаете, — осуждающе покачал головой Лесь. — Так вот. После возбуждения в нервной клетке коры образуется цепочка молекул. Некоторое количество тригеров принимает возбуждение. Все они находятся в положении «ввод». По законам резонанса, на который настроены все клетки, возбуждение распространяется на весь мозг. Далее — резонанс затухает. Происходит тормозящий процесс. Тригер закрывается. Возбуждение так выстроило молекулы-тригеры, что они могут сохранить след сколько угодно времени. Когда чистота и сила резонанса совпадают с возбуждением, законсервированным в тригерной цепочке, он переходит в положение «вывод», передавая в систему нейронов параметры остаточного следа. Это, на мой взгляд, и является приблизительной моделью памяти.

— Воображения и фантазии тебе, Лесь, не занимать, — сказал Григорий. — Будем работать вместе. Есть одна интересная идея...

— Я вам сделаю любой прибор, — неожиданно наежился Лесь. — Сделаю на совесть. Только не сбивайте меня с моего пути.

— Они пролегают рядом, наши пути, — Григорий встал. — Приглашаю тебя завтра к Петру Яковлевичу. Он будет рад...