Сказание о пальме

Глава четырнадцатая

Выход революционной России из войны поднял у младотурецких вождей султанской Турции воинственный дух. Им казалось, что старый ненавистный враг, который в результате тринадцати войн низвел Оттоманскую мировую державу до состояния «больного человека» и недавно чуть было совсем не стер ее с политической карты мира, теперь сам окончательно сокрушен. И Энвер-паша — кровавый авантюрист, никогда не умевший соразмерять свои аппетиты с реальными возможностями, — вновь вознамерился осуществить старые бредовые мечты о «великой Турции».

План был прост и примитивен до предела: сначала турки малыми силами захватывают беззащитный Кавказ, создают из «единокровных братьев» мусульман — «армию Ислама», затем вторгаются в Персидский Азербайджан и соединяются с Кучук-ханом и другими националистами, оттуда — на «историческую родину» Туркестан (вплоть до великой реки Итиль, которую «эти русские» переименовали в Волгу) и дальше — в Афганистан и Западную Индию... Энвер был уверен, что везде тюркские и другие мусульманские народы будут принимать турок с распростертыми объятиями и, вливая свежие силы в их обескровленную и выдохшуюся армию, превратят ее в могучую всесокрушающую лавину времен первых халифов.

Для осуществления этого плана Энвер перебросил из Румынии в Батум 15‑ю дивизию «Гелиболу» для усиления неоднократно битой русскими 3‑й турецкой армии и приказал командующему этой армией Вехибу-паше подтянуть ее к границам Армении. Одновременно он направил через Северную Персию в Азербайджан своего сводного брата Нури-пашу для создания «армии Ислама».

Эти сумасбродные планы могли быть развеяны в прах силами одного армянского народа, не говоря уже об объединенных усилиях народов Закавказья, если бы не предательская политика дашнаков, грузинских меньшевиков и мусаватистов, поставивших свои интересы выше безопасности своих народов.

У делегации Закавказского сейма, ведущей переговоры о мире с турками в Батуми, не было ни твердости, ни единодушия, ибо мусаватисты открыто вели дело к сдаче всего Закавказья Турции, а грузинские меньшевики надеялись откупиться путем торга за счет Армении. Турки, разжигая эти противоречия, становились день ото дня все наглее, требовали все новых и новых уступок.

14 мая, спустя 20 дней после захвата Карса и заключения перемирия, они предъявили сейму новый ультиматум: предоставить в распоряжение турецкого командования железнодорожную линию Александрополь — Эривань — Джульфа. Они утверждали, что эта линия нужна им «для переброски вооруженных сил в Персию». Это было грубой уловкой: захват железной дороги — важной артерии Армении — означал бы оккупацию последней, уничтожение или изоляцию Армянского корпуса и открывал прямую дорогу туркам к вожделенным целям — Гяндже и Баку.

Не дождавшись ответа сейма на этот ультиматум, турки в семь часов утра 15 мая атаковали армянские части по всей линии фронта. Главный удар был нацелен на Александрополь — железнодорожный узел, где были сосредоточены основные силы армян и склады боеприпасов и продовольствия.

Пока турецкие батареи ураганным огнем обстреливали из-за реки Арпачай старую крепость и расположенный на «Казачьем посту» военный госпиталь, подтянутая за ночь к реке пехота начала переправляться вброд ниже прибрежной рощи у крепости и повела наступление на город.

Только несколько рот пехоты армян и одна-две батареи пытались оказать сопротивление наступающему противнику. Но, не поддержанные никем, не имея общего руководства, они к полудню были подавлены превосходящими силами противника. Более сотни артиллерийских орудий, находящихся в крепости, так и не сделали ни одного выстрела. В городе началась паника. Командующий корпусом генерал-лейтенант Назарбеков, вместо того чтобы возглавить оборону, по совету приближенных покинул войска, чтобы не стать «почетным трофеем» врага. Его примеру последовали генерал Арешев и его штаб. Перепуганное население и расстроенные войска бросились из города. Длинные вереницы нагруженных скарбом телег и бредущих с мешками за плечами людей потянулись по дороге через ущелье реки Памбак к Караклису. Другой такой же поток направился через Башабаран к Эривани.

Ворвавшиеся в Александрополь турки учинили погромы и резню. Всюду раздавались выстрелы, вопли и стоны... Горели дома, и едкий дым заволакивал улицы...

В то утро батарея капитана Нерсесяна, расположенная в небольшой деревушке в десяти верстах восточнее Александрополя, готовилась к занятиям, ежедневно проводившимся под руководством командира батареи. Услышав грохот разрывов на западе, Нерсесян выскочил во двор и крикнул Вартану:

— Поднять батарею по тревоге к бою!

Через полчаса все шесть горных орудий на конной тяге со взводами управления и разведки были выстроены на деревенской площади, готовые немедленно выступить.

Телефонной связи между батареями и штабом не было, поэтому капитан ждал, что к нему с минуты на минуту прискачет гонец с приказом — куда направиться батарее.

Однако прошло полчаса, час, а гонец не появлялся. Тогда у Нерсесяна возникло подозрение, что о них в горячке боя забыли или с гонцом штаба по дороге что-то случилось. Он направил командира взвода разведки молодого прапорщика Аветисяна с ординарцем в соседнее село, где был расположен штаб первой конной бригады, к полковнику Корганову, дальнему родственнику Григория Корганова.

Через полчаса ординарец Аветисяна вернулся обратно и сообщил, что турки, нарушив перемирие, напали на Александрополь. Бригада тоже ждет указаний штаба. Командир бригады рекомендует капитану Нерсесяну быть наготове и ждать распоряжений. Прапорщика Аветисяна он задержал у себя.

— Черт знает что такое! — проворчал Нерсесян и приказал ездовым спешиться.

С того памятного вечера, когда старые друзья чуть не поссорились, Вартан разговаривал с Нерсесяном только по служебным делам. И все удивлялся себе — почему не оставил батарею и не перешел в другую часть? Для самоуспокоения он говорил себе, что начальство потребует от него объяснения и тогда нужно будет или рассказать об убеждениях Нерсесяна, или выдумывать что-то, врать. Но в глубине души он понимал, что не в этом дело. Просто он был сбит с толку тем разговором... Ведь он убежал из Баку, чтобы найти правду, считал, что найдет ее здесь. И вдруг ему сказали, что здесь назревает огромная роковая катастрофа и он, Вартан, будет ее участником!.. Он чувствовал: то, что говорил Гурген — не болтовня досужего интеллигента. Слишком много было правды в его словах.

Все следующие дни после того памятного разговора Вартан мысленно вел спор с капитаном, искал аргументы против его доводов и рассуждений. Он начал присматриваться к солдатам и унтер-офицерам, якобы лучше понимающим положение вещей, чем офицеры и их политические руководители. Его внимание привлек унтер-офицер Саак Хачикян. Во время чистки орудия Хачикян, стоя возле солдата, орудующего банником в канале ствола, сопровождал свои указания такими смачными сравнениями и бранью, что стоявшего неподалеку Вартана передергивало. А солдаты — те только гоготали. Лишь один из них не то с завистью, не то со скрытым укором произнес:

— И как ты все это выдумываешь, Саак!

— Ха, ведь я же аштаракский, знаешь?.. — хвастливо отвечал тот. — Да еще — племянник Абгаранца Аво! А ты знаешь, кто такой Абгаранц Аво? Не знаешь? Бедняга!.. Если аштаракцы самые большие ругатели среди армян, то Абгаранц Аво, мой дядя, был самым большим ругателем среди аштаракцев. Он даже молитвы пересыпал бранью. Это он придумал знаменитое ругательство насчет «трепещущих мест души твоего отца»... Вот, послушай-ка...

И он начал многоэтажное, невероятно замысловатое ругательство, которое произносилось минут пять под общий восторженный хохот солдат.

Вартан, слушая эти разговоры, с презрением думал: «Как можно утверждать, что эти люди «своим трезвым умом» лучше нас понимают, что нужно делать... Эх, Гурген, Гурген!..»

Но после таких минут внутреннего торжества снова наступали часы сомнений: да разве солдаты станут в его присутствии высказывать свои политические взгляды?

И вот теперь, когда, по мнению Вартава, наступил момент самого решающего испытания в жизни его народа, его снова потянуло на разговор с Нерсесяном.

Прошел еще час — томительный и страшный. Вдруг в конце улицы послышался топот копыт. Вся батарея, как по команде, повернулась в ту сторону. Во весь карьер на площадь въехал всадник — прапорщик Аветисян. Подскакав к Нерсесяну, он доложил:

— Господин капитан, по приказу командира кавбригады полковника Корганова мы должны отступить в Дилижан!..

Вартан почувствовал, как у него похолодело в груди, и подбежал к Нерсесяну.

— Что-о? — переспросил тот. — А как же Александрополь?!

— В Александрополе турки, господин капитан! Наши войска и народ бегут оттуда!

Нерсесян с минуту молчал. Потом обернулся и посмотрел на Вартана. Вартан сразу понял: это продолжение того разговора. Новое и страшное доказательство правоты слов капитана.

А потом донесся глухой и мерный цокот копыт: в деревню вступала кавбригада Армянского корпуса.

Конная бригада под командованием полковника Кортанова после отступления из Карса разместилась в нескольких селениях восточнее Александрополя. В двух ее полках было до тысячи сабель и две пулеметные команды, а также другие приданные подразделения и обоз. Состояли они из опытных бойцов старых уланских и гусарских полков русской армии, прошедших войну в основном на Западном фронте. И кто знает, какой оборот приняло бы сражение, если бы это отличное воинское соединение было введено в бой!

Все утро 15 мая бригада ожидала приказа о вступлении в бой. Настроение у солдат было приподнятое. Но приказ не поступал, а вместо него приходили известия одно другого мрачней: о несметных полчищах турок, о разгроме армянских частей в Александрополе, о начавшейся в городе резне... А когда пришло известие, что Александрополь пал и войска в беспорядке отступают, бригада поспешно, на этот раз даже без приказа, отступила в район села Ильхиаби.

Оба полка бригады, вместо того чтобы вернуться и прикрывать отступление и перегруппировку расстроенных пехотных частей, долго обсуждали вопрос: куда отступать дальше? Офицеры Первого полка — в основном выходцы из Тифлиса и других районов Грузин — настаивали на том, чтобы бригада отступила в Грузию. Офицеры Второго полка — эриванцы, зангезурцы и карабахцы — требовали двинуться на Эривань для соединения с другими войсками корпуса.

Командир бригады и его штаб, давно потерявшие власть над соединением, после некоторого колебания присоединились к Первому полку.

Пока шли эти шумные споры, Нерсесян и Вартан стояли бок о бок и молча, напряженно следили за происходящим. Капитан — с суженными до щелочек глазами и осунувшимся лицом — молча курил одну папиросу за другой. Вартан время от времени бормотал: «Что делается, а?.. Что делается!..» И все оглядывался, словно ждал, что эта страшная картина рассеется, как мираж... Но, глядя на Нерсесяна, сосредоточенно дымящего папиросой, на солдат батареи, хмуро смотревших на кавалеристов, он понимал, что чуда не случится...

Полки двинулись в разные стороны. Когда конница скрылась из виду, Нерсесян подал команду следовать за Первым полком. Никто не спросил его, почему он принял такое решение. Но все верили: он что-то знает, надо слушаться и выполнять его приказы...

Несколько дней батарея двигалась за кавалеристами. Нерсесян держал всегда одинаковый интервал, не давая своим ни очень отрываться, ни смешиваться с конниками. Это ему удавалось легко, потому что батарея по-прежнему быстро и четко собиралась и двигалась, сохраняя порядок и строй, в то время как в полку дисциплина все больше падала. Эскадроны то растягивались, то сбивались в кучу, а после привалов их с трудом можно было собрать. Строй с каждым днем редел: солдаты и офицеры, оказавшись вблизи родных мест, расходились по домам...

18 мая они вступили в Караклис. Улицы этого небольшого городка были забиты толпами беженцев, арбами, полевыми кухнями и обозами. Во дворах и на площадях, под открытым небом или под импровизированными шатрами лежали раненые и больные. Здесь собрались десятки тысяч людей, бежавших от неумолимого врага. Беженцы уже знали о бесчеловечной резне, учиненной турками в Александрополе, жертвами которой пали более пяти тысяч беззащитных женщин, детей и стариков.

Вартан шагал среди этой толчеи и воспаленными от усталости глазами оглядывал картину народной трагедии. Вдруг его окликнул взволнованным голосом Нерсесяна.

Вартан повернулся и сразу понял, что случилось что-то страшное.

Нерсесян огляделся по сторонам и понизил голос:

— Ты знаешь, в городе около двух тысяч пленных?

— Пленных?.. — Вартан сначала ничего не понял. — Каких пленных?

— Турецких... Сейчас встретил коменданта лагеря. Он прямо голову потерял: враг приближается, пленных нужно перевести куда-нибудь подальше, но никому до этого дела нет...

— И что же? Оставят их врагу и уйдут?.. Да это же такое пополнение туркам!.. Надо что-то самим решить, Гурген!

— Я уже думал об этом... Но сил одной нашей батареи мало. Я сразу пошел с этим комендантом к полковнику Корганову и Мелик-Шахназарову. Сказал, что берусь эвакуировать пленных, но просил дать мне в помощь хоть один эскадрон и с десяток телег...

— И что же они?

— Махнули рукой: «Э, батенька, какой там эскадрон! У нас осталось едва двести сабель, да и тех с трудом удерживаем при себе, чтобы не разбежались!.. Какая это охрана для двух тысяч турок, обрадованных приближением своих?!»

— Так и сказали?.. И все?

— Говорят, к городу идет генерал Арешев с пехотными частями. Он распорядится насчет пленных...

Вартан, приблизившись вплотную к Нерсесяну, сказал тихо:

— А может быть, все же мы попробуем, Гурген Александрович?.. Взорвем орудия и бросим. На что они нам теперь?.. И всей батареей будем конвоировать.

Нерсесян медленно покачал головой.

— В одном они, во всяком случае, правы: пленные знают о приближении своих и не захотят уходить... А на дорогах ты видишь, что творится. Как провести в этой толчее с ненадежной охраной двухтысячную толпу пленных? Разбегутся, добудут оружие — его сейчас кругом валяется уйма, — потом не рады будем.

И тогда Вартан зашептал совсем тихо:

— А если... — Он не досказал, только сделал жест. — Они-то ведь ни на минуту не задумались бы!..

Нерсесян быстро отстранился и сказал сурово:

— Мы — не они, Вартан!.. — И, чуть погодя, уже спокойнее: — А туркам это дало бы «законное» основание начать снова резню нашего народа. Нет, придется оставить их. Авось Арешев что-нибудь предпримет...

И снова толпы беженцев и воинские подразделения потянулись по дороге из Караклиса в Дилижан. Тридцать восемь верст этой дороги шли три дня. Дилижан — маленький дачный городок, затерявшийся среди лесистых гор, не мог дать всем приюта. Люди ночевали под открытым небом, с трудом доставали еду и фураж для лошадей. Всеобщее отчаяние и уныние подрывало последние силы.

Что творится в других районах страны, никто не знал, но все были уверены, что и там не лучше.

На третий день на улице появился пыльный фаэтон, в котором сидели генерал и епископ. Толпа сразу бросилась к ним, окружила, все что-то спрашивали, кричали. Генерал отвечал, но его не было слышно среди все более нарастающего гомона — радостного, ликующего!

Фаэтон остановился на маленькой городской площади, до краев забитой народом. Епископ Месроп Тер-Мовсесян, торжественно осеняя всех серебряным крестом, призывал к тишине. И когда она наконец наступила, заговорил старый генерал Гамазов. Над многотысячной толпой пронеслись слова:

— Победа!.. Сардарабад!..

После захвата Александрополя турецкие войска продвигались в направлениях Александрополь — Эривань и Александрополь — Караклис, чтобы оттуда двинуться на Гянджу и Баку.

Отборная дивизия «Гелиболу» («Галлиполийская» ) под командованием Шефки-паши, наступая на эриванском направлении, 21 мая заняла маленькую железнодорожную станцию в тридцати верстах от Эривани, восточнее реки Аракс. Здесь армянские части под командованием генерала Силикова также отступили, хотя и не столь беспорядочно, но тоже не оказывая серьезного сопротивления. Казалось, судьба Эривани — сердца Армении — была предрешена... Это считалось настолько бесспорным, что генерал Силиков больше заботился об эвакуации города, чем о его обороне.

И тут произошло чудо. Захватом Сардарабада турецкие войска почти полностью отрезали от Эривани армянские части и многочисленных беженцев, отступивших из пограничного Сурмалинского уезда на левый берег Аракса. Эти части остались без «руководства» со стороны дашнакских вождей и впавших в панику военачальников. Оказавшись в безвыходном положении, эти части и отряды ополченцев 22 мая предприняли яростную контратаку против турецких подразделений и не только выбили их из Сардарабада, но за день отогнали верст на двадцать к северу!

Одновременно с этим на защиту родного города и края стихийно поднялись жители Эривани и Араратской долины. Тысячи людей — взрослых и юношей, мужчин и женщин, — вооружившись чем попало, двинулись в сторону Сардарабада. На улицах и площадях города происходили волнующие сцены прощания с добровольцами, направляющимися в бой. Матери благословляли сыновей и, пряча слезы, призывали умереть с оружием в руках, но не пропустить турок в Эривань...

Это подхлестнуло наконец и командование. Штаб генерала Силикова принялся наводить порядок в войсках. Солдаты, покинувшие свои части и подразделения, стали возвращаться под знамена. Раздали населению оружие и боеприпасы. Подтянули к фронту патроны и продовольствие. Срочно налаживалась телефонная связь между Эриванью и фронтом.

И в следующие, после победы над Сардарабадом, дни плохо организованное и вооруженное войско из солдат, горожан и крестьян продолжало громить одну из лучших дивизий турецкой армии, гнало ее остатки все дальше от Эривани. К 26 мая поражение турок — полное и тяжелое — на этом участке стало очевидным.

Эту радостную весть о первой победе над турками и привезли генерал Гамазов и епископ Тер-Мовсесян в Дилижан к вечеру 23 мая. Она была бальзамом для измученных душ солдат и горожан, беженцев из Карса и Александрополя, крестьян Ширака и Лори. Значит, враг не страшен, значит, его можно остановить и разбить, как это сделали эриванцы? В настроении солдат и населения, скопившихся в Дилижане, произошел резкий перелом.

Однако положение армии здесь было еще тяжелее, чем в Эривани. Склады с оружием, боеприпасами и продовольствием, сосредоточенные в Александрополе, оказались в руках турок. Вооружены были части плохо. В 1, 4, 7 и 8‑м полках оставалось по нескольку десятков активных штыков, а в 3‑м стрелковом и Карском крепостном полках — немного больше ста. В Первом полку конной бригады насчитывалось около двухсот сабель, да уцелело несколько батарей, из которых лишь батарея капитана Нерсесяна сохранила полностью весь личный состав и орудия.

В Дилижане из этих развалившихся частей и отрядов крестьян и беженцев полковник Бей-Мамиконян, заменивший бежавшего в Тифлис генерала Арешева, начал сколачивать новые роты и батальоны. Вечером по опустевшему шоссе в сторону Караклиса двинулись первые отряды конной разведки.

Ночью от них пришло радостное известие: Караклис свободен, турки и через три дня после его сдачи так и не вступили в город. Их передовые части все еще были в Амамлы, в тринадцати-четырнадцати верстах от Караклиса. Это свидетельствовало о том, что враг сам не уверен в своих силах и боится встретить настоящее сопротивление в крупных населенных пунктах.

Наскоро созданные армянские части двинулись к Караклису. По дороге к ним примыкали все новые и новые группы крестьян.

Вартан, двигаясь верхом рядом с командиром батареи, блаженно улыбался.

Они возвращались к Караклису, обгоняя пехотные части и отряды крестьянского ополчения. Стояло высокое майское солнце, из лесов по обе стороны дороги доносилось пение птиц. И люди были охвачены каким-то праздничным настроением. Вартан слышал сзади смех солдат (впервые за эти долгие дни!) — опять балагурил Хачикян. Но теперь это не было ему неприятно: хорошо, что балагурит, хорошо, что смеются!.. Кончилось позорное отступление, мы идем в бой. Мы опять армия!

Он забыл ссору с Гургеном и лишь с досадой вспоминал о своем предложении — взорвать орудия. «Хороши мы были бы теперь без пушек! Молодец Гурген, что не послушался меня, что в те беспросветные дни продолжал держать в руках и людей, и оружие... Но неужели тогда он верил в этот перелом, в это возрождение духа армии и народа?.. Или, быть может, он хотел сохранить батарею для других целей?.. Ну да, ведь в ту ночь он сказал, что если армия Шаумяна придет сюда, то он со своей батареей перейдет на ее сторону... Может быть, потому он и направился не к Эривани, а вслед за полком Мелик-Шахназарова, чтобы быть ближе к Баку?.. Что ж, его можно понять: после того, что произошло под Александрополем, Гурген имел право примкнуть к тем, кто готов и способен драться с турками... Странные все-таки происходят вещи на свете: эти все время кричали о защите родины и нации, но, когда пришло время, забыли и то и другое... Те называют себя интернационалистами, подписали Брестский мир, но готовы драться и с турками, и с немцами... Ведь вон как решительно разгромили турецких агентов в Баку!.. Эх, если бы здесь тоже были такие руководители, как Шаумян, Джапаридзе, Азизбеков и... мой будущий зятек Корганов!..»

Батарея догнала большую группу крестьян, нестройной толпой идущих к Караклису. Это были люди разных возрастов, одетые кто в выцветшие солдатские гимнастерки и разбитые сапоги, кто в чухи и кожаные поршничарухи и вооруженные чем попало: охотничьими берданками и дедовскими «пистонками», а то и вилами и топорами... Лишь у некоторых были русские «мосины» и австрийские «лебели». Один из них, оглянувшись через плечо на батарейцев, подбежал к едущему впереди Нерсесяну и запричитал:

— Господин офицер, господин офицер, не найдется ли у вас несколько лишних винтовочек да патрончиков немного?

— Сто-ой!.. — Нерсесян дал сигнал остановиться и обернулся к спрашивающему: — На фронт?

— Ага... Только вот оружия у нас нет, подсобили бы, господин офицер, век будем благодарны!

Крестьянин просил так, словно речь шла о семенах для посева, — он даже папаху снял, как это делают бедняки, обращаясь к помещику за ссудой.

— Надень папаху, отец, — сказал Нерсесян дрогнувшим голосом. — Ты не просить — требовать должен! — И обернулся к батарее: — Фельдфебель Маркаров!

По цепи передали: «Фельдфебель Маркаров, к капитану!» Толстый и усатый человек с потным красным лицом, отдав честь, вытянулся перед Нерсесяном.

Капитан спросил:

— Сколько у тебя в каптерке лишних винтовок?

— Лишних?.. — Глаза у фельдфебеля сразу забегали. — Да откуда у меня лишние, господин капитан!.. Так, парочка старых «лебелей», из которых даже стрелять невозможно...

«Трахтарарах!..» — это сказал Хачикян, подняв глаза к небу. Нерсесян покосился в его сторону и опять обратидся к фельдфебелю:

— А может, вспомнишь точнее?

Тот зло посмотрел на Хачикяна (ну, погоди же у меня!), потом снова вытянулся и, уже глядя в глаза капитану, доложил:

— Ровно шестнадцать штук, господин капитан... — Помедлив, добавил: — И все в исправности.

«Трахтарарах!» — прокомментировал Хачикян, но уже с довольной интонацией. Кругом грохнул смех солдат и крестьян. Нерсесян, пряча улыбку в усах, сказал:

— Молодец, Маркаров: фельдфебель, который не скупердяйничает, — не фельдфебель! Но нынче не такое время, понял?.. Так, говоришь — шестнадцать? Мало, мало... — И снова обернулся к батарее: — Командирам взводов и расчетов — собрать у орудийной прислуги, вплоть до первых номеров, все карабины и патроны.

— Гурген Александрович! — не выдержав, воскликнул Вартан. — А если турки прорвутся к позициям батареи?!

— Не прорвутся... Не должны прорваться! — возразил Нерсесян. И обратился к крестьянам: — Видите, братцы, свое отдаем, только с пушечками остаемся, так что вся надежда на вас: ведь не дадите туркам прорваться, а?

— Да мы... Да мы костьми ляжем, господин офицер! Уж будьте спокойны, жизни не пожалеем!.. — вразнобой закричали они, взволнованные и растроганные.

— А вы, трахтарарах, хоть стрелять-то умеете из винтовок? — выскочил вперед Хачикян.

Старший из них, тот, что первым обратился к Нерсесяну, замялся, потом сказал:

— Не все, конечно... Но ничего, научимся.

— Эх вы! «Костьми Ляжем»! А на кой... нам ваши кости? Драться надо и не пускать турок!.. — И Хачикян повернулся к Нерсесялу: — Надо бы им и людей подкинуть, господин капитан, чтобы и подучили малость н командовали в бою!

— Правильно, Хачикян! — Нерсесян позвал: — Прапорщик Аветисян! Назначаю вас командиром отряда... Выберите из ездовых и подносчиков самых дельных и назначьте их командирами отделений.

— Слушаюсь, господин капитан! — Аветисян соскочил с коня и побежал вдоль батареи, вызывая нужных людей.

Крестьяне стали наперебой благодарить и благословлять командиров и всех батарейцев. Потом кинулись к солдатам, стали разбирать оружие, сбрасывая в кучу свои вилы и топоры. Через полчаса батарея попрощалась с отрядом, уже основательно вооруженным и сразу принявшим боевой вид, и галопом поскакала к Караклису.

Некоторое время Нерсесян и Вартан молча ехали рядом. Потом капитан спросил:

— Кажется, тебе говорили в штабе, что у нас не было времени создать из солдат-фронтовиков боевые подразделения? Ты видел, как это быстро делается, когда люди воодушевлены одной целью? — Он помолчал, затем прибавил с уверенностью: — И ты еще увидишь, как они будут драться!.. Теперь туркам не поздоровится. Лишь бы опять наверху не испортили все дело!

Но настроение Нерсесяна и Вартана сразу упало, как только они вступили в Караклис. Нерсесян увидел знакомого офицера, шагавшего с группой солдат, и, пришпорив коня, подъехал к нему. Нагнувшись с седла, он несколько минут о чем-то говорил с ним. Затем, махнув рукой, вернулся к Вартану. Вид у него был мрачный.

— Что случилось? — спросил Вартан.

— То, что я и ожидал... Генерал Арешев перед своим бегством в Тифлис не нашел ничего лучшего, как отпустить пленных турок на все четыре стороны. И они, конечно, немедленно направились в Амамлы, к своим!

На этот раз выругался Вартан — теми самыми словами, какие любил употреблять Хачикян.