Сказание о пальме

Глава седьмая

— Давай сегодня пойдем к Сумбатовым, Гришенька?

— К Сумбатовым?.. Что это взбрело тебе в голову? И потом, разве они продолжают свои знаменитые «четверги»?

— Ты же знаешь тетю Югабер: она не признает никаких революций и считает, что все должно идти по раз и навсегда заведенному порядку.

— Гм... — Григорий Николаевич минуту раздумывал, затем неожиданно сказал: — Пожалуй, я пойду туда.

— В самом деле? — недоверчиво покосилась на него Анна.

— Ведь Вартан тоже будет? А мне хочется поговорить с ним насчет намерений его шефа: в самом ли деле они собираются отправиться со своим полком в Армению?.. Погоди, я сейчас приведу себя в порядок.

Они находились в маленьком номере гостиницы «Астория», где жил и работал Корганов. В первое время Григорий Николаевич был против посещений Анны, — боялся, что они вызовут нежелательные толки вокруг имени его невесты. Но однажды Анна сказала:

— Плевать мне на сплетни, я хочу бывать побольше около тебя!

И теперь, как только выдавался свободный вечер, сразу приходила к нему. И тогда Корганов приглашал к себе военревкомовцев.

— У ребят здесь нет ни родных, ни друзей, скучают бедняги! — говорил он Анне.

Эти вечера становились продолжением рабочего дня. Они обсуждали, как идет формирование новых частей, что нужно, чтобы поскорей обучить неопытных рабочих обращению с оружием, строю и тактике, где найти хоть сколько-нибудь знающих командиров для новых взводов, рот и батальонов... Эти вечерние беседы носили строго деловой характер, но Григорий и Анна все равно были счастливы, что находятся вместе, видят и слышат друг друга...

Корганов происходил из старинного, но обедневшего дворянского рода, из поколения в поколение служившего в армии. Предполагалось, что и Гриша тоже станет военным, но он, еще будучи гимназистом, нанес удар семейной традиции — вступил в социал-демократический кружок, которым руководил Джапаридзе. В 1905 году его исключили из восьмого класса Кутаисской гимназии.

В следующем году он переехал в Баку, где жил у своих дальних родственников Сумбатовых и готовился к сдаче экзаменов экстерном за последний класс. Тогда-то и семья Тер-Осиповых, которая находилась в каком-то родстве с Сумбатовым, впервые познакомилась с этим смуглым и большеглазым двадцатилетним парнем.

В отличие от своей матери-итальянки, которая так и не овладела как следует ни армянским, ни русским и изъяснялась на какой-то невообразимой мешанине из трех языков, Гриша блестяще знал не только итальянский и армянский, но и русский, и грузинский. Родственники поражались, как это мальчик из такой семьи мог стать революционером (да еще большевиком!), и лишь Анна смотрела на Гришу с каким-то душевным трепетом, как на богатыря из сказки. Но тогда Гриша даже не замечал десятилетнюю голенастую худышку с серыми глазами. Через год он сдал экстерном за гимназию, уехал в Москву и поступил на историко-филологический факультет университета.

— Ну, конечно, — говорили его бакинские родственники, — после его «подвигов» военная карьера перед ним закрыта. Придется ему довольствоваться участью учителишки или чем-нибудь в этом роде.

— А жаль, он ведь неглупый парень, — задумчиво сказал как-то отец Анны, адвокат, ведущий дела многих нефтяных тузов. — Хоть бы уж избрал юриспруденцию: тогда я с удовольствием принял бы его к себе в контору, а потом он мог бы открыть и свое дело.

Гриша прожил в Москве долго, и о нем говорили, что он продолжает «якшаться с теми», следовательно, толку из него не будет, и он плохо кончит. Но в 1911 году стало известно, что Григорий не то призван, не то сам попросился в армию и служит в артиллерии.

— Ага, заиграла-таки кровь! — с удовлетворением отметили бакинские родственники. — Видно, что́ на роду написано, тому и быть!

Но к концу следующего года это удовлетворение снова сменилось унынием: оказалось, Гриша ушел из армии и снова вернулся в университет — оканчивать курс истории...

Анну, к тому времени ставшую уже шестнадцатилетней мечтательной девушкой, разговоры о Корганове почему-то тревожили. Ведь в обществе, где она жила и росла, все интересы и страсти сосредоточивались вокруг нефти и денег. Говорили и спорили о новых и старых нефтеносных участках и скважинах, о фирмах Нобеля, Ротшильдов и «Шелл», задающих тон в нефтяной промышленности, об акциях и ценах на нефть, о необходимости перевода всего транспорта России на жидкое топливо, о развитии автомобильного транспорта и, конечно, о прибылях.

Баку был беспокойным городом, и, как ни старались родители Анны оградить ее от событий стенами тесного семейного мирка, это им не удавалось. Разве можно было не заметить бушующих страстей межнациональной вражды, приведшей к кровавой армяно-татарской резне в 1905 году? Стало известно, что эта резня была спровоцирована царским правительством, и даже в кругах армянской буржуазии она вызвала такое возмущение, что все заговорили о необходимости революции и свержения кровавого самодержавия.

На промыслах и заводах рабочие, недовольные своим положением, поднимались на борьбу за свои права. Много они доставляли тревог и беспокойства кругу «приличных людей». И хотя их требования объявлялись в семье Анны наглыми и незаконными, девушка не раз задумывалась: «Но почему же Гриша Корганов перешел на их сторону? Ведь отец говорит, что он неглупый парень».

Анне исполнилось восемнадцать лет, когда началась мировая война. Старший брат ее, Вартан, с которым она очень дружила, ушел на фронт и стал артиллеристом. Потом она узнала, что Гриша Корганов, к тому времени уже окончивший университет, тоже призван в армию и направлен на Кавказский фронт.

Война принесла семье Тер-Осиповых новые беспокойства о судьбе сына и дочери. Анне пора было выходить замуж, но все молодые люди их круга были в армии. Мать Анны, Ашхен Марковна, втайне горевала: не осталась бы дочь в старых девах. Да и сама Анна не раз задумывалась: кто же женится на ней, когда столько девушек гораздо красивее ее остались без женихов?..

Она окончила гимназию и решила научиться стенографии и машинописи, чтобы стать помощницей отца. Работа помогла ей лучше узнать мир, который ее окружал. Война приносила нефтепромышленникам баснословные барыши, и каждый из них норовил вырвать у другого кусок пожирнее, не брезгуя самыми гнусными махинациями. В этой страшной борьбе отец Анны играл довольно важную роль, и она была поражена, видя, как он осторожно лавирует среди этих хищников, руководствуясь лишь одним принципом: как бы случайно не стать на сторону более слабого и не вести «проигрышное дело», если даже оно справедливо.

Она не смела ничего говорить отцу, но чувствовала себя опустошенной. Ведь до этого она считала отца человеком честным и порядочным. Она быстро потеряла интерес к его делам, но отец не очень и рассчитывал на ее помощь, считая ее работу в конторе лишь средством убивать время, пока подберется подходящая партия и она станет, как и полагается женщине, женой и матерью...

На рождество 1915 года Вартан приехал с фронта в отпуск. Он возмужал, но стал каким-то задумчивым и мрачным. Целыми вечерами со сдержанным гневом он рассказывал о войне, о разоренной Западной Армении, об опустевших городах и селах, о следах страшных зверств и бесконечных вереницах раздетых, перепуганных насмерть беженцев.

Слушая его, Анна как-то спросила:

— Вартан, а ты случайно не стал дашнакцаканом?

Вартан возмущенно фыркнул:

— Вот уж чего не хватало!.. Разве одни лишь дашнакцаканы возмущаются этим? Вон Гриша Корганов, бывший большевик, и тот зубами скрежещет!

Это имя заставило сжаться сердце Анны.

— А ты с ним встречаешься? — осторожно спросила она.

— А как же. Мы с ним в одной дивизии, хотя и в разных полках. Но время от времени видимся и говорим.

— Ты сказал «бывший большевик», — вмешался в разговор отец. — Что же, он угомонился, значит?

— Да что там, офицер как офицер, — пожал плечами Вартан. — Правда, многие относятся к нему с подозрением: видите ли, он слишком либерален с солдатами. Но по этому принципу и я — большевик, ведь я тоже не люблю орать на солдат и пускать в ход руки!

Прошел еще год, и снова на рождество Вартан приехал в отпуск. На этот раз вместе с ним в Баку прибыл и Григорий Корганов. И вновь Анну охватило острое любопытство: каков же он теперь, этот «угомонившийся» бунтарь, принесший так много огорчений своей семье?

— А ты не пригласишь его к нам? — спросила она брата.

— Конечно, завтра же приведу.

В отличие от других офицеров, которые в отпуске щеголяли в парадной форме с золотыми погонами, Корганов был в полевой защитной гимнастерке с такими же погонами с артиллерийским кантом. Он стал еще смуглее, а в миндалевидных глазах появилась та же «фронтовая» грусть, которую Анна находила и у брата. Новостью были маленькие усики под небольшим правильным носом. Но, видно, он отпустил их давно: ведь Анна не видела Гришу почти десять лет!

Отца не было дома, а Ашхен Марковна встретила гостя весьма радушно. Поздоровавшись с ней, Гриша обернулся и с любопытством посмотрел на Анну.

— Не узнаешь? Это же Анна! — сказал Вартан.

— Погодите, та девочка? — И Григорий провел рукой, отмерив полтора аршина выше пола.

— Она самая, — засмеялась Анна и протянула руку. — Здравствуйте, Гриша!

Григорий пожал ей руку, продолжая рассматривать Анну. Потом, спохватившись, виновато поклонился.

— Простите меня, пожалуйста... Просто не могу прийти в себя: только теперь понял, как же я постарел!

Анна сразу догадалась, что понравилась этому статному, мужественному, красивому человеку.

— Ну что вы! — снова засмеялась она. — Внешне вы не очень изменились, ведь я хорошо вас помню. — И вдруг выпалила: — Но вот внутренне, говорят, вы таки изменились!

— В каком смысле? — удивился Гриша.

— Вы ведь когда-то были революционером, а теперь Вартан о вас говорит: «Офицер как офицер, такой же, как все!»

— А это вас сколько-нибудь трогает, Анна?

— Да как вам сказать... — не сразу ответила она. — В детстве я смотрела на вас, как на героя из сказки, и мне не очень понравилось, что с годами вы «угомонились» и стали, как все.

— Ну что ты болтаешь глупости! — рассердилась Ашхен Марковна. — Можно подумать, что ты сама какая-то Вера Засулич!

— Увы, не Вера Засулич, — спокойно улыбнулась Анна. — И все же ничего хорошего нет в том, что люди становятся заурядными!

— Вот и глупости! — повторила мать. — И очень хорошо, что вы наконец образумились и отошли от «тех», Гриша!.. Подумать только, мальчик из такой семьи и чуть не стал каким-то большевиком! Вот погодите, даст бог, кончится война, женим вас на девушке из хорошей семьи, и тогда совсем будет хорошо!

— Ага, — подхватил Вартан. — Кстати, вот и невеста готова. Тем более она сама призналась, что в детстве ты был ее героем!

Анна почувствовала, что краснеет, и прикрикнула на брата:

— Дурак! Ой и дурак же ты, Вартан!

— Ах, да! — беззаботно рассмеялся тот. — Я и забыл, что ты теперь разочаровалась в нем.

— Скажите, Гриша, все фронтовые офицеры такие глупые? — обернулась Анна к Григорию.

— Вы меня ставите в трудное положение, Анна, — с улыбкой ответил тот. — По-видимому, я должен ответить: «Нет, я, например, не такой...» Но я не уверен, поможет ли такой ответ хоть частично восстановить ваше прежнее отношение ко мне.

— Ого, а ведь, кажется, клюнул! — снова захохотал Вартан.

Это замечание совсем уже вывело Анну из себя.

— Тогда я сама скажу вам, — резко заявила она Григорию: — Да, по-видимому, это болезнь всех офицеров!

Она повернулась, чтобы уйти, но тут снова вмешалась мать:

— Господи, Анна! Они ведь шутят, чего ты злишься?.. Садитесь за стол, сейчас я вас угощу кофейком с ромом!

Анна села с ними за стол, но молчала, не поднимая глаз на Григория. «Ой, что же я наделала?! Сама наговорила каких-то глупостей о сказочном герое, а потом оскорбилась... Что же теперь будет? Уйдет и больше никогда, никогда не придет к нам» — с ужасом думала она.

А Григорий сидел бледный, растерянный. Поспешно выпил свою чашку кофе и поднялся:

— Вы меня простите, дорогие, но я должен нанести еще массу визитов...

После Нового года Вартан и Гриша вернулись на фронт. Началось то время, когда всюду проходили митинги и собрания, когда все кричали «Свобода!», пели революционные песни, и каждый вступал в какую-либо партию. Отец и мать Анны записались в кадетскую партию и уговаривали дочь последовать их примеру. Но она ответила:

— А что я понимаю в этих партиях? Нет, еще подожду, осмотрюсь.

И она начала внимательно читать газеты, которых было в то время великое множество: кадетские, дашнакские, меньшевистские, большевистские. И однажды она нашла то, что искала все последнее время, не смея признаться в этом даже самой себе. Сразу нашла эту фамилию на газетной полосе. Фамилию офицера, осмелившегося выступить против продолжения войны, за мир и землю народу!

«Так я и знала! — с каким-то непонятным ей самой ликованием подумала она. — Угомонится он вам, как бы не так!» И вспомнила тот день. Тот счастливый и глупый день...

А потом фамилия Корганова стала все чаще мелькать на страницах газет. Но почти всегда это была брань в его адрес, ибо оказалось, что Корганов был не просто большевиком, а самым главным среди них в армии. В мае на Первом съезде Кавказской армии он руководил большевистской фракцией, и на него лились потоки оскорблений и угроз. Отец Анны в бешенстве кричал:

— Этот растленный тип опаснее всех!.. Что там Фиолетов или даже Шаумян: у них только логика и красноречие, а этот к тому же умеет стрелять из пушек и командовать солдатами! Теперь вы понимаете, почему он метался из университета в армию и обратно? Он стремился овладеть и демагогией, и оружием!

А мать — та несколько раз говорила с огорчением:

— Да... а я-то думала...

Анна знала, о чем думала мать, и теперь еще больше хотела узнать, за что его ругают, почему он стал на сторону «тех».

Опа обратилась к отцу:

— Папа, ты ведь хотел, чтобы я примкнула к какой-либо партии. Расскажи мне, чего хотят эти партии, какова их программа?

— А, пожалуйста, доченька, — охотно согласился отец. И кратко, но достаточно ясно (недаром же он был отличным юристом) изложил программы всех партий: кадетов, дашнаков, эсеров, социал-демократов, меньшевиков и мусаватистов...

— А почему ты ничего не говоришь о большевиках? — прищурила глаза Анна.

Отец нахмурился и минуту молчал. Потом сказал со злостью:

— Потому, что это не политическая партия, а шайка разбойников! Их программа целиком построена на теории насилия: экспроприация экспроприаторов, захват заводов, недр, земли, установление диктатуры пролетариата!.. Все это антиисторично, противоестественно и может принести народу только неисчислимые бедствия! Тебе незачем даже тратить время на ознакомление с этой белибердой.

С тех пор как Анне стало известно, насколько «объективен» отец даже при защите дел различных нефтепромышленников, она решила, что должна узнать все из первых рук... Прочитав в газете объявление о том, что Шаумян должен выступать с публичной лекцией о текущем моменте, пошла послушать его выступление.

Анна не очень много поняла из того, о чем говорил Шаумян. Но по странному совпадению докладчик тоже употребил фразу «разбойничья шайка», но уже в адрес Ротшильдов, Гукасовых и Нагиевых, то есть того мира, который представлял и защищал ее отец. И, судя по реакции сотен людей, собравшихся в зале, они были согласны с этим.

Это открытие страшно расстроило Анну: она понимала, что мысли Шаумяна были мыслями и Григория, что Гриша восстал против мира «приличных людей», считая его «разбойничьим». Следовательно, пропасть между ним и ею непреодолима, и не только потому, что Анна принадлежит к этому миру, но и потому, что он еще много лет назад понял то, чего она даже сейчас не могла постигнуть со всей ясностью.

С этого дня Анна ходила на все собрания, на которых выступали большевики. Садилась где-нибудь в уголке и молча слушала споры их с представителями других партий. Вначале она только хмурила брови, ее ум не мог постичь — о чем же эти люди спорят, если все они за революцию, свободу и демократию? Но постепенно начала разбираться, что эти слова в разных устах имеют разный смысл.

Но судьбу Анны решило другое событие. В декабре в Тифлисе собрался Второй съезд Кавказской армии, на котором большевики и левые эсеры под руководством Шаумяна и Корганова завоевали большинство. Съезд избрал Краевой совет Кавказской армии из 100 человек, 52 из которых были большевиками и левыми эсерами. Григорий был избран председателем этого совета.

Отец Анны, внимательно следивший по газетам за ходом съезда, в бешенстве кричал, бегая по гостиной:

— Нет, вы только подумайте, они хотят забрать в свои руки армию! Как и там, в России!..

— Ну и что же из этого? — тихо, бледнея от того, что ей приходится впервые спорить с отцом, спросила Анна. — Ведь они избраны демократическим путем на собраниях и митингах солдат. Значит, большинство армии доверяет им... Ты же сторонник демократии, папа!

— Демократия! Какая это, к черту, демократия?! — кричал в ответ отец. — Кучка демагогов задурила головы безграмотной солдатне обещаниями мира и земли, какая тут демократия?!

Но через несколько дней отец торжествовал, довольно потирая руки. В Тифлисе эсеры и меньшевики, избранные в Краевой совет, откололись от большинства и, опираясь на национальные части тифлисского гарнизона, захватили помещение, средства и центральный аппарат армии. Они заявили, что не признают ни большевистского руководства Совета, ни нового Советского правительства Ленина в России.

— Ага, голубчики, не вышло у вас? — ликовал отец. — Дали, значит, по шее этому предателю и хулигану Гришке!

И тут Анна возмутилась:

— И ты находишь, что это справедливо? Считаешь, что вполне нормально и демократично, когда меньшинство насильно узурпирует власть у большинства? Ты, который назвал большевиков сторонниками теории насилия и экспроприаторами!

У отца от удивления перехватило дыхание.

— Что за тон у тебя?.. И откуда такая страстность? Ты что, решила стать большевичкой?.. То-то я замечаю, что ты в последнее время читаешь их газеты и ходишь на митинги!

— Нет, я не большевичка! — почти крикнула Анна. — Но, глядя на то, что говорят и делают их противники, боюсь, что скоро стану ею!

Она видела, как отец несколько раз открывал рот, пытаясь что-то сказать, и не мог произнести ни слова, пораженный. А потом заорал:

— Дура! Ну и дура же, господи! — замахал руками и убежал, видимо боясь, что может ударить ее.

А Анна вдруг поняла, что с этого мгновения в ее жизни произошел какой-то перелом...

Отец больше не вернулся к этому разговору. Он не мог поверить в то, что его дочь, такая тихая и далекая от политики, могла серьезно увлечься идеями большевиков. «Баловство, блажь... Замуж ей надо, вот что!.» — решил он.

А потом в газетах появилось сообщение, что большинство Краевого совета армии под руководством Корганова объявило себя Революционным советом Кавказской армии и решило переехать в Баку...

В первых числах января Анна узнала, что в Маиловском театре должно состояться заседание Совета солдатских депутатов совместно с представителями комитетов частей гарнизона и прибывшим в Баку Революционным советом Кавказской армии. Значит, там будет Гриша, и Анна решила, что пойдет туда и предупредит его: «Не приходите к нам, мой отец ненавидит вас!» Только скажет это — и уйдет.

По дороге в театр ею овладели сомнения: что он подумает о ней? Вдруг скажет: «Барышня, а с чего вы взяли, что я собираюсь прийти к вам?»

С большим трудом она заставила себя дойти до театра и в нерешительности остановилась перед входом.

И в это время к ней подошел какой-то прапорщик:

— Простите, гражданочка, вы стенографистка?

Анна, не понимая, в чем дело, кивнула утвердительно.

— Так идемте же, вас давно ждут!

Прапорщик взял ее за руку, провел в помещение и позвал громко:

— Григорий Николаевич, стенографистка пришла, можно начинать!

Она от неожиданности застыла на месте, когда от группы военных отделился Григорий.

— Ба, Madonna mia! Кого я вижу! — Григорий словно не верил своим глазам. — Стенографировать наше заседание будете вы?

— Я... я ничего не знаю! — пролепетала она охрипшим от волнения голосом.

— То есть как... — возмутился прапорщик. — Вы же сами сказали, что вы — стенографистка!

— Нет, что вы! — поспешно сказала Анна. — Я с удовольствием... Только справлюсь ли? Я ведь не так уж быстро пишу...

— Ничего, ничего, справитесь. Понимаете, это очень важно, Анна. Нужно, чтобы завтра солдаты прочитали в газетах, что говорили их товарищи на этом заседании. — Григорий взял ее под руку и провел через зал к сцене, где под самой трибуной стояли столик и стул.

— Садитесь здесь. А я сейчас достану вам бумагу и карандаши... А потом провожу домой, не беспокойтесь!

Вскоре на сцене появились Шаумян, Джапаридзе, Нариманов, комендант города прапорщик Авакянц и еще какие-то военные. Председательствовал Авакянц, худощавый человек с лицом Мефистофеля. О нем говорили, что еще несколько месяцев назад он даже не был членом большевистской партии, но тем не менее именно он стал формальной причиной окончательного перехода Бакинского Совета на сторону большевиков. Он был любимцем солдат, часто выступал на солдатских митингах, и, чем более левели солдатские массы, тем левее становился и Авакянц. Это, конечно, не нравилось меньшевистским и эсеровским лидерам, и они потребовали его ухода из исполкома Совета, грозясь в противном случае уйти в отставку. Но, вопреки их ожиданию, Совет решил: принять отставку эсеро-меньшевистского исполкома и избрать новый исполком из одних большевиков и левых эсеров во главе со Степаном Шаумяном... После этого и Авакянц вступил в большевистскую партию.

Авакянц предоставил первое слово Корганову, и Анна, записывая его речь, вдруг обнаружила, что тот говорит очень знакомые вещи. Он рассказывал о том, что произошло в Тифлисе. Как меньшинство узурпировало руководство в Краевом совете армии и заставило большинство уехать из Тифлиса. Но он не жаловался и даже не очень возмущался этим. Было похоже, что он считал все это вполне естественным и понятным. Ведь «они» являются сторонниками «демократии» лишь до тех пор, пока она им выгодна. А стоит им увидеть, что демократия оборачивается против них, как сразу же пускают в ход насилие и интриги... В Тифлисе они смогли сделать это, так как верные революции воинские части были заранее выведены из города или разоружены, а большинство рабочих все еще идет за соглашателями. Именно потому и революционная часть Краевого совета решила переехать в Баку, чтобы отсюда развернуть борьбу за восстановление попранных прав большинства и, если понадобится, противопоставить силе силу, чтобы очистить Закавказье от контрреволюции.

...Заседание окончилось поздно ночью. И когда они очутились вдвоем на улице, Анна с воодушевлением воскликнула:

— А вы очень хорошо говорили, Гриша! Вы знаете, ведь я думала так же, но... но не знала, как выразить свои мысли.

— В самом деле? — Корганов недоверчиво вгляделся в нее. — А кому вы хотели сказать все это?

— Да моему отцу. Вы знаете, он прямо ненавидит вас и очень радовался всем этим событиям в Тифлисе.

— И вы... вы хотели это сказать ему... — все еще не мог прийти в себя от удивления Григорий.

— Ну да... Я даже что-то говорила уже, но очень плохо. А папа все равно очень рассердился и назвал меня большевичкой.

— Большевичкой? Вас?!

— Ну да. А я сказала, что хотя я не большевичка, но обязательно стану ею, ибо все другие партии, и в особенности его противная кадетская, держатся только на подлости и лицемерии, что они только на словах за революцию, а на самом деле — низкие обманщики!

Корганов даже остановился.

— Вы говорили все это вашему отцу?

— Ой, нет, вру! — спохватившись, засмеялась Анна. — В том-то и дело, что думала так, а сказать ничего не сумела. Только лепетала что-то насчет того, что возьму и стану большевичкой.

— Нет, это невероятно! — развел руками Гриша. — Дочь адвоката и кадета Тер-Осипова станет большевичкой!

И только теперь до Анны дошло, что Григорию просто смешно слышать все это, что он тоже считает ее блажной девицей, которая от нечего делать «ударилась в революцию».

— Ну и что же из того, что я дочь адвоката и кадета? — сдвинув брови, проговорила она. — А вы разве не сын царского офицера и не дворянин?! И ваш Маркс, я слышала, был сыном капиталиста. Да и ваш Ленин тоже дворянского происхождения!

Эти слова вызвали у Гриши улыбку. Обиженная Анна повернулась молча и пошла прочь от него. Тогда Гриша догнал Анну и, взяв за плечи, повернул к себе.

— Аннушка, милая, не сердитесь на меня! Понимаете, чему я улыбаюсь? Ведь я все время думал: что мне сделать, чтобы вы примкнули к нам? И вдруг оказывается, вы уже сами...

Теперь воскликнула Анна:

— Вы этого хотели?.. Вы думали об этом?

— Думал, Аннушка... — И уже совсем иным тоном Гриша признался: — Вы можете презирать меня и ругать, как тогда... Но, честное слово, с тех пор я ни на минуту не забывал о словах Вартана. И прошу вас тоже не относиться к этому, как к шутке!..

— Ну, видел, гордец, как тут с тобой носились?.. Цени это и почаще навещай родню! — Вартан был немного пьян и поэтому настроен саркастически.

— Да, просто поразительно, — согласилась Анна. — Какая предупредительность и любезность! Пригласили играть в преферанс, сам Лесснер уступил Грише место.

— А знаешь, чем вызвано это новое отношение к тебе? — спросил Вартан. — Услышали, что ты теперь ворочаешь миллионами, присылаемыми тебе из Москвы, и ахнули: «Вот какой он оказался?! Думали, связался с голытьбой, быть ему голодным учителишкой, а он стал чем-то вроде главнокомандующего, — вон, сам генерал Багратуни к нему на поклон ходит! — да еще такими деньгами распоряжается!»

Они возвращались от Сумбатовых пустынной улицей. При последних словах Вартана Григорий остановился.

— Ты серьезно?

— А ты что, не знаешь эту публику? Для них деньги — все!

Григорий молча зашагал дальше. Но вдруг снова остановился.

— Скажи, Вартан, ваш полк действительно собирается уйти из Баку?

Вартан свистнул от удивления.

— А ты что, не поверил тому, что говорил вам сегодня Багратуни? Да, брат, уезжаем, уезжаем! — И вдруг произнес со злостью: — Мы же — не вы, чтобы цепляться за власть в этом городе, когда нужно идти туда и драться с врагом!

— Опять ты за свое, Вартан? — сказала Анна.

— Да, опять!.. Я просто сойду с ума: как же вы не понимаете этого? Сейчас не время для межпартийной драки: какие-то дашнаки, большевики... Сейчас должна быть одна партия, понимаете, — объединившийся армянский народ, над которым нависла страшная угроза!

— Вот и глупости! — возразила Анна. Но она чувствовала, что не сможет сама объяснить брату всю сложность положения, и ждала, когда же заговорит Гриша.

— Ведь страшно подумать, — продолжал Вартан, не обращая внимания на слова сестры и тоже адресуясь к Григорию. — Все наши политические деятели почему-то сидят в Тифлисе и Баку. Все крупные военные промышленники и финансисты, писатели и журналисты обосновались вдали от родины. А там — ни одной души, никого, кто бы мог по-настоящему возглавить народ, воодушевить его на борьбу, указать, что и как надо делать!

— А почему ты не скажешь это кому следует? — сердито возразила Анна. — Почему не скажешь отцу?

— Я им тоже говорю это, не беспокойся! Какого черта они приперлись сюда, понастроили заводов, магазинов, домов? Ведь это чужая страна, понимаете, чу-жа‑я!.. А там, в Армении, захочешь простые гвозди делать — не сумеешь. Ни одного своего завода: есть лишь какие-то жалкие медные рудники, да и их разрабатывают французы; есть один винный завод, но принадлежит русскому, Шустову. Что за чертовщина!

— Да ты что, совсем не понимаешь, по каким законам развивается капитал?! — наконец спросил Корганов. — Он же всегда устремляется туда, где есть наибольшая прибыль, понимаешь? А в этом смысле Армения — плохое поле деятельности для наших барышников. Да и здесь не они первые начали: бакинская нефтяная промышленность выросла на иностранных капиталовложениях, а наши сначала были у них просто приказчиками... Это потом они стали пайщиками и приобрели свои участки и заводы. Но теперь они как цепью прикованы к Баку, к прибылям от нефти, и их никакими калачами не выманишь отсюда.

— А родина, а патриотизм?.. Его совсем у них нет, что ли?!

— Конечно! У денежного мешка нет родины, пойми!

— Хорошо... У них, у ненавистных вам капиталистов, — нет... А вас, большевиков, что держит здесь? Почему ты и твой Шаумян сидите в Баку? Почему не направитесь туда — возглавить народ?

— Потому что мы — партия не одной нации, а класса, рабочего класса. Без него мы — ничто, понимаешь? Забыл, как меня и Степана Георгиевича поперли из Тифлиса, несмотря на наши «высокие полномочия»?

— Ну и правильно сделали! Зачем лезете к грузинам и татарам? Займитесь судьбой вашего народа, сейчас время такое — каждый за себя.

— Эх вы, безмозглые идиоты!.. — с ненавистью проговорил Корганов. — Вот этим и погубите вы наш народ, этим вашим «каждый за себя». Да как вы не понимаете, что в таком краю, как Кавказ, это приведет к тому, чего вы якобы хотите избежать: все передерутся между собой, а турки свободно ворвутся сюда и начнут резню и грабеж!

— А как ты заставишь татар и грузин объединиться с армянами, когда у каждого разные цели?

— У татар, грузин и армян нет разных целей, они есть только у ваших «национальных вождей». У бакинских рабочих, например, только одна цель — жить в мире и быть вместе с Советской Россией. А вот этого и боятся как огня твои «национальные вожди».

— Быть с Россией?.. — закричал Вартан. — С той Россией, которая заключила Брестский мир и отдала Западную Армению туркам и почти согласилась отдать Карскую и Батумскую области тоже?!

— Заключила мир!.. — повысил голос и Григорий. — Приставили к горлу нож — вот и заключила. А ты что, не знаешь, зачем приходил к нам твой генерал? Требовать оружия, которое обещало «правительство господина Ленина»!.. А зачем же наше правительство разрешает вам создавать здесь войска, обещает вооружить их, если не для борьбы против турецкого нашествия?.. Да, наше правительство не скрывает, что Брестский мир — грабительский, похабный мир, но мы вынуждены были подписать его, так как не имели сил, чтобы воевать против Германии. Но наше правительство говорит: там, где есть реальная возможность не выполнять этот договор, бороться против захватчиков, — нужно бороться! Вот мы и даем вам оружие, чтобы вы боролись против турок. И мы будем помогать всем этим жордания и ашуровым, если у нас будет уверенность, что они тоже хотят по-настоящему драться с турками. А такой уверенности у нас нет. Понимаешь, нет!.. Ваши «национальные вожди» сегодня гораздо больше, чем турок, ненавидят Советскую Россию, боятся своих же народных масс, потому что те тоже хотят устроить свою судьбу, как устроил русский народ. А ваши вожди скорее согласятся отдать Кавказ туркам, чем допустят это. Вот почему я и «мой Шаумян» сидим здесь: чтобы готовить свою армию, ту, которая на самом деле будет драться с турками и другими захватчиками.

— Стой!.. Ваши документы!

Они остановились, лишь теперь заметив, что к ним подошел патруль.

— Свои, товарищи, свои, — отозвался Корганов.

Старший патруля подошел, осветил его фонариком, потом сказал озабоченно:

— Товарищ Корганов?.. Что же ты, дорогой, ходишь вот так?.. Кричишь, никого не видишь... — Он говорил с сильным азербайджанским акцентом. — Знаешь, кругом сколько разных подлецов?.. Давай мы пойдем с вами, а?

— Да нет, нам тут недалеко. Спасибо, товарищ.

— Ну, смотри... До свидания.

Когда они отошли немного, Анна спросила:

— Кто был этот товарищ, ты его знаешь?

— Из наших красногвардейцев, но фамилию, к сожалению, не помню.

Опять помолчали. Потом Вартан сказал:

— В одном, конечно, ты прав: здесь вы сильны! Но ведь только здесь... А вот в Гяндже, говорят, мусаватистские солдаты учатся маршировать в строю под такую песенку: «Бир-ики, Кавказ бизымки!»[4] Ты с этим считаешься?

— И с этим приходится считаться, а как же! — вздохнул Корганов.