21 марта по новому стилю генералу Талышханову и его офицерам было сообщено, что им запрещается формировать в Баку новые войсковые части и лучше будет, если они вообще уберутся из города. А когда те заявили, что не подчинятся этим указаниям, военревком арестовал их.
А на следующий день был новруз-байрам, мусульманский праздник весны. С самого утра стало известно, что муллы решили использовать этот праздник и собирают в мечетях толпы верующих. Они истошно кричали о кознях гяуров, которые вооружают врагов мусульман, в то время как правоверным запрещают создавать войска для собственной защиты. Именем аллаха они призывали подняться на защиту веры и свободы магометан.
Как всегда в тревожные минуты, руководители бакинских большевиков в это утро собрались в кабинете Шаумяна. Все были озабочены, каждый словно прислушивался к чему-то за стенами здания. Вдруг открылась дверь, и в кабинет вбежал Анвар.
— Они идут! — сказал он. — Идут в нашу сторону!
Все подошли к окнам.
По улице двигалась шумная толпа фанатиков во главе с муллами. Среди них было очень мало рабочих. Большей частью это были мелкие лавочники, владельцы чайных или приказчики магазинов — люди, которых пугали и возбуждали слухи о намерениях большевиков лишить их собственности.
Шествие, сопровождаемое толпой воинственных «гочи» и любопытных, поравнявшись с окнами помещения Чрезвычайного комиссара Кавказа, остановилось. Крики стали громче.
Шаумян понимал, что это не обычное праздничное шествие новруз-байрама, не просто веселый праздник весны. Нет, здесь происходило то же, что было недавно в Гяндже. Ведь тогда эта ненависть народных масс тоже вначале имела совершенно иные, социальные корни. Начиная с осени семнадцатого года мусульманское крестьянство Бакинской и Елизаветпольской губерний начало захватывать помещичьи земли. Встречая сопротивление ханов и беков, оно беспощадно расправлялось с ними и громило поместья. Шаумяну тогда пришлось даже обратиться к разъяренным крестьянам с воззванием: «Не нужно убивать ваших ханов и беков, их жен и детей, не нужно жечь и уничтожать их имущество! Когда вы лишите их земли и богатства, ханы и беки не будут уже вам страшны...»
Но враг прибег к давно испытанному и кровавому средству. Огромная армия мулл и мусаватистских агитаторов в мечетях и на площадях, устно и через свои газеты начала разжигать религиозный фанатизм толпы. И крестьянство — неграмотное, политически отсталое, веками воспитанное на ненависти к иноверцам — было сбито с толку. Захваты помещичьих земель прекратились. Те, кто убивали ханов и беков, теперь пошли под их же водительством громить эшелоны русских солдат, убивать армян и молокан, захватывать их клочки земли.
Так здоровые корни выпустили на поверхность ядовитые ростки. Социальная борьба начала превращаться в национальную войну. И теперь, после успешного опыта в Гяндже, Мусават намеревался повторить то же самое в Баку. А Шаумян слишком хорошо знал, какими бедствиями грозило это бакинцам.
— Мы должны предотвратить это! — произнес Шаумян вслух, обернувшись к товарищам.
И те поняли его мысли и тревоги.
Пошумев под окнами Шаумяна, толпа двинулась дальше, в армянские районы.
Нариман Нариманов, тяжело вздохнув, обратился к Азизбекову, Юсуф-заде и Сардарову:
— Пошли, товарищи... Сегодня мы должны быть там!
— Может быть, нам тоже пойти с вами? — нерешительно спросил Гриша.
— Сидите уж здесь, куда вам, «гяурам», лезть к этим! — шутливо ответил Юсуф-заде.
— Да, к сожалению, вам лучше сегодня там не показываться, — подтвердил Нариманов.
Вот в этом и заключалась особенность их работы в Баку. Разжигаемый муллами религиозный фанатизм мусульманской части населения вынудил самую интернационалистическую партию России создать здесь новую организацию — «Гуммет», состоящую сплошь из мусульман. Когда на VI съезде партии возник вопрос — не появился ли внутри партии второй «Бунд»? — Джапаридзе вынужден был разъяснить:
— Прежде всего — о самом названии «Гуммет». Не думайте, что у нас в партии появился второй «Бунд». С самого начала и в настоящее время «Гуммет» слит с нашей партийной организацией; все товарищи мусульмане входят в общепартийные организации. А название было дано вот почему. Мы создали эту организацию в конце 1904 года, когда царские опричники вызвали и организовали братоубийственную армяно-татарскую резню. Мусульманская масса всю ненависть к армянам в эти дни переносила на националистический комитет дашнакцаканов. Слово «комитет» они относили к дашнакцаканскому комитету. Наши листки на татарском языке, подписанные «Бакинским комитетом РСДРП», под влиянием темных сил принимались за листки комитета армянских националистов. Поэтому пришлось прибегнуть к особому названию и создать при нашем Бакинском комитете группу из работников-мусульман. Тогда же было решено, что название снимается при изменившихся условиях. Но и после революции мы не решились снять это название, по крайней мере до сих пор. И вот почему. За «Гумметом» уже упрочилось известное влияние... Повторяю, что «Гуммет» организационно сливается с нашей общепартийной организацией, издает газету, ведет агитацию и пропаганду среди мусульман... Скажу только, что «Гуммет» оправдает доверие и будет служить самоотверженно делу внесения классового самосознания в среду мусульманских рабочих и объединения их с российским революционным пролетариатом.
И вот уже тринадцать с лишним лет эта группа — Эфендиев, Юсуф-заде, Исрафильбеков, Сардаров и другие во главе со старым большевиком Нариманом Наримановым — борется за политическое просвещение широких мусульманских масс, за укрепление интернациональных связей между рабочими, за союз многонационального рабочего класса Баку с окружающими мусульманскими крестьянами.
Шаумян с каким-то особым теплым чувством смотрел на Нариманова. С этим сорокапятилетним врачом с чуть прищуренными умными глазами и спокойным, как у него самого, характером сложились особые отношения. Вот уже много лет они дружат по-настоящему: сошлют Шаумяна в ссылку, Нариман делает все, чтобы помочь семье Степана; ссылают Нариманова, тогда Шаумян поддерживает его семью. А в последней, Астраханской ссылке они были вместе, и там особенно укрепилась дружба, связывающая их... Сейчас у Наримана пошатнулось здоровье, но он по-прежнему не жалеет сил, работает до самозабвения.
С этого дня в городе начали раздаваться выстрелы. Кто стрелял и в кого — было неизвестно. Возможно, даже ни в кого. Просто в городе накопилось слишком много оружия и боевого пыла. Но в Бакинском Совете и военревкоме понимали, что эти выстрелы завтра могут быть нацелены в людей.
Как и ожидали большевики, действия Мусавата внесли разлад в стан их политических противников. Лидеры меньшевиков, эсеров и дашнаков, даже после того как они услышали сказку о пальме, все еще предпочитали решить дело проще: объединиться с Мусаватом, опрокинуть Бакинский Совет и прогнать из Баку большевиков. Но, казалось, Мусават решил во что бы то ни стало играть роль жадного ростовщика. Его лидеры все время двурушничали со своими партнерами. Дашнакам они заявляли, что их единственная цель — борьба против большевиков, цепляющихся за Советскую Россию, а русским офицерам из школы морской авиации говорили, будто ничего не имеют против России и хотят лишь прогнать из Баку армян.
Между тем из Мугани, Шемахи и Ленкорани поступали тревожные вести. Толпы фанатиков, распаленные муллами и мусаватистами, начали поголовную резню немусульманского населения. Это возмутило всех, и рядовые дашнаки, эсеры и меньшевики просили своих лидеров потребовать объяснения у Мусавата.
Чем более изолировали себя мусаватисты, тем наглей и беспорядочней становились их действия. Видимо, им вскружили головы «успехи» в селах и шумные демонстрации религиозных фанатиков и «гочи» в Баку в дни новрузбайрама. Они поверили, что им удастся увлечь за собой все мусульманское население города, и не замечали, как холодно и отчужденно держатся рабочие-азербайджанцы на промыслах. Молчание Шаумяна и его соратников они принимали за испуг, выдержку — за растерянность. И не предполагали, что опытный и политически гораздо более зрелый противник пристально следит за каждым их шагом и готов использовать бесчисленные ошибки Мусавата...
Вскоре стало известно, что 22 марта из Мосула через Северную Персию в Гянджу выехал сводный брат Энверпаши — Нури с группой офицеров. Все понимали, что с его прибытием в Баку начнутся важные события. Но они разразились гораздо раньше.
В эти дни Армянский полк генерала Багратуни уже готов был к отправке. Большевики по-прежнему считали целесообразным вывод этого полка из Баку, поэтому выделили для него железнодорожный состав. Дашнакские лидеры просили в Закавказском сейме у своих мусаватистских коллег разрешения на проезд полка через Гянджу в Армению. И поскольку мусаватисты формально присоединились к войне, объявленной Турции, то не могли открыто возражать против этого.
Вечером 28 марта начальник отрядов Армянского национального совета Амазасп Срвандзтян дал прощальный банкет в честь Багратуни. Собрались все лидеры бакинских дашнаков — Ростом, Гюльханданян, Мелик-Еолчян, Аракелян, Араратянц и другие, пониже рангом. В девять часов вечера, попрощавшись с чествователями, генерал в сопровождении своего адъютанта поручика Вартана Тер-Осипова направился на станцию, где стоял его салон-вагон.
На улице было уже тепло: чувствовалось наступление весны. С моря дул влажный ветер. Несмотря на ранний час, почти не было прохожих. После обильного обеда в душном помещении, шумных речей и музыки генерал шагал молча и медленно. Вартан, почтительно державшийся чуть позади, тоже ушел в свои думы. Он был рад, что наконец наступил долгожданный день отправки на фронт. В последние дни до него дошли слухи о каком-то важном совещании, состоявшемся в одном из консульств, на котором якобы присутствовал и Багратуни. Поскольку Вартан участвовал в регламентации почти всего рабочего дня генерала, он имел все основания удивляться, — почему же его не поставили в известность об этом совещании? Вартан был слишком дисциплинированным офицером, чтобы расспрашивать кого-либо об этом, но с тех пор он начал опасаться, что генерал ввяжется в партийную борьбу в Баку, и тогда полк будет отвлечен от выполнения задачи, которую Вартан считал самой важной. Но теперь, кажется, уже нечего опасаться: завтра они трогаются в путь.
Так, медленно шагая, они дошли до какого-то переулка. И вдруг из-за угла выскочил человек (Вартан едва успел заметить, что он был в шинели и военной фуражке) и выбросил вперед руку. Раздался выстрел, затем — второй, третий. Вартан словно окаменел от неожиданности. И только когда генерал со стоном упал на тротуар, он выхватил револьвер и тоже выстрелил в того, в шинели и фуражке. Тот сразу повернулся и нырнул обратно в темень переулка. Вартан кинулся за ним, закричал: «Слой!.. Стой, мерзавец!..» И беспрерывно стрелял куда-то вперед, где раздавались гулкие шаги убегающего террориста. Когда курок его нагана начал щелкать вхолостую, он вспомнил о генерале и кинулся назад. Добежав до угла, увидел, что Багратуни пытается встать на ноги.
— Ваше превосходительство!.. Яков Карпович!.. — Вартан подхватил его под мышки, помогая встать.
Но едва генерал выпрямился, как снова упал, простонав:
— Нога...
Появилось несколько человек, — видимо, жители соседних домов и прохожие. С их помощью Вартан перенес генерала в ближайший дом, а затем отвез на извозчике в больницу.
У Багратуни была раздроблена кость левой ноги, и врачи сомневались, удастся ли избежать ампутации...
Слух о покушении на генерала быстро разнесся по городу. Всем было ясно, чьих рук это дело, поэтому в Армянском полку и в отрядах Амазаспа начались бурные митинги протеста. Руководители дашнаков, еще час назад чествовавшие генерала, тоже были поражены происшедшим. До сих пор все террористические акты мусаватистов были направлены против большевиков, и дашнаки немало злорадствовали по этому поводу. Этот вероломный удар по дашнакам — они считали генерала Багратуни своим человеком — ошеломил их. Представители дашнаков Мелик-Еолчян и Аракелян немедленно направились к Джапаридзе и Корганову с официальной просьбой о розыске и наказании террориста.
— С этими субъектами стало совершенно невозможно иметь дело, — жаловались они. — Подумать только: вчера с улыбкой на лицах дали согласие на отъезд полка, а сегодня...
Джапаридзе с удивлением взглянул на их унылые лица и даже рассердился:
— До каких пор вы будете ходить с шорами на глазах, господа?! Неужели вы на самом деле верили, что они пропустят целый кадровый полк с энергичным генералом во главе против своих хозяев-турок?
— Вы полагаете, что это связано с турками? — спросил Аракелян.
— А как же! Это длинная рука Энвера дотянулась до Багратуни... А улыбаться перед тем, как всадить нож в спину, — чисто турецкая манера. Ведь именно с вами, дашнаками, «младотурки» это проделывали не раз. А Мусават полностью перенял их приемы.
Однако уже 30 марта события приняли такой оборот, что заняться расследованием покушения не представилось возможности. Утром военревкому сообщили, что в порту на пароход «Эвелина» грузится подразделение Татарского полка Дикой дивизии. Под командованием Али Асадуллаева, сына известного миллионера-нефтепромышленника Шамси Асадуллаева, оно направлялось в Ленкорань, на «помощь» местным мусаватистам. В Баку продолжали поступать сведения о резне в Ленкорани и Мугани, поэтому ни для кого не было секретом, к чему приведет эта «помощь». Военревком отправил в порт отряд красногвардейцев для проверки поступивших сведений и, если они подтвердятся, задержки парохода.
Когда красногвардейцы подошли к «Эвелине» и их представители поднялись на борт парохода, их встретили грубой бранью, а затем арестовали. Оставшихся на пристани красногвардейцев обстреляли. Несколько человек было убито и ранено.
Военревком бросил в порт другой отряд — уже с орудиями, — который, угрожая потопить пароход, потребовал, чтобы подразделение выдало оружие и лиц, виновных в расстреле красногвардейцев.
Пока в порту шли переговоры, в военревком прибыла делегация от Мусульмаиского и, как ни странно, Армянского национальных советов. Корганов сообщил им, что в связи с инцидентом на «Эвелине» назначено расследование, но до его окончания все оружие, находящееся на пароходе, должно быть сдано исполкому Бакинского Совета. Он заверил, что лицам, добровольно сдавшим оружие, будет обеспечена неприкосновенность впредь до выяснения обстоятельств расстрела.
Расследование установило, что подразделение получило секретный приказ Мусавата к отправке. Армянский национальный совет поспешил объявить, что, какой бы оборот ни приняли дальнейшие события, он будет сохранять полнейший нейтралитет.
А события, действительно, приняли острый характер. Уже на следующее утро во всех мечетях и на площадях города начались митинги протеста против разоружения отряда Дикой дивизии. Многочисленные ораторы изливали проклятия на головы «красных шайтанов» и призывали мусульман с оружием в руках прогнать их из Баку. К Джапаридзе явилась новая делегация, которая заявила, что для успокоения мусульманского населения необходимо немедленно вернуть конфискованное оружие.
Большевики все еще пытались предотвратить гражданскую войну, понимая, какие тяжелые последствия она будет иметь для населения города. Поэтому Джапаридзе обещал передать просьбу делегации военревкому, но потребовал, чтобы волнения в городе были прекращены. Срок для ответа был назначен на шесть часов вечера того же дня.
Около пяти часов на квартире Наримана Нариманова было созвано совещание с участием Шаумяна и членов Мусульманского национального совета. Было решено, что конфискованное оружие будет возвращено Мусавату через организацию «Гуммет». Таким образом, казалось, инцидент с «Эвелиной» закончился мирным соглашением.
Но именно это и не устраивало Мусават. Он искал повода для начала драки, а лучшего, чем этот, трудно было представить. Мусаватисты начали военные действия. Они напали на проходящий по улице конный отряд Баксовета н на артиллерийскую батарею Красной гвардии. Начались стычки между красногвардейскими патрулями и отрядами мусаватистов. В мусульманских районах города рылись окопы и строились баррикады. С крыш домов велся интенсивный ружейный огонь.
Стало понятно, что переговоры уже излишни.
И тогда Мусават увидел, насколько быстро и решительно умеет действовать его противник, до сих пор казавшийся вялым и медлительным.
В ночь на 31 марта был создан комитет революционной обороны Баку. В него вошли Шаумян, Корганов, Джапаридзе, Азизбеков, левый эсер Сухарцев, Нариманов и другие. Комитет объявил себя высшей властью в городе, объединяющей все советские организации в Баку, и обратился к населению с воззванием:
«Враги Советской власти в Баку подняли голову... Исполнительный комитет и Военно-революционный комитет Кавказской армии объявляют всем товарищам и гражданам, что Советская власть в Баку в опасности, и призывают всех с оружием в руках защищать ее от врагов народа... Мы призываем мусульман и армян, рабочих и демократические элементы всех национальностей не поддаваться провокации шовинистических элементов и в настоящий решительный момент бесстрашно, с оружием в руках стать под красное знамя Комитета революционной обороны Баку...»
— Ну, как у вас дела, друзья? Какие вы тут разработали стратегические планы?
— Э, Степан Георгиевич, тут такая муть, что о стратегии и думать нечего.
— Вот как! — Степан Георгиевич снял пальто и подошел к столу, на котором был разложен план Баку.
Он очень любил этих ребят из военревкома. Все они были молоды — не старше тридцати лет. Некоторые стали большевиками еще до войны, но большинство пришли в революцию в бурные февральские и октябрьские дни прошлого года. Рядовые солдаты и прапорщики, они не имели больших знаний в области военного искусства. Зато у них было сколько угодно боевого задора, смекалки и храбрости. Большинство их впервые попали в Баку в начале января этого года, когда военревком переехал сюда из Тифлиса. Жили они в той же гостинице «Астория», где помещался военревком, питались артелью и так сдружились, что звали друг друга просто по имени: Боря, Ваня, Марк, Исай...
— Что вас смущает? Расскажите, — спросил Шаумян, склонившись над планом города.
— Обстановочка неясная, Степан Георгиевич, — пробасил Шеболдаев. — Бои начались как-то стихийно; где сосредоточены основные силы Мусавата, куда он намерен нанести главный удар — не известно...
Борис Шеболдаев, не по летам серьезный крепыш (ему двадцать три года), был заместителем председателя военревкома. В партию он вступил в девятнадцать лет и на фронте вел активную большевистскую пропаганду среди солдат. После февраля семнадцатого года был избран в ревком, а после Октября устанавливал Советскую власть в Сарыкамыше. Это он руководил эвакуацией последних частей Кавказского фронта из Тифлиса и, приведя почти без потерь двенадцать эшелонов в Баку, помогал Корганову и другим создавать здесь советские части.
— Да не в Мусавате сейчас дело, Боря, — проворчал Иван Малыгин, секретарь военревкома. — И силы, и намерения его будут ясны утречком... Но вот как остальные? Что собирается делать, например, флотилия? На чью сторону станет?..
Малыгину было под тридцать, высокий, с покатым лбом и тонкими усиками. Он тоже стал большевиком в первые дни войны. Сначала вел подпольную работу в армейских частях Пятигорска и Грозного, затем, после февраля, был делегатом Первого и Второго съездов Кавказской армии, а после переезда в Баку стал одним из самых деятельных членов военревкома.
— Или вот отряды Амазаспа и Армянский полк... — вставил Марк Коганов, двадцатисемилетний парень с большими карими глазами с поволокой и двумя глубокими «девичьими» ямочками на щеках. — Ведь после покушения на Багратуни этот полк так и остался в Баку. Куда теперь он склонится, что предпримет?
— А школа морской авиации? — произнес матрос Эйжен Берг, черноволосый латыш, с закрученными кверху усами, похожий больше на кавказца, чем на северянина. — Поднимутся ли их гидропланы в воздух? И если да — то на чьи головы упадут их бомбы?
— Понятно, — серьезно кивнул Шаумян. — Обстановка, что и говорить, путаная. Так сказать, задача со многими неизвестными. Я поэтому и заехал сюда, чтобы вместе с вами разобраться в создавшейся ситуации. В Баку мирный период революции миновал, и мы вступили в период вооруженной борьбы. Но теперь мы опираемся не только на силы нашей партии и ее сторонников, а на весь передовой рабочий класс: ведь соглашательская политика меньшевиков, эсеров и дашнаков заставила этот класс отвернуться от них и обратить свои взоры на нашу партию. В таких условиях Ленин учит нас, начиная военные действия, никогда не играть с войной, а идти до конца. Он говорил, что обязательно нужно создать большой перевес сил в решающем месте и в решающий момент; взявшись за оружие, действовать с величайшей решимостью и непременно переходить в наступление, памятуя, что «обороной победы не добьешься»... Надо стремиться захватить врасплох неприятеля, уловить момент, пока его силы еще разбросаны. Ленин советует ежедневно (а если речь идет об одном городе, то и ежечасно) добиваться хоть маленьких успехов, поддерживая во что бы то ни стало «моральный перевес»...
Шаумян умолк и вопросительно посмотрел на присутствующих. Федор Солнцев восхищенно покачал головой:
— Да... Хотелось бы, чтобы и в наших уставах вопросы стратегии и тактики были изложены так же ясно и убедительно!
У Федора Федоровича были пышные усы пшеничного цвета и такие синие-синие глаза, что в их глубину страшно было заглядывать. Он вступил в партию в последнее время. На войне командовал ротой, а когда началась революция, в отличие от многих офицеров сразу заявил своим солдатам: «Я с вами, товарищи, я за рабочих и крестьян...» И с тех пор честно и самоотверженно служил революции.
Шаумян благодарно улыбнулся, словно этот комплимент был адресован лично ему, и спросил:
— Значит, ясно, что нужно делать, несмотря на сложную ситуацию?
— Ясно! — воскликнул Шеболдаев. — Не ждать, пока мусаватисты соберут силы в нужном им месте, а самим начать действовать там, где это выгодно нам. Наступать и заставить их перейти к обороне.
— Ну, вот и все, — удовлетворенно кивнул Шаумян. — Остальное определится в ходе событий. И помните: чем решительней мы будем действовать, чем больших успехов добьемся, тем меньше охоты будет у Центрокаспия и дашнаков примкнуть к Мусавату!
В это время из соседней комнаты пришли Корганов и секретарь комитета обороны Сухарцев. Они сообщили, что прибыли представители правых эсеров и меньшевиков для каких-то переговоров.
— Как, в три часа ночи? — удивился Солнцев.
— Да, видно, приспичило! — усмехнулся Шаумян. — Пойдем, Григорий Николаевич, спросим, что им нужно.
Их было пятеро: эсеры Саакян и Атабекян, меньшевики Садовский и Денежкин и почему-то доктор Исмаилов, всегда примыкавший к большевикам, к «Гуммету».
— Степан Георгиевич, — сразу начал Саакян, — мы очень обеспокоены начавшимся кровопролитием. Вы, как самый авторитетный человек в нашем городе, должны понимать, что в происходящей заварухе пострадает очень много людей...
Этот низкорослый человек имел бархатный бас и считался прекрасным оратором. В политических кругах Баку было известно честолюбивое стремление Сако Саакяна добиться хотя бы в пределах города такой же популярности, какой пользовался Шаумян. Когда в прошлом году, летом, он на короткое время был избран председателем Бакинского Совета, ему казалось, что эта цель достигнута. Но вскоре большевики завоевали большинство голосов в Совете, и председателем его снова стал Шаумян. С тех пор ревнивое красноречие Саакяна имело лишь одну мишень — Шаумян!.. А теперь вот вдруг: «Вы — самый авторитетный человек!..»
Шаумян слушал его, глядя сверху вниз и думая — что бы это значило? Но вдруг он взглянул в окно и удивленно приподнял брови. Было похоже, что занимается рассвет, хотя до него было еще далеко. Шаумян быстро подошел к окну. Где-то в районе порта разгорался пожар; зарево окрасило затянутое тучами небо. Слышалась частая и беспорядочная стрельба.
— Где это горит, господа? — спросил он, не отрываясь от окна.
— На Петровской пристани, Степан, — послышался голос Денежкина. — Взрываются патронные ящики... Это ужасно! И это — только начало!
Степан Георгиевич обернулся и посмотрел на говорившего. Денежкина он считал самым порядочным человеком среди меньшевиков. Тот снял очки, чтобы протереть стекла, и его лицо с прищуренными глазами приняло скорбное выражение.
— Но ты же знаешь, что кровопролитие начали не мы! — ответил ему Шаумян. — Еще сегодня... — он снова посмотрел в окно и поправился: — ...Еще вчера мы пошли на самые крайние, я бы сказал, унизительные уступки, лишь бы сохранить мир. Но Мусават не хочет мира, поэтому ваши претензии к нам непонятны.
— Да мы знаем, знаем! — замахал руками Атабекян. — И мы не имеем к вам никаких претензий. Мы просто просим... просим, чтобы вы предприняли переговоры о мире с Мусаватом.
— Да, к ним нужно послать парламентеров, — подтвердил Садовский.
Синие глаза Шаумяна внимательно оглядели пришедших. Что это — западня?.. Он вспомнил о совете Ленина: начав военные действия, нужно без колебания идти до конца... Переговоры сейчас ни к чему не приведут, только дадут возможность Мусавату лучше организовать свои силы...
— Ну, как, Степан Георгиевич, согласны? — спросил Саакян.
Шаумян снова оглядел всех и вдруг понял главное: «Денежкин и, пожалуй, еще Атабекян искренне хотят этих переговоров, а вот эти двое — Садовский и Саакян — надеются, что мы откажемся. Вот здесь и западня. Тогда они смогут взвалить вину на нас. Будут кричать о нашей непримиримости, объявят виновниками кровопролития и даже, быть может, сумеют убедить свои партии примкнуть к Мусавату».
— Вы меня знаете давно, господа, — с усмешкой сказал он, — и вам должно быть известно, что я не люблю необдуманных заявлений и поспешных решений...
— Но время не терпит, Степан! — прервал его Денежкин. — Там же льется кровь невинных людей, и, может быть, через час уже будет поздно вести переговоры.
— Каким образом вы думаете начать их? — спросил Шаумян.
— Мы сами пойдем к ним парламентерами, — поспешно произнес Атабекян. — Я, Денежкин и доктор Исмаилов.
— Доктор Исмаилов? — Шаумян повернулся в сторону доктора. — Вы согласны идти туда?
— Ведь там нужен представитель нашей партии, — застенчиво улыбаясь, ответил Исмаилов. — И желательно — азербайджанец!
— Что же, — сказал Шаумян. — Я не скрою, что не верю в успех этой затеи. Мусават, повторяю, не хочет мира, поэтому, скорее всего, отвергнет ваше посредничество... Но я также знаю, что в начавшихся событиях больше всего пострадает беднейшее население города, и не хотел бы давать повод взвалить вину за это на нашу партию. Поэтому я согласен, чтобы вы сделали такую попытку...
На рассвете 31 марта со стороны красных войск, осаждающих здание «Исмаилии», где находился штаб Мусавата, раздались крики:
— Братья, не стреляйте!.. Не стреляйте, мы идем на мирные переговоры!
И три парламентера с белым флагом направились в сторону баррикады, за которой засели мусаватисты.
Но случилось то, что не предвидели даже меньшевистские и эсеровские лидеры. По безоружным парламентерам открыли огонь, и все трое упали на мостовую, обагрив булыжники кровью...
Теперь меньшевики и эсеры не могли больше стоять в стороне от борьбы. Рядовые члены их партий уже хватались за оружие и рвались на баррикады. Сако Саакяну, Садовскому и Айолло не оставалось ничего иного, как тоже объявить войну Мусавату и вступить в борьбу рядом с большевиками и под их руководством.