Сказание о пальме

Глава двенадцатая

Для Шаумяна не были неожиданностью ни просьба Мак-Донелла об аудиенции, ни прибытие представителя Бичерахова.

В том, что англичане рано или поздно захотят встретиться с новым правительством Баку, Степан Георгиевич не сомневался. Слишком много их интересов было затронуто здесь.

А сообщение о том, что находящийся в Персии казачий отряд полковника Бичерахова, на попечении которого осталось огромное имущество эвакуировавшейся армий геперала Баратова, хочет связаться с бакинскими властями по вопросу вывоза этого имущества, Шаумян получил через персидского консула. Бичерахов заявлял, что не хочет иметь контактов ни с Закавказским сеймом, ни с национальными советами, так как они ведут политику создания «независимых» государств под эгидой центральных держав. Поэтому Бичерахов считает возможным передать имущество России лишь бакинскому правительству, заявившему о своей неразрывной связи с Россией.

Но в письме, доставленном адъютантом Бичерахова Альхави, полковник шел гораздо дальше. Узнав о вторжении турецких войск на Кавказ, он предлагал прямую военную помощь Бакинскому Совету.

Это было более чем соблазнительно. Бакинские комиссары были уверены, что им рано или поздно придется иметь дело с объединенными силами турок и мусаватистов. Нужно было или ждать помощи из России, или идти на риск, начав военные действия с небольшими силами и не очень надежными союзниками — дашнаками. В этих условиях боевой казачий отряд в полторы тысячи сабель с приданными подразделениями пехоты мог бы сыграть большую роль.

Было решено, что Джапаридзе и Корганов постараются выяснить подлинные цели Альхави и его шефа. Только после этого председатель Совнаркома начнет официальные переговоры.

И вот сейчас, когда Шаумян, сидя у себя, снова перечитывал письмо Бичерахова, в кабинет вошел Джапаридзе.

— Алеша? — Шаумян поднял голову от письма: — Ну, как там?

— Он и Корганов уже в приемной, — коротко ответил Джапаридзе.

— Разобрались, что за фрукт?

— Пока держится отлично, — пожал плечами Джапаридзе. — Комар носа не подточит!

— Клянется, что его полковник душой и телом предан Советам?

— Наоборот, всячески подчеркивает, что Бичерахов только потому и собирается помочь нам, что мы отстаиваем Баку для России.

Шаумян задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Гм... Так, конечно, может говорить или очень честный, или очень хитрый человек.

— Да... Просто не знаю, как нам быть! — сознался Джапаридзе.

— Я надеюсь, что все станет ясно после разговора с консулом. Потому я и назначил им встречу в один день.

— Правильно, — согласился Джапаридзе. — Если окажется, что англичанин заинтересован в том, чтобы Бичерахов прибыл в Баку, — откажемся!

Шаумян с улыбкой кивнул:

— В химии это называется анализ с катализатором: посторонний элемент непосредственно в реакции не участвует, но ускоряет обнаружение основного элемента в сплаве.

— Сказать правду, я почти не сомневаюсь в результатах этого анализа.

— Посмотрим... А пока пришли ко мне этого араба, — сказал Шаумян. — Прием же англичан, как договорились, будет небольшой и самый официальный.

Джапаридзе вышел. Шаумян еще раз проверил, нет ли на столе каких-либо посторонних предметов, кроме письма Бичерахова, потом встал и задумчиво прошел к окну. Сзади раздался шум. Он обернулся и увидел входящих Корганова и офицера в белой черкеске. Шаумян неторопливо направился им навстречу.

— Степан Георгиевич, разрешите представить вам есаула Альхави! — проговорил, пропустив вперед офицера, Корганов.

Альхави с достоинством поклонился.

— Честь имею, господин председатель.

— Здравствуйте, господин Альхави. — Шаумян внимательно рассматривал араба, странным капризом судьбы оказавшегося в русском казачьем отряде. Альхави на вид было лет тридцать пять: смуглое лицо с тонкими чертами и большими печальными глазами, придававшими ему сходство с ликом Христа на иконе. — Прошу садиться... Я ознакомился с письмом полковника Бичерахова. Кроме этого, он ничего не поручал передать мне?

— Основные вопросы изложены в письме, господин Шаумян, — ответил есаул. — А устно он просил передать следующее: «Ни власти, ни ответственных должностей не домогаюсь, ни в политике, ни в социализме не разбираюсь. Строить новую жизнь не готов. Я казак, немного умею драться, немного разбираюсь в военном деле и хочу принести это свое умение на службу родине...»

Альхави излагал все это на довольно правильном русском языке, сохраняя на лице улыбку человека, исполняющего приятное поручение. Шаумян слушал внимательно и спокойно. То же самое было изложено и в письме, и столь настойчивое подчеркивание одной и той же мысли невольно настораживало. Но обнаруживать недоверие пока не следовало, и Шаумян сказал:

— Что ж, это честное заявление, поэтому оно подкупает нас.

Затем он задал несколько вопросов, связанных с деятельностью отрядного комитета. Альхави поспешил заверить, что комитет существует и пользуется полной свободой высказывать свои взгляды и вносить любые предложения насчет отрядных дел. Но, продолжал он, начальник отряда так умело ведет все дела, что комитету, по существу, не приходится проявлять особую активность.

Ничего иного Шаумян и не ожидал услышать от него.

— Что ж, приятно слышать это, приятно... — Он поднялся с места. — А предложение полковника насчет присоединения к нам мы еще должны обсудить на заседании правительства. Только после этого мы сможем ответить вам, господин есаул.

Альхави, видимо, не ожидал, что все окончится так быстро и неопределенно. Но делать было нечего, он тоже встал и снова поклонился.

— До свидания, господин председатель... — Помедлил, потом спросил: — Когда ждать вашего ответа?

— У нас масса других неотложных дел, но мы постараемся не очень задерживать вас, есаул. До свидания.

Корганов проводил гостя до двери и вернулся.

— Ну, Степан Георгиевич? — вопросительно посмотрел он на Шаумяна.

— Впечатление таково, что им не терпится поскорее попасть в Баку.

— Вот именно. Прямо рвутся сюда!

— С точки зрения патриотов это нетерпение вполне объяснимо.

— А если это делается вовсе не из патриотических стремлений? Если это рука Денстервиля?

— Вот это мы и постараемся выяснить в беседе с англичанами. А пока, Григорий Николаевич, составь-ка подробный вопросник всех проблем, связанных с отрядом Бичерахова. Какие у них настроения, цели, как тесно связаны с англичанами, какова боеспособность отряда и тому подобное. Разошли нашим людям в Персии, и пусть обстоятельно все выяснят... Это очень серьезное дело, очень!

— Хорошо, Степан Георгиевич. Я могу идти?

— Нет, что ты... Консула будет сопровождать вице-консул, а с нашей стороны будешь присутствовать ты, ведь главной темой переговоров, насколько я догадываюсь, будут военные вопросы.

Вошла Анна и сообщила, что пришли Мак-Донелл и вице-консул.

— Пригласите их сюда, — распорядился Шаумян.

Мак-Донелл и Бойль вошли, и Шаумян шагнул им навстречу. Консул был в неизменных полосатых брюках и визитке, Бойль — в строгом черном костюме.

— Я очень рад встретиться с вами, мистер премьер, — пожимая руку Шаумяну, проговорил консул.

— Мне тоже приятно видеть вас, господин консул.

Мак-Донелл представил Шаумяну вице-консула, а Шаумян ему — народного комиссара по военным и морским делам. Затем хозяин кабинета пригласил гостей сесть.

Удобно усевшись, консул окинул взглядом кабинет и не мог не отметить разительного несходства с собственным кабинетом. Здесь царил не то что подчеркнутый европейский стиль, но какая-то строгая собранность: ни одного лишнего предмета, ничего, что мешало бы работе. Письменный стол, диван, стулья, несколько кресел, маленький столик, книжный шкаф, на стене — портрет Маркса, а на другой стене — занавеска, по-видимому, скрывающая карту. Вот и все.

— Мистер премьер, о нас, дипломатах, говорят, что бог дал нам язык, чтобы мы могли скрывать наши мысли. Однако вы не являетесь профессиональным дипломатом и, насколько я могу судить по вашим выступлениям в Бакинском Совете — а я за ними внимательно слежу, — предпочитаете выражать ваши мысли просто и открыто...

Это была заранее продуманная фраза, которая должна была под внешней формой откровенности и дружелюбия внушить собеседнику мысль, что он дилетант и не может тягаться с профессионалом, мастером своего дела. Шаумян, видимо, понял это и ответил спокойно:

— Вы правы, господин консул. Хотя я занимаю в правительстве одновременно и пост народного комиссара иностранных дел, однако душой продолжаю оставаться химиком.

— Увы, мистер премьер, эта наука всегда была выше моего понимания, — любезно отозвался Мак-Донелл. — Впрочем, как и все другие точные науки... Но вот дипломатия, которую никак не назовешь точной наукой, мне более или менее известна.

— Почему же? — улыбнулся Шаумян. — Дипломатия — область общественных отношений, и, с тех пор как Маркс открыл законы развития общества, дипломатия также стала почти точной наукой.

— Я никогда не читал сочинений этого господина, — возразил Мак-Донелл, — но тем не менее до сих пор справляюсь со своими обязанностями как будто неплохо.

— Значит, вы просто стихийный марксист, — улыбнулся Шаумян.

— Вот уж не предполагал такой чести! — воскликнул консул.

— Уверяю вас — всякий человек, действующий в жизни с трезвым учетом объективных условий, невольно поступает, как марксист. Ибо Маркс открыл лишь существующие в обществе и не зависящие от воли людей законы. Точно так же, как ваш соотечественник Ньютон открыл закон всемирного тяготения... Что касается химии, то она, как наука о качественных изменениях материи, весьма увлекательна, господин консул. Вот вам пример: достаточно примешать к стали в мартеновской печи немного фосфора или серы, и металл станет хрупким, потеряет упругость, блеск. Поэтому опытный химик-металлург старается удалить из плавки эти вредные примеси и, наоборот, прибавляет хрома, молибдена и никеля, благодаря чему сталь выдерживает, как броня, удары самых тяжелых снарядов и пробивает, как снаряд, самые прочные крепостные стены! Разве это неинтересно, господин консул?

Присутствующие смотрели на него несколько озадаченно.

— Возможно, возможно, мистер премьер... — с холодной любезностью отозвался консул. — Во всяком случае, мне приятно, что вы освобождаете дипломатию от традиционной туманности. И я попробую по вашему примеру говорить просто и открыто о вопросах, интересующих мое правительство.

— Так, несомненно, будет лучше, господин консул, — подтвердил Шаумян.

— Итак, если бы я сказал, что положение на Кавказе не интересует нас, это было бы неправдой...

— Простите, мы этому и не поверили бы! — перебил его Шаумян.

— Да? — Мак-Донелл почему-то подался вперед. — И не поверите, если я скажу, что мы ничего не имеем против Советской власти в Баку?

— Да, этому тоже не поверим! — твердо ответил Шаумян.

— О, по-видимому, мне будет трудно соревноваться с вами в откровенном изложении своих мыслей, мистер премьер! — улыбнулся консул.

— Не удивительно, ведь к этому нужно привыкнуть, господин консул, — тоже улыбаясь, сказал Корганов. — Сразу это не получится.

— И все же я попробую. Да, нет смысла скрывать, что происходящее в России, то, что вы называете социалистической революцией, мы считаем противозаконным и гибельным... Однако не это сейчас является для нас самым важным. И мы хотели бы, чтобы вы поверили в это. Россия, какую бы форму правления она ни избрала, сейчас не представляет для нас опасности. Нашими врагами по-прежнему остаются Германия и ее союзницы, и мы не можем спокойно смотреть, как они протягивают свои лапы к Кавказу, и в частности к Баку.

— Баку мы не отдадим ни туркам, ни немцам, господин консул, — заверил его Шаумян.

— Ваши усилия в этом направлении мы видим и глубоко ценим, мистер Шаумян. Однако нам известно, что сил у вас недостаточно, а враг опытен и силен... — Мак-Донелл сделал паузу, видимо ожидая возражения или вопросов. Но их не последовало, и он продолжал: — Вот я и пришел узнать: не согласились бы вы принять нашу помощь?

— А какую именно? — спросил Шаумян, не отрывая взгляда от собеседника.

Мак-Донелл сделал вид, что страшно удивлен этим вопросом.

— Генерал Денстервиль, который находится со своими войсками рядом, в любую минуту готов прибыть слюда, чтобы совместно с вами...

— Это исключается, господин консул! — остановил его Шаумян.

— Разрешите полюбопытствовать — по какой причине?

— У англичан рядом с нами нет необходимых сил, чтобы оказать реальную помощь, господин консул.

Консул опять изобразил на лице крайнее изумление.

— Вы так уверены в этом, мистер премьер?

— Мы более чем уверены, что, будь у генерала Денстервиля достаточно сил, он давно был бы здесь и без нашего приглашения!

— Интересное у вас представление об англичанах! — воскликнул Мак-Донелл.

— Я могу сообщить деталь, господин консул, которая, возможно, вам неизвестна, — сказал Корганов. — Прибыв в феврале в Энзели, генерал Денстервиль угрожал Военно-революционному комитету, что силой пробьется в Баку. Но когда ему указали на несоответствие между его словами и возможностями, он быстро ретировался.

— Что ж, сэр, — Мак-Донелл намеренно употребил это обращение, чтобы подчеркнуть, что ему известно дворянское происхождение Корганова, — а я могу сообщить, что с тех пор в распоряжение генерала поступило много войск.

— И все же их у него недостаточно, чтобы он мог осуществить свою угрозу! — отпарировал Корганов.

— Итак, у вас нет столько сил, чтобы стать нашими реальными противниками, — как бы подвел итог Шаумян. — Какая же гарантия, что вы можете стать реальными союзниками? Ведь присутствие даже одного английского солдата здесь даст повод немцам обвинить нас в нарушении Брестского договора и оправдать их интервенцию против Баку! Нет, господин консул, пригласить вас — значит примешать к нашей стали серу, сделать ее менее прочной перед ударами германо-турок!

— О, я вижу, химия все же имеет некоторое отношение к дипломатии, мистер премьер! — с натянутой улыбкой воскликнул консул.

— Очень рад, что вы заметили это, господин консул... А теперь, поскольку мы начали столь откровенную беседу, разрешите затронуть еще один вопрос?

Бойль, который и до этого заметил, что еще один человек понимает неспособность англичан вести ту политику, которую им хочется, не преминул мысленно отметить, что инициатива перешла к Шаумяну и что шеф уже не в состоянии направлять разговор в желаемое русло.

— Прошу, мистер премьер, — с полупоклоном отозвался консул.

— Вы, несомненно, в курсе, что полковник Бичерахов, который получает денежное содержание у генерала Денстервиля, изъявил желание прибыть в Баку и присоединиться к советским войскам?

— Было бы наивно отрицать, что это его намерение нам неизвестно, — усмехнулся Мак-Донелл. — Однако Бичерахов русский, и он волен в любое время вернуться на родину и примкнуть к той стороне, которой больше симпатизирует.

— Мы сомневаемся в том, что полковник хоть сколько-нибудь симпатизирует Советской власти, — с усмешкой вставил Корганов.

— Но ведь он выразил свою лояльность Советам! — несколько поспешно воскликнул Мак-Донелл.

— Вы правы. — Шаумян пристально посмотрел на консула. — Вот в этом письме Бичерахов выражает свою лояльность Советской власти. Но ведь язык дан дипломатам, чтобы скрывать свои мысли. Не так ли?

— А разве Бичерахов — не солдат? — с заметным раздражением спросил Мак-Донелл.

— А разве вокруг него мало дипломатов?

Бойль даже задержал дыхание. Сейчас, по-видимому, должна разразиться гроза. Но тут в кабинет вошла секретарь Шаумяна.

— Прошу прощения, господа, — Анна поклонилась посетителям и вполголоса обратилась к Шаумяну: — Степан Георгиевич, прошу поднять трубку: звонят из дому, там что-то случилось...

— Из дому? — Степан Георгиевич с беспокойством поднял телефонную трубку.

Но в трубке послышался приглушенный голос Джапаридзе:

— Это я, Степан... Понял кто? Делай вид, что разговариваешь с кем-нибудь из домашних, и выйди на минутку в приемную. Есть весьма неотложное дело!

— Хорошо, Кэто, я сейчас распоряжусь, чтобы прислали врача. — Шаумян положил трубку и обратился к гостям: — Прошу прощения, господа, жена сообщает, что стало очень плохо нашей дочери. Она у нас, знаете, слабенькая... Я вынужден буду на минуту покинуть вас. Займите гостей, Григорий Николаевич!

В приемной его ждал Джапаридзе с какой-то бумагой в руке.

— Плохие известия, Степан, — сказал Алеша озабоченно. — Оказывается, двадцать пятого апреля армянские войска по непонятному распоряжению закавказского правительства без боя сдали Карс туркам...

— Двадцать пятого?.. Черт бы побрал эту нашу оторванность от всего света! Рядом, под самым носом у нас, происходят такие события, а мы узнаем о них спустя десять дней!..

— Я подумал, что это в корне меняет положение, Степан. С ними теперь надо говорить иначе, не так ли? — Джапаридзе кивнул в сторону кабинета.

— Ты насчет Бичерахова?

— Да. В середине апреля они сдали без боя Батум, а теперь Карс.

— Да, ты прав... — Шаумян тряхнул головой. — Ладно, вот что: попроси Нариманова на полчасика съездить ко мне на квартиру.

Джапаридзе внимательно посмотрел на него.

— Думаешь, будут проверять?

— Возможно. А я пойду выпровожу их. Приходи ко мне, как только они уйдут.

Он снова вернулся в кабинет, где Корганов вел с гостями светскую беседу о поэзии Шелли. При появлении Шаумяна все замолчали и выжидательно посмотрели на него.

— Еще раз прошу прощения, господа, — сказал Шаумян. — К счастью, ничего страшного нет. Жена моя всегда впадает в панику, как только дочери плохо.

— Я очень рад, что все обошлось благополучно, — Мак-Донелл изобразил сочувствующую улыбку.

— И я тоже, — поспешил заверить Бойль.

Шаумян поблагодарил их и спросил, на чем они остановились.

— Мы прервали нашу беседу на вопросе о предложении мистера Бичерахова, — напомнил Мак-Донелл. — Если я правильно понял, вы не намерены принять его?

— Я этого не говорил, — спокойно возразил Шаумян.

Корганов удивленно расширил глаза. В чем дело? Почему же сразу не сказать им, что Бичерахов не будет допущен в Баку точно так же, как и сами англичане?

— Мы еще должны обсудить предложение Бичерахова в правительстве и в Бакинском Совете, — продолжал Шаумян. — Не забывайте, что у нас нечто вроде английского парламента, где оппозиция может выдвинуть веские возражения...

Мак-Донелл облегченно вздохнул. Он отлично знал, что если большевики будут согласны, то со стороны оппозиционных фракций возражений не последует. Но Шаумян тут же заставил его насторожиться.

— Но если мы и примем это предложение, то лишь при одном условии...

— А именно? — невольно подался вперед Мак-Донелл.

— Его отряд должен состоять исключительно из граждан Российской республики.

Мак-Донелл снова откинулся назад. Ну, это еще ничего. Пусть примут, а остальное уже детали. Но все же надо поторговаться.

— Хочу указать, что ваше условие невыгодно первым долгом для вас, мистер премьер. В отряде Бичерахова бронемашины обслуживаются английскими специалистами.

— Бронемашины мы получим из России, и их будут обслуживать наши специалисты, — сухо произнес Шаумян.

Мак-Донелл понял, что дальше настаивать нельзя, и сказал с безразличным видом:

— Английская сторона хотела бы еще раз подчеркнуть, что готова оказывать вам помощь и содействие в борьбе с германо-турками в той мере, в какой вы сочтете приемлемой.

Шаумян встал, давая понять, что аудиенция окончена.

— А я желал бы, господин консул, чтобы вы уяснили себе основное положение нашей политики: Советская Россия и Баку, как ее неотъемлемая часть, ведут самостоятельную и независимую политику. Английские и всякие другие войска могут находиться на нашей земле только с нашего согласия, а тот, кто придет против нашей воли, будет рассматриваться как враг.

— Разумеется, мистер премьер, — ответил Мак-Донелл, тоже поднимаясь. — Я сообщу о нашей беседе правительству и генералу Денстервилю. Примите выражение моего глубокого почтения, джентльмены! До свидания.

— Честь имею кланяться, господа.

Шаумян проводил гостей до двери. Подождал, пока появился Джапаридзе. Корганов быстро пошел навстречу им.

— Степан Георгиевич, Прокофий Апрасионович! — возбужденно воскликнул он. — Да это же политически неграмотные люди! Господи, а я, признаться, перед встречей побаивался: куда уж нам тягаться с ними, ведь обставят как миленьких!.. А эти «старые волки дипломатии», оказывается, действуют, как базарные ростовщики: узнали, что кто-то находится в затруднительном положении, и прибежали предлагать свою «помощь» на самых кабальных условиях! Я только одного не понял, Степан Георгиевич, почему вы им сразу не сказали, что мы ни в коем случае не примем Бичерахова?

Джапаридзе достал из кармана бумагу и протянул Корганову:

— Прочти-ка это, Гриша.

Тот взял бумагу, прочитал и опустил руки.

— Ну что же это такое?!

— Неужели не понимаешь: они выпускают против нас турок... После того как мы их несколько раз побили, они уже не верят, что долго удержатся в Закавказье. Недаром же в то время, когда турки брали Батум и Озургеты, отряды меньшевика Джугели, вместо того чтобы защищать Грузию, подавляли в Мингрелии крестьянское восстание!..

— Но Карс, Карс!.. Отдать без боя такую крепость!..

— Да, брат, это такое предательство, что дальше некуда! С его потерей Кавказ остается беззащитен.

Корганов с минуту задумчиво смотрел в окно. Потом спросил:

— А какая связь между сдачей Карса и предложением Бичерахова?

— Падение Карса — прелюдия больших военных событий. Не исключено, что скоро к силам местной контрреволюции присоединятся и регулярные турецкие войска. И мы не должны торопиться сказать Бичерахову «нет», пока не убедимся, что его появление принесет только вред, — медленно, раздумывая над каждой фразой, объяснил Шаумян.

Но Корганов, всегда относившийся к каждому слову Шаумяна с величайшим почтением, на этот раз восстал:

— Не согласен, Степан Георгиевич! Прямо заявляю вам — это будет страшной ошибкой. Хватит нам мороки уже с такими ненадежными «союзниками», как дашнаки, и незачем впускать сюда еще и отряд англофильского казацкого полковника! Если хотите знать, то падение Карса диктует нам только одно — надо, не мешкая, самим перейти в наступление... Да, двинуться на Гянджу, разбить мусаватистов и затем — в Армению и Грузию, чтобы возглавить там борьбу народа как против турок, так и против этих Чхенкели и других предателей!

— Не горячись, Гришенька, — мягко сказал Шаумян. — Мы все это еще обсудим... А ты все-таки напиши нашим людям в Энзели, и пусть они соберут побольше сведений об отряде Бичерахова.

— Вот такие дела, Вартан... Сначала через это прошли турецкие армяне. Я до сих пор не могу постигнуть, что там произошло... Два миллиона людей — целый народ! — изгнаны с родных мест, истреблены... Говорят, они были разобщены, были обмануты, говорят, они были безоружны... Пусть все это верно, но ведь два миллиона, два миллиона! И против турок стояла огромная русская армия, стояли англичане и французы, против них восставали арабы и даже курды!.. Нет, когда-нибудь мы должны взять за горло тех, кто полтора десятилетия кричал об «освобождении наших братьев» в «турецкой» Армении, и спросить их, как случилось, что в решительную минуту эти братья остались без руководства, без организации, без оружия и не смогли хотя бы подороже отплатить за свою жизнь, отплатить кровью за кровь?..

Голос капитана Нерсесяна вдруг перешел в какой-то клекот. Он замолк, быстро налил в граненый стакан мутно-красного вина и залпом выпил. Потом поднялся, подошел к нише в стене и опустил фитиль керосиновой лампы. На грязной, давно не беленой стене возник огромный силуэт: склоненная чубатая голова с правильным, не по-армянски маленьким носом, пышными усами под ним и четким подбородком.

— А теперь, кажется, наступил наш черед, кавказских армян, — продолжал он, чуть погодя, уже более спокойным голосом. — Думали, нас голыми руками не возьмешь. Слава богу, научены горьким опытом, знаем, какая опасность грозит... И не разобщены — имеем партии и вождей, имеем армию, офицеров и прославленных генералов. Наконец, имеем оружие — его нам русские оставили достаточно. А что вышло? Стоило туркам в середине февраля нарушить перемирие и двинуться на нас, как мы покатились, сдав в течение месяца почти без боя Эрзинджан, Эрзерум, Мамахатун, всю Западную Армению, освобожденную русскими в течение трех лет войны...

У Вартана от этого разговора заныло под ложечкой. Боже мой, стоило ли проходить через столько трудностей, испытать такие опасности, чтобы услышать это! Он вспомнил, как в ту ночь, после взятия Дербента, покинул свой отряд и тайком направился на запад, в горы... Как затем, под утро следующего дня, его задержали дагестанцы имама Гоцинского. Вартан надеялся, что стоит рассказать им, что он офицер и бежал от красных, как его сразу отпустят. Но он ошибся. Дагестанцы, загнанные в горы после поражения под Баку, Петровском и Дербентом, словно озверели. Узнав, что Вартан из Баку, да еще армянин, они обобрали его дочиста и уже собирались расстрелять, но, на его счастье, на место расправы явился знакомый офицер, капитан Васильченко, служивший с ним в одном полку во время войны. Васильченко уговорил дагестанцев отвести пленника к командиру полка полковнику Тарковскому.

Позже, когда они остались одни в горной сакле, Вартан честно рассказал капитану, как оказался среди красных и куда теперь направляется. Васильченко, когда-то веселый кутила и рубаха-парень, слушал рассеянно, смотрел пустыми глазами вдаль.

— Смутно, Тер-Осипов, ох нехорошо стало на Руси!.. — наконец проговорил он. — Помнишь, еще год назад мы все дрались в одной армии, против одного иноземного врага... И все тогда казалось просто и понятно. А потом началось какое-то светопреставление... Ты вот очутился у красных, а сейчас хочешь пробиться в Армению, чтобы драться против турок. Я вынужден был после развала Кавказской армии пристать к Дикой дивизии и, хотя крещен православным, участвовать в «священной войне» мусульман против «неверных» в Баку... Там, на Кубани и Дону, русская белая армия дерется против русской же Красной Армии... Эх, разворошила эта проклятая революция матушку Россию, да так основательно, что теперь и сам черт не разберется: кто с кем и за что воюет.

Излив душу в горестных рассуждениях, Васильченко сказал уже другим тоном:

— Насчет того, что ты тут мне рассказал, больше никому ни слова! Вернее, напирай на то, что ты офицер и бежал от красных... Но о том, что собираешься воевать с турками, и не заикайся, а то мигом шлепнут, понял?

И сам же придумал, что должен сказать Вартан полковнику Тарковскому: его, адъютанта бывшего начальника гарнизона Петрограда генерала Багратуни, тайно направили в Тифлис для ведения переговоров с сеймом о переходе армянских войск на его сторону.

— Ври больше, не стесняйся! — поучал Васильченко. — Тем более что такой вариант не исключен.

На следующий день Вартан очутился перед сухоньким стариком в черкеске — полковником Тарковским, подозрительно оглядывающим его налитыми кровью глазами. Вартан назвал фамилии известных в Тифлисе генералов, к которым якобы он направлен; объяснил, что нарочно ие взял документов, чтобы они не попали в руки большевиков... Но больше всего, конечно, помогло поручительство Васильченко, заявившего, что он знает Тер-Осипова как порядочного офицера, не способного примкнуть к смутьянам-большевикам.

Вартана отпустили. Но и дальше, продвигаясь к Тифлису, ему не раз приходилось прятаться при появлении грузин. Все они успели уже создать свои «армии», вели между собой войну, грабили и разоряли села друг друга.

Он продвигался с величайшими предосторожностями, избегая заходить без нужды в села, спал на открытом воздухе, голодал, мерз и добрался в Тифлис грязным, исхудавшим и обросшим.

Хорошо, что в Тифлисе у него были родственники, у которых он отдохнул, пришел в себя и затем, получив в Армянском национальном совете направление, выехал в Александрополь, в штаб генерала Арешева. Здесь, узнав, что одной из батарей командует его старый друг — капитан Гурген Нерсесян, Вартан попросился в его батарею. И вот он оказался в этом селении, недалеко от Александрополя. Он был уверен, что кто-кто, а этот умный и волевой офицер полон бодрости и веры в дело, которому служит, поэтому был очень подавлен, слушая рассказы Нерсесяна о делах в армянской армии.

— А что можно было поделать, Гурген Александрович? — спросил Вартан. — В штабе генерала Арешева мне говорили, что наши войска еще не успели сформироваться в боевые части и подразделения, в то время как туркам помогали немецкие инструкторы. К тому же кроме превосходящих сил турок у нас в тылу были отряды курдов, которые нападали на наши коммуникации, срывали снабжение...

— В штабе? — Нерсесян вернулся к столу и налил себе вина. — А тебе там не объяснили, по какой причине мы без единого выстрела сдали Карс — самую неприступную твердыню Кавказа? Кто нас вынудил к этому — тоже курды? Ты бы видел это, видел!.. — В горле у Нерсесяна опять заклокотало. — Там было шесть тысяч бойцов, и мы готовы были лечь костьми, но не сдать крепость. Да если бы вся турецкая армия подошла к Карсу, она изошла бы кровью, но не добилась успеха! А у командующего турецким корпусом Карабекира-паши было всего двенадцать тысяч бойцов... И вдруг из Тифлиса, от Чхенкели, поступает телеграмма: сейм и закавказское правительство предлагают не оказывать сопротивления и вступить в переговоры с турецким командованием об условиях эвакуации Карса... Ты понимаешь это? Понимаешь, что было с нами?

— Это же прямое предательство! — воскликнул Вартан. — Кто-нибудь спросил у него, чем было вызвано это распоряжение?

Нерсесян, казалось, не слышал его и продолжал:

— И солдаты, и население, которое со всех окружающих сел собралось в крепости, были словно оглушены. Оставить первоклассные форты, более сотни пушек, боеприпасы, бросить дома и имущество!.. Многие плакали от бессилия и бешенства, другие ругались на чем свет стоит... Но с турками было заключено новое «перемирие», и мы отошли к Александрополю. Около двухсот тысяч армян, опасаясь новой резни, отступили с нами. По дороге на нас внезапно напали турки, несмотря на «перемирие»... Атаку отбили, но потери были большие, в особенности среди мирного населения.

Капитан до дна осушил стакан и стукнул донышком по столу.

— Курды, говорят?.. А рассказать, что было в начале турецкого наступления с поручиком Жамакочяном?.. Ты же помнишь его, один из наших лучших артиллерийских офицеров... Его горная батарея готовилась выступить на фронт, в помощь дивизии Андраника. Но командующий Кавказской армией генерал Одишелидзе распорядился расформировать эту батарею, а другой горной батарее приказал отойти в район Сарыкамыша «для дальнейшего формирования»...

— Но какой интерес Чхенкели, Одителидзе и другим так поступать? — с недоверием спросил Вартан. — Ведь от этого ухудшится и их положение!

— Какой интерес... — пожал плечами Нерсесян. — Значит, есть интерес! Значит, кому-то нужно, чтобы армянская армия была ослаблена, разгромлена, чтобы на Кавказ пришла посторонняя сила, выгодная им... Но не в Чкенкели беда. Ты лучше спроси, почему наши «вожди» — Качазнуни, Хатисов и другие — идут на это, почему так легко попадаются в ловушку, дают себя обмануть?

— Чем же вы это объясните?

— Тем, что у нас нет единой политики. Единой для всего народа — верхов и низов, крестьян и интеллигенции, офицеров и солдат. И солдаты, и офицеры дрались на Кавказском и Западном фронтах, и дрались хорошо... Говорят, нас меньше, чем турок. Но чтобы разбить тридцатитысячную неплохо вооруженную армию, наступающий должен иметь хотя бы трехкратный перевес. А у командующего турецкой армией Вехиба-паши всего пятьдесят тысяч войск, усталых, деморализованных в длительной и неудачной войне с русскими... К тому же эта армия сейчас очень удалилась от своих баз и тылов. А мы находимся на своей земле, защищаем свои дома, своих родных, детей, сестер и жен... И неправда, что у нас не было времени сколотить боевые части и подразделения! Во время Французской революции новая армия была создана за гораздо более короткий срок. И она, как ты, наверно, помнишь, сумела выработать и свою новую тактику, и новую дисциплину... Наша беда только в том, что у нас нет цемента, который скрепил бы армию, да и весь народ. Нет общей для всей армии идеи...

— То есть как это нет? Сами же сказали: защита родины, защита семей, имущества... Разве это не есть та идея, которая должна объединить всех?!

— Должна бы, но, как видишь, — не объединяет! И дело в том, что у каждого свое представление о родине, свое понимание целей войны... Ты посмотри, какая отромная пропасть существует между солдатской массой и офицерским составом нашей армии. Наши офицеры — я, ты и сотни других — в основном выходцы из обеспеченных семей Баку, Тифлиса и Ростова... Обрати только внимание на фамилии наших старших военачальников: Назарбеков, Арешев, Силиков, Шелковников, Самарцев, Корганов... Разве скажешь, что они армяне?.. А солдатская масса состоит в основном из крестьян Эриванской губернии, Карсской области, Нагорного Карабаха, Зангезура и Лори. Многие офицеры даже не знают армянского языка, а солдаты или совсем не говорят по-русски, или говорят очень плохо. Офицерство относится с презрением и насмешкой к солдатам, а те считают нас чужаками... Но самое странное то, что солдаты, не знающие русского языка, стоят за союз с Россией, а офицеры, носящие русские фамилии, говорящие только по-русски, враждебно настроены к России. Почему? Да, видишь ли, там произошла эта большевистская революция. Понимаешь ли ты эту ситуацию?.. Поверь, я не большевик и не совсем понимаю, чего хотят они. Да и наши солдаты, думаю, не очень-то разбираются в их теоретических премудростях. В лучшем случае, они уловили одно — большевики хотят дать крестьянам землю. Но мне кажется, для них сейчас главное даже не это. Они понимают или чувствуют, что сейчас над ними нависла опасность турецкого нашествия, новой всеобщей резни и, быть может, окончательного уничтожения всего народа... Сейчас главное — выжить, а выжить можно, только опираясь на кого-либо. И солдат своим трезвым крестьянским умом, вековым опытом сознает, что нам не на кого больше опереться, кроме русских, России. И он прав, тысячу раз прав: с Россией мы связаны множеством нитей — экономических, культурных, военных, всяких! Возьми хотя бы вооружение: все у нас русское, и, если завтра кончатся патроны и снаряды, куда мы денемся?

Слушая Нерсесяна, Вартан вспомнил свой разговор с Григорием Коргановым. В сущности, тот говорил то же самое. А теперь оказывается, что один из самых уважаемых Вартаном людей — не большевик и не желающий стать им — пришел к тому же выводу...

— Да, но опираться на большевистскую Россию — это значит оказаться в зависимости от нее! — возразил он. — Неужели вы не понимаете, Гурген Александрович, что, если Россия Ленина поможет нам отвести турецкую опасность, она установит здесь свои порядки?..

Нерсесян посмотрел на него почти с презрением.

— Вот, вот... Это нас и беспокоит больше всего! Из страха перед этим мы и кинулись в объятия Чхенкели и Одишелидзе, Хас-Мамедова и Сафикюрдского... Поэтому мы и даем им обманывать и предавать нас! Поэтому и сдаем города и села туркам! Ты спрашиваешь, почему грузинские лидеры ведут такую политику? Да потому, что они боятся русофильски настроенной армянской солдатской массы. Боятся, что она завтра заставит нас, армянских офицеров, стать на сторону России, как это случилось у вас там, в Баку. Они хотят вывести из строя эту силу, ведь иначе им — крышка.

— Да нет же, при чем тут антирусские настроения офицерства! — горячо возразил Вартан. — Просто Россия вышла из игры. Она более не способна помочь нам, поэтому подписала позорный Брестский мир и предала нас. Теперь мы вынуждены искать союз с грузинскими вождями, с западными державами — со всеми, кто может поддержать нас. А грузинские вожди, предавая нас, сами не ведают, что творят, не понимают, что наша гибель завтра обернется их гибелью... И мы должны разъяснить, доказать им это, добиться, чтобы они изменили свою политику.

Нерсесян снова внимательно посмотрел на своего молодого друга и горько усмехнулся:

— Эх, брат, какой ты все-таки еще зеленый! Да речь идет вовсе не о том, чтобы русские пришли сюда и дрались за нас или даже рядом с нами. Я уже битый час доказываю тебе, что мы могли бы побить турок и без них и что для этого требуется лишь одно — единство армии. А главная помеха на пути установления этого единства — вопрос о союзниках. Если бы мы с самого начала приняли точку зрения наших солдат, то есть признали бы союзницей Россию — даже обессиленную, подписавшую, как ты сказал, этот «позорный» мир, — то мы не выполняли бы приказов Чхенкели и Одишелидзе. Мы бы дрались сообща против турок и под Эрзинджаном, и под Эрзерумом, и под Сарыкамышем, измотали бы их, а под Карсом уж обязательно разбили! И я уверен, что тогда к нам примкнули бы грузинские и татарские крестьяне, ибо им союз с русскими не менее необходим, чем армянским крестьянам...

— Гурген Александрович, вы меня удивляете. Утверждаете, что вы не большевик, но мыслите по-большевистски... В этом-то я разбираюсь: у меня сестра большевичка, а жених ее — один из их лидеров, Григорий Корганов...

И снова Нерсесян с досадой посмотрел на молодого офицера.

— Ты знаешь, что является самым страшным бичом нашего времени? — спросил опн помолчав. — Отрыв слов от их содержания! Люди уже перестали вдумываться в суть явлений и ненавидят или любят лишь слова, их обозначающие. Достаточно произнести восемь гласных и согласных — «б‑о-ль-ш-е-в-и‑к», как это уже вызывает у некоторых из нас взрыв ненависти, туманит мозг, глушит всякое чувство справедливости. А мне, например, наплевать на слова, мне важно знать, где правда!.. Зачем, скажи, я нахожусь здесь, на фронте? Чтобы защищать свой народ, не дать ему погибнуть под турецким ятаганом так же, как те два миллиона в Западной Армении, не так ли? И я уверен, что этого можно добиться, если я и мои солдаты придем к единству взглядов. Кто-то из нас должен принять точку зрения другой стороны — или я, или мои солдаты. И если я вижу, что точка зрения солдат более правильная, я должен, я обязан принять ее. И это независимо от того, совпадает она или нет с точкой зрения большевиков. Да, нужно решиться на это или признаться, что я — предатель родины и народа, способствующий его гибели!

Нерсесян вновь встал и подошел к нише — на этот раз поднимать фитиль лампы. И при ее ярком свете обернулся к Вартану:

— Так говоришь, Гриша Корганов жених твоей сестры? А ведь я его знаю. Тоже артиллерист. И всегда был умницей, дай бог каждому... Хочешь, я скажу тебе правду, Вартан? Я тебя очень люблю и, конечно, рад, что ты прибыл ко мне. Но лучше бы ты остался в Баку... Поверь, там происходит единственно правильное. Наши армянские «вожди», сидящие в Тифлисе, если не сознательные предатели, то, по крайней мере, бездарности. А бакинские дашнаки, подпав под политическое влияние и руководство Шаумяна, Корганова и других, стали на единственный путь, который может спасти Армению и весь Кавказ... Будем надеяться, что дела там пойдут настолько успешно, что в недалеком будущем шаумяновская армия появится здесь... — И помолчав, решительно добавил: — И не хочу скрывать от тебя, что, как только это произойдет, я и моя батарея в полном составе перейдем на их сторону, какую бы позицию ни заняло в этом вопросе наше командование!

Вартан стремительно вскочил и уставился на собеседника. Капитан, не отводя глаз, сказал с усмешкой:

— Да, так... И если тебя это не устраивает, можешь завтра же попроситься из батареи. Или ты предпочитаешь заявить о моих крамольных взглядах начальству?.. Что ж, это твое право!

Вартан, так и не произнеся на слова, медленно опустился на стул.