Сказание о пальме

Глава тридцатая

Утром к пароходу снова подошел баркас «Бугас» и дал команду подойти к находящейся в нескольких километрах пристани Урфа.

Сотни пассажиров, столпившихся на палубах, пристально вглядывались в приближающийся берег. Там сначала была видна только толпа, но когда подошли ближе — стало ясно: это войска. Виден был строй солдат в общевойсковой форме, а чуть в стороне стояла рота в туркменских халатах и пышных папахах.

— Вон там пушки! — вдруг воскликнул кто-то сдавленным голосом. — Господи, пушки!

— Да, три пушки... И рядом — солдаты в английской форме!

Татевос Амиров, стоявший рядом с комиссарами, скрипнул зубами:

— Мерзавцы! Подготовились-то как.

Корганов, оглянувшись на него, вспомнил вчерашнее обещание Амирова и прибавил с горечью:

— Вот так было и в тот раз: мы на торговых пароходах, с женщинами и детьми, а они — с пушками...

— Сволочи! — снова буркнул Амиров.

На пристани кроме войск стояла группа английских офицеров, в том числе и майор Суттер. А рядом с ними — какие-то штатские, видимо, местное начальство.

— А вон и тот офицер с крестом! — тихо сказала Анна, заметив крючконосого поручика.

Комиссары посмотрели на Шаумяна. А он, не сказав ни слова, повернулся и пошел в кают-компанию. Все последовали за ним.

— Теперь все ясно. — Шаумян был очень спокоен. — Это за нами. Нужно всем сейчас же спуститься вниз, смешаться с пассажирами и попытаться выйти в город. Те, кому это удастся, должны затем добраться до Астрахани или Ташкента. Понятно?

Все начали торопливо собираться. Микоян вспомнил, что у него остались деньги из партийной кассы, и спросил, как быть с ними.

— Раздай поровну всем, — сказал Шаумян. — Могут пригодиться тем, кому удастся прорваться в город.

Микоян начал торопливо считать деньги и потом выдал каждому примерно по пятьсот рублей.

Как только пароход причалил к пристани, по трапу на палубу вбежали начальник порта, какой-то среднего роста человек в полувоенной форме, с чуть приплюснутым носом и два взвода солдат. Они немедленно выстроились в ряд и взяли винтовки наизготовку.

— Нам известно, что на пароходе прибыли вооруженные люди, — сказал человек с приплюснутым носом, как выяснилось, начальник местной милиции Алания. — От имени Закаспийского правительства предлагаю всем прибывшим немедленно сдать оружие!

Амиров, выступив вперед, спросил:

— На каком основании? Прибывший с пароходом отряд не намерен оставаться здесь. Мы хотим лишь пополнить запасы воды и топлива и отплыть в Петровск, где находится «Диктатура Центрокаспия» — правительство, которому мы подчиняемся!

Алания вперил в него пристальный взгляд:

— Кто вы такой?

— Я начальник отряда Амиров!

— Так вот, господин Амиров, — многозначительно воскликнул Алания, — вы не получите ни воды, ни топлива, ни продовольствия, пока не сдадите оружия! Понятно?

Амиров медленно раскачивался на месте, не зная, что предпринять. Он посмотрел на лица измученных пассажиров, на стоящие на пристани войска с пушками и пулеметами и понял: сопротивление бессмысленно. Но он знал, что ждет здесь его самого, его брата и всех остальных, кого еще вчера он обещал не дать в обиду.

В это время выступил вперед офицер, его адъютант, Рубен Гегамян, и, демонстративно отстегнув револьвер, бросил его под ноги Алания. За ним вышли еще несколько офицеров и сделали то же самое. Потом потянулись солдаты.

— Обыскать всех! — с довольной улыбкой приказал Алания.

Солдаты кинулись первым долгом к Амирову, стоявшему в оцепенении, отобрали у него шашку и маузер. Потом обыскали и отобрали оружие у всех мужчин.

Когда с этим было покончено, Алания приказал:

— А теперь укажите комиссаров! Укажите, и мы освободим всех.

Все окаменели. Чей-то ребенок заплакал, но мать испуганно зажала ему ротик. Молчание длилось долго, казалось, целую вечность.

— Ну! — сердито топнул ногой Алания. — Кто Шаумян?

Молчание. Все знают, что за этим кроется. Позор на вечные времена. Проклятия поколений. Потеря права называться человеком... Все знают это и молчат.

И тогда вперед выскакивает тот, с крестом. Никто и не заметил, когда он успел подняться на пароход.

— Молчите, сволочи! — взвизгивает он в бешенстве. — Думаете, что спасете этим их? Не выйдет! Вон он, ваш Шаумян! Вон Джапаридзе! Вон Корганов, Фиолетов, Азизбеков!..

И тычет, тычет коротким пухлым пальцем в сторону тех, чьи имена он марает своими грязными устами.

Шаумян медленно направляется к нему. Он безоружен, но часовые спешат штыками отгородить от него предателя.

— А ты думаешь, если нас убьют, ваше дело выиграло?! — Грудь Шаумяна почти уперлась в сверкающее острие штыка. — Не видать вам этого! Не видать!

Солдаты хватают его под руки, отводят в сторону.

Потом, вновь обыскав каждого, берут Алешу, Ванечку, Мешади-бека, Павла, Гришу. У последнего из кармана вытаскивают сложенный вчетверо лист бумаги.

— Что это?

— Ничего особенного, — пожимает плечами Корганов. — Список, по которому арестованные в Баку получали передачу. Я был их старостой.

Алания читает список. Двадцать пять фамилий. И каких фамилий! Его глаза загораются хищной радостью. А Григорий, глядя на него, бледнеет, ибо вдруг понимает, какую роль может сыграть этот список.

— А чьи фамилии зачеркнуты? — спрашивает Алания.

Ему мало двадцати пяти, ему нужны еще и те двое!

— Двух больных... Они остались в тюремной больнице. — Корганов протягивает руку. — Могу я получить этот список обратно?

Алания отстраняет его руку, бережно складывает список и сует бумагу в карман.

— Уберите арестованного! — командует он.

Остальных уже хватают поодиночке на контрольных пунктах, что устроены от самого трапа и до выхода из порта. Хватают членов военревкома, затем Микояна, Варвару Джапаридзе, Ольгу Фиолетову, Анну, Левона... И, наконец, берут Татевоса Амирова.

— Ну, успокойтесь мистер Бойль. Ведь они уже в наших руках! — говорил полковник Баттин, с улыбкой глядя на бакинского вице-консула. — Все-таки добились своего!

Бойль посмотрел на свою трясущуюся руку — бокал был налит до краев, и сейчас ром выливался — и сказал извиняющимся тоном:

— Это, наверное, реакция после всего того, что я пережил за эти сутки. Нервы совершенно расшатались... — И тут же без всякого перехода сорвался на истерический крик: — Они были в наших руках почти месяц, сэр!.. Ровно месяц назад мы заперли их в тюрьму, но дрожали от страха не они, а мы!.. Мы выдвигали против них обвинения в государственной измене, а их избрали депутатами! Мы хотели предать их военно-полевому суду, но так и не решились... Даже Денстервиль — казалось, на что уж решительный человек! — и тот не посмел взять на себя риск ликвидировать их... Он решил оставить эту работу туркам, но едва его корабли отплыли из Баку, как эти тряпки, именующие себя «диктаторами», отпустили их из тюрьмы!.. — Бойль залпом выпил бокал и продолжал осипшим голосом: — Хорошо еще, что я, зная этих людей, решил до последней минуты остаться в городе. Мне удалось захватить пароход, присланный за ними из Астрахани. Затем я помчался вместе с Суттером в тюрьму и узнал, что птички вылетели на свободу!.. Я чуть не пустил себе пулю в лоб, сэр! Но потом мне снова улыбнулось счастье: я узнал, что они сели на «Туркмен», и последовал за ними. За ночь, пока они спали, мне удалось уговорить и подкупить на корабле многих — слава богу, генерал дал мне достаточно денег! Но стоило им проснуться, поговорить с капитаном, судовым комитетом и с пассажирами, как все перевернулось, все наши усилия были сведены на нет, и пароход направился в Астрахань. Только благодаря чуду — нехватке воды и топлива — они оказались здесь, сэр!

— Но теперь они снова в тюрьме, и вы можете быть спокойны, мистер Бойль, — повторил Баттин.

— Тюрьма!.. — Бойль скривил презрительную мину. — Я уже был там и видел эту паршивую дыру. Баиловская тюрьма в Баку была настоящей крепостью, но и оттуда они вырвались!..

И тут наконец заговорил третий, находящийся в комнате Баттина, — инженер Кун, председатель Красноводского стачечного комитета, осуществляющего власть в городе. У него была большая голова, маленькая бородка и усики. Он тоже прибыл из Баку на одном из пароходов, который вышел оттуда позже, чем «Туркмен». Но его судно не задерживали у Жилого, и оно не делало тех зигзагов, которые совершал в море «Туркмен», и Кун очутился в Красноводске раньше.

— Они у меня не вырвутся, мистер Бойль, — сказал он на довольно чистом английском языке. — Можете не беспокоиться.

— Подобные заверения я не раз уже слышал в Баку, мистер Кун. Извините, но я им больше не верю!

— Что же вы хотите, мистер Бойль? — уже с оттенком раздражения спросил Баттин.

— Пока они живы, пока они дышат, у нас не может быть уверенности, что они вновь не вырвутся, сэр! — резко произнес Бойль.

Баттин вытаращил глаза.

— Вы хотите, чтобы мы их... без суда и следствия?..

Бойль снова посмотрел на него с нескрываемым презрением.

— Видите, вы даже не смеете произнести это слово: «убить!»... В этом и есть наша ошибка, это и погубит нас, сэр! Не лично нас с вами, а нашу цивилизацию, все, что до сих пор было создано человечеством, на чем держится наш мир!

Баттин молча смотрел на этого одержимого, на то, как он снова налил дрожащей рукой ром и залпом выпил.

— Я вам уже говорил... — продолжал Бойль более спокойно, — их пытались судить еще там, в Баку. Следствие было поручено самым антибольшевистски настроенным людям. Но у них ничего не вышло, потому что их нельзя убить на законном основании. Их нужно убить потому, что в их существовании кроется наша гибель. Понимаете?! Если вы тоже станете на путь соблюдения каких-то формальностей, вы провалите все дело!

— Уверяю вас, господин вице-консул, что в Красноводоке несколько иная атмосфера, чем в Баку, — снова вмешался Кун. — Тамошние власти были стеснены большевистски настроенной толпой: они вынуждены были мириться с существованием этого Совета. У нас же ничего подобного нет!

— А разве у вас нет Стачечного комитета? Чем же он лучше Бакинского Совета?

Кун покраснел, ибо Бойль, не подозревая того, задел его самого.

— Так ведь мистер Кун и есть председатель этого Стачечного комитета, мистер Бойль, — поспешил вмешаться Баттин. — Он эсер, и весь комитет состоит из эсеров.

Но это нисколько не смутило вице-консула.

— В Бакинском Совете тоже были эсеры, да и на «Туркмене» судовой комитет состоял из эсеров... Но рабочие останутся рабочими, их в конечном счете всегда тянет к большевикам... поймите это!

— С этим нельзя не согласиться. — Баттин многозначительно посмотрел на Куна, видимо вспоминая какие-то факты, известные только ему. — Но то, что предлагаете вы, мистер Бойль... Во всяком случае, я не могу решиться на это один. Я должен запросить мнение начальника британской миссии в Туркестанском крае генерала Малессона... Не мешало бы иметь хотя бы формальное согласие и бывших бакинских властей. Ведь если мы и должны казнить их, то за преступления, совершенные в Баку!

Бойль еще раз взглянул на него и... сдался.

— Посылайте ваш запрос генералу и в Петровск, — со вздохом сказал он. — Только не в Центрокаспий, а Бичерахову: этот наверняка даст нужный ответ. А я немедленно выеду в Ашхабад, к Малессону. Я не могу полагаться на то, что на основании одного вашего телеграфного запроса он примет нужное решение. Я должен ему лично объяснить все. И рассказать об ошибке генерала Денстервиля...

— Хорошо, мистер Бойль, — кивнул Баттин. И обернулся к Куну: — Будьте добры приготовить для мистера Бойля паровоз и вагон.

— На который час вы хотели бы назначить ваш отъезд, мистер Бойль? — справился Кун.

— Как можно скорее, сейчас же! — решительно заявил Бойль.

— Как, вы не хотите немного отдохнуть? — удивился Баттин.

— Отдохну в пути, полковник. Сейчас дорог каждый час, каждая минута... — И почти с мольбой в голосе прибавил: — Убедительно прошу вас, приставьте к ним усиленную охрану! Не разрешайте никаких прогулок, никаких свиданий, никакой переписки с кем бы то ни было!

— Хорошо, хорошо, мистер Бойль. Все будет в порядке, не беспокойтесь.

Кун ушел от полковника в плохом настроении. Во всем том, что произошло у Баттина, было что-то тревожное. Бесцеремонность, с какой этот напористый молодой дипломат бросал ему в лицо слова: «Я не верю таким словам!» или «Там тоже были эсеры», — задела его. И то, что он изменил обычной манере англичан прятаться за спину местных деятелей и готов был взять на себя такое дело, как расправа с большевиками, — было неслыханным! Кун смутно понимал, что Баку сдан не потому, что турки в самом деле сильны. Это был какой-то сложный дипломатический ход... Но что, если недоверие к бакинским эсерам распространится и на Красноводск? Что, если и здесь англичане поступят так же, как с бакинцами? Бросят на произвол судьбы и уйдут, не предупредив даже о своих намерениях? И Куну становилось не по себе от этой мысли...

Не успел Кун войти в свой кабинет, как ему принесли какую-то бумагу.

— Что это? — спросил он.

— Радиограмма, которую арестованные бакинцы просят отправить в Петровск «Диктатуре Центрокаспия», — ответила секретарь.

Багровея от гнева, Кун внимательно прочитал ее. В ней излагались обстоятельства освобождения комиссаров из тюрьмы, эвакуация на «Туркмене» и новый арест в Красноводске. В конце радиограммы говорилось:

«Просим «Диктатуру Центрокаспия» подтвердить, что мы были освобождены по вашему распоряжению. Если не найдете возможным распорядиться, чтобы нас отправили в Астрахань, пусть пошлют нас в Петровск. Вы в курсе нашего дела, там же можете выяснить все обстоятельства нашей поездки в Красноводск через пассажиров и команду парохода «Туркмен», который отправляется в Петровск. Просим вашего срочного распоряжения. По уполномочию всех — Джапаридзе, Фиолетов, Шаумян, Корганов, Петров, Зевин».

Первым желанием Куна было тут же порвать в клочья эту бумагу. Но потом Кун вспомнил слова Баттина о том, что нужно сохранить хоть какую-то видимость законности, и сунул радиограмму в ящик стола.

Три дня спустя, вернувшись с того страшного и подлого дела, он снова вытащит эту бумагу и хладнокровно напишет резолюцию:

«Слишком пространная телеграмма, и обременять радио такими телеграммами невозможно. Следует сократить до минимума. 20 сентября. Кун».

Но пока он был озабочен другим. Достав лист бумаги, набросал текст своей радиограммы в Петровск, на имя Бичерахова:

«Просим срочно телеграфировать, как поступить с бывшими комиссарами и Амировым, причем полагаем, если не встретится возражений с вашей стороны, предать их военно-полевому суду!»

Отправив радиограмму, он решил лично проверить, насколько надежно охраняются заключенные.

Комиссары были разделены на две группы, одна из которых — Шаумян с сыновьями, Фиолетов и Джапаридзе с женами, Зевин, Микоян, братья Амиряны и другие — всего шестнадцать человек — находились в арестном доме, а остальные — в тюрьме на окраине города. Кун первым долгом поехал в арестный дом.

В темной и душной камере, видимо, до его прихода шла беседа, но, когда заскрежетала дверь, все умолкли, повернувшись в сторону вошедшего. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, Кун громко спросил:

— Кто у вас главковерх?

После минутной паузы ему ответили:

— Нет главковерхов!

— Тогда кто Шаумян?

— Я Шаумян.

Кун в полутьме различил человека, лежавшего на нарах.

— Встать! — заорал Кун. — Разве вы не знаете, с кем говорите?! Я — Кун!

Но никто и не подумал встать: ни Шаумян, ни остальные.

Только теперь Кун понял, почему он пришел сюда. Англичане разговаривали с Куном, как с лакеем, не угодившим им. И он пришел в тюрьму, чтобы вновь почувствовать свою силу, свою власть и свое достоинство. Но оказалось, что и здесь его тоже считают марионеткой, лакеем, дрянью, на которую не стоит обращать внимания.

— Что ж, пожалеете, господа! — Он быстро вышел из камеры и направился к начальнику арестного дома.

— Этих, из Баку, держать в камере безвыходно! — крикнул он. — Ни прогулок, ни свиданий, ни переписки! — Он хотел уйти, но снова обернулся и крикнул: — Даже хлеба не давать, только воду!

И так же стремительно вышел.

Весь день он метался по городу как угорелый. Ездил в порт, где в крытых ангарах из рифленого железа (зимой в них держали бочки с засоленной рыбой) были заперты беженцы, высаженные с «Туркмена». Кричал на них, что они — большевистская сволочь и он сгноит их здесь, изжарит в этих ангарах и заморит голодом. Потом помчался к начальнику милиции Алания, требовал, чтобы он не сидел как тюфяк, а смотрел в оба. Снова кинулся к арестному дому и тюрьме, приказал усилить охрану, назначить в нее самых верных, самых преданных людей.

Вечером наконец успокоился, получив из Петровска радиограмму:

«Одобряю ваши действия, направленные к аресту бакинских комиссаров. Предложение ваше о предании их военно-полевому суду разделяю. Мнение мое поддерживает «Диктатура Центрокаспия». Бичерахов».

А утром его вызвал полковник Баттин и сообщил, что из Ашхабада получена благоприятная весть и нужно готовиться к казни.

— Подробности сообщит представитель генерала Малессона, а пока надо решить, кого из арестованных подвергнуть казни.

— Всех, господин полковник! — решительно заявил Кун.

Баттин взглянул на него удивленно:

— Как всех? Тридцать пять человек?

— Да, господин полковник, всех.

— Но ведь на пароходе людей арестовывали поспешно... Среди них могут оказаться и невиновные.

— Господин полковник, аресты производились по указанию людей, прибывших из Баку и отлично знающих всех их!

— Предположим. Но там есть женщины, какие-то мальчики...

— Они все большевики, господин полковник! — упрямо твердил Кун.

Наконец Баттин сказал сурово:

— Послушайте, Кун, я полностью разделяю вашу ненависть к большевикам, но такие вещи надо делать с умом. Расстрел без суда и следствия не только лидеров, но и женщин и несовершеннолетних детей может вызвать такую бурю, которая нам дорого обойдется. — Он с минуту молча шагал по кабинету, затем вспомнил: — Ведь, кажется, у одного из арестованных нашли какой-то список где он?

— У меня, господин полковник. — Кун достал из кармана список и протянул Баттину.

Тот развернул его, посмотрел, потом взял со стола красно-синий карандаш.

— Вот я вижу знакомые фамилии: Азизбеков, Джапаридзе, Корганов, Фиолетов... А вот и Шаумян... — Перечисляя, он ставил возле каждой фамилии крестик красным карандашом. — Вот еще — Зевин, Петров, Амирян...

Кун, стиснув зубы, смотрел на его карандаш. Потом решил, что уж за этот список он будет бороться до конца.

— Господин полковник, это список тех, кто сидел в Бакинской тюрьме, и, как вам известно, подлежал военно-полевому суду... Уж здесь-то нам сомневаться не приходится!

Баттин поднял на него глаза.

— В этом есть доля правды. Но там должен был все же состояться суд, который мог признать кое-кого невиновным, не так ли, Кун?.. И еще нужно знать, что решил генерал Малессон. Возможно, что его вердикт относится лишь к самой верхушке. Так что давайте подготовим несколько списков: один из лидеров, другой — пошире, а третий — уже полный список...

И рядом с фамилиями арестованных появились новые крестики — синие и черные.

— Теперь остается решить вопрос еще об одном, господин полковник, — сказал Кун, когда со списком было покончено. — Вопрос о начальнике отряда Амирове. Хотя он и не большевик, но является родным братом Арсена Амиряна, фамилию которого вы изволили отметить красным карандашом. И именно он всячески стремился направить пароход в Астрахань. А потом, когда «Туркмен» все же взял курс на Красноводск, грозился с оружием в руках защищать комиссаров!

Баттин посмотрел на Куна и наконец улыбнулся. Ему нравилась непреклонность этого человека. Будь в России побольше таких, возможно, дело не дошло бы до этой страшной революции...

— Хорошо, Кун, двадцать шестым прибавьте и его фамилию! — снисходительно согласился он.

Бойлю не пришлось потратить много времени, чтобы уговорить генерала Малессона. Этот сухонький человек с уже седеющими висками принадлежал к тому же поколению, что и Денстервиль и Мак-Донелл. Он тоже вначале считал Баку лучшим трофеем Британии в мировой войне и был потрясен, узнав о его потере. Лишь после приезда Бойля он понял, почему англичане добровольно уступили Баку туркам.

Малессон мог гордиться английскими политиками. Но внезапное освобождение и бегство большевистских комиссаров из Баку превращало всю игру в бессмысленную и страшную ошибку. Много лет спустя Малессон признавался в своих мемуарах:

«На наших берегах неожиданно появилась группа крупнейших агитаторов России. При наличии колеблющихся и политически неустойчивого населения было вполне возможно, что они скоро вновь сделают страну большевистской, — тогда что стало бы со всеми нашими планами?.. Правда, комиссары были безоружны в том смысле, что огнестрельное оружие у них было отобрано. Но они владели более грозным оружием, чем огнестрельное, — силой опытного агитатора, силой, которая повелевает толпой и вызывает новые большевистские восстания...»

И, движимый страхом перед этой силой, Малессон решился на то, на что не решился в свое время даже Денстервиль, — на уничтожение комиссаров без суда и следствия...

В тот же день он направил к председателю Закаспийского «правительства» эсеру Фунтикову своего представителя, капитана Тиг-Джонса для того, чтобы сообщить о своем согласии с «мнением председателя Красноводского стачкома Куна о необходимости ликвидировать прибывших комиссаров...» Фунтиков, поняв, что это «согласие» является приказом для него, немедленно вызвал своего заместителя Курилева, начальника контрразведки Дружкина и других местных деятелей. С участием Тиг-Джонса был составлен план предстоящей «операции». И в тот же вечер вся эта компания в сопровождении эсеровской дружины, вооруженной винтовками и револьверами, явилась на ашхабадскую станцию, где на отдельном пути стоял экстренный поезд, составленный из одного паровоза, одного арестантского и одного классного вагонов...

Перед отправкой в путь Фунтиков и другие пошли в кабинет начальника воинских перевозок: надо было дождаться, пока совсем стемнеет и путь до Красноводска будет свободен.

Сидели молча. Начальник воинских перевозок, понимая их состояние, принес вина, и они начали пить — также молча, рюмку за рюмкой...

Потом Фунтиков вдруг поднялся.

— Едем! — сказал он коротко. — Едем!

И все вышли.

Поезд мчался в Красноводск, не останавливаясь на станциях, выстроившихся цепочкой по краю Каракумской пустыни. Лишь в Кизил-Арвате набрали свежей воды для паровоза — и дальше... И наутро прибыли в Красноводск, где на станции их ждали Кун, Алания, его помощник — бывший околоточный надзиратель Колодко и другие...

В этот день, 19 сентября, Корганов, сидевший в тюрьме, подал администрации от имени группы арестованных заявление с протестом по поводу их ареста и бесчеловечных условий содержания. «С утра 17 сентября и по настоящее время нам не выдавали никакой пищи и вообще поставили нас в условия, худшие, чем в прежних царских тюрьмах. Помещения тесны, отсутствуют постельные принадлежности, умывальники и проч.». Далее следовали требования заключенных: снабжать их хлебом, разрешить прогулки, свидания и т. д.

Но после всех предупреждений и разносов Куна начальник тюрьмы на заявлении наложил резолюцию:

«1. Объявить заключенным, что тюрьма не для комфорта. 2. Можно просить, но не требовать. Вообще укажите заключенным побольше думать и поменьше писать».

А тем временем прибывшие из Ашхабада англичане и местные руководители города вновь собрались у Баттина. Снова был извлечен список, помеченный красными, синими и черными крестиками, и полковник вновь поставил вопрос: «Кого?» И Тиг-Джонс, который перед отъездом консультировался с Бойлем, к величайшей радости Куна, подтвердил: «Всех!..» Всех двадцать пять, указанных в списке, плюс Амирова.

Потом решали: «Где?» Остановили выбор на участке между маленькими станциями Перевал и Ахча-Куйма. Там пески Каракумов подходили к самому полотну железной дороги, так что достаточно было отойти за ближайшие дюны — и можно было спокойно вершить свое черное дело... Там на много верст вокруг не было ни одного жилья, ни одного кочевника, кто мог бы увидеть, что здесь происходило.

Решали: «Кто?» И хотя вслух не говорили об этом, но понимали, что должны участвовать все: и Фунтиков, и Курилев, и Дружкин, и Кун, и Алания. А от англичан — Тиг-Джонс. Все, чтобы потом никто не мог сказать: «Я к этому не имел отношения!» А исполнителями будут эсеровская боевая дружина и стрелки, отобранные из туркменских частей.

Предусмотрели все: лопаты в кирки. Их понадобится довольно много. Поручили Алания и Колодко найти этот инструмент в городе.

В ночь на 20 сентября в ашхабадской типографии готовился очередной номер газеты «Голос Средней Азии». Обычный номер: статьи и заметки о войне на Западном фронте, о гражданской войне, распоряжения властей и объявления. И вдруг поздно ночью одному из наборщиков вручили статью с пометкой: «Срочно в номер». Но и в этом не было ничего необычного: в любой газете почти каждый день попадаются материалы с такой пометкой.

Наборщик, взяв верстатку, начал спокойно набирать. Но едва он прочитал несколько строк, как бросил работу и, побледневший, оглянулся и тихо позвал:

— Филипп Иванович, погляди-ка. Погляди-ка, что пишут-то!

Тот подошел, нагнулся пад рукописью и через минуту тоже побледнел, быстро перескакивая глазами со строки на строку:

«Судьба нам снова улыбнулась: к нам в руки попали бывшие вершители судеб в Баку... Среди нашей добычи находится один из знаменитых героев — Шаумян, которого давно окрестили кавказским Лениным. Они сеяли ядовитые семена недоверия к нашим союзникам-англичанам, благородно отозвавшимся на зов бакинцев о спасении. Они все твердили, что рядом с английскими империалистами сражаться честным революционерам позор...

Их собрались судить, и судить строго. Судьба решила иначе, и они в наших руках. Мы живем в эпоху варварства. Так будем же пользоваться его законами. Око за око, кровь за кровь, голову за голову. За каждого убитого эсера и буржуа — расстрел большевика...

...Отныне будет отвечать голова Шаумяна, Петрова, Джапаридзе, Корганова и др. Мы не остановимся даже перед причинением ужасных мук, до голодной смерти и четвертования включительно...»

Филипп Иванович, не дочитав до конца, судорожно глотнул воздух и, посмотрев по сторонам, шепнул:

— Ужас какой! Надо поскорей предупредить наших!..

Но предупреждать кого-либо было уже поздно.

В тот самый час, когда в Ашхабаде набиралась эта статья, в Красноводском арестном доме заскрежетала дверь камеры, и в нее с фонарями в руках вошли Курилев, Кун, Алания и Колодко. У Алания в руках была нагайка, у Колодко — список... Спящие на нарах и на полу арестованные проснулись, вскочили. Посмотрели на вошедших тревожно и выжидательно.

— В чем дело? — спросил один из них.

— Здесь вам тесно — на полу спите. Перевозим часть заключенных в Ашхабад, в областную тюрьму. Там их будут судить, а остальных скоро освободят.

Затем, встав у двери, Алапия начал читать фамилии тех, кого перевозили в Ашхабад. Выслушав до конца и с удивлением обнаружив, что его имени нет в списке, Микоян подошел к Шаумяну.

— Степан Георгиевич, — торопливо шепнул он. — Я хочу попросить, чтобы и меня взяли с вами!

— Зачем? — удивился тот.

— Может, удастся организовать побег. Я вне подозрений, мне это будет легче.

Шаумян задумался, потом кивнул:

— Попробуй.

Микоян подошел к Алания:

— Господин начальник, а нельзя ли и мне с теми, кого везут в Ашхабад?

Алания подозрительно оглядел чернявого парня, спросил:

— А для чего вам?

— Хочу быть с товарищами. Да и не нравится мне тут, в вашем паршивом Красноводске.

На лице Алания на секунду появилась злорадная улыбка: а не включить ли, в самом деле, еще одного в список? Но потом все же верх взяла привычка тюремщика — по возможности отказывать арестанту в его просьбе, в чем бы она ни состояла.

— Нет, списки окончательные и изменениям не подлежат! — ответил он сухо.

Микоян пожал плечами и снова подошел к Шаумяну. Тот начал быстро говорить ему на ухо:

— Может быть, и хорошо, что так вышло. Что-то не верится, чтобы они нас честно судили. Если вас отпустят, постарайся вместе с Суриком и Левой пробраться в Астрахань, а оттуда в Москву. Встретишься с Лениным, расскажешь все. От моего имени передашь ему предложение: арестовать несколько видных эсеров и меньшевиков (если нет уже арестованных), объявить заложниками и предложить Закаспийскому правительству в обмен на нас.

— Сделаю, — кивнул Микоян. — Все сделаю.

Шаумян подошел к сыновьям, положил им на плечи руки, сказал твердо:

— Держитесь, мальчики. Будете с Анастасом, доберетесь до Астрахани, а затем поедете в Москву к Ленину. Передайте привет маме, Манечке и Сережке. Скажите маме, чтобы она не волновалась, с нами ничего страшного не случится. Скоро мы будем вместе.

Потом уезжающие начали прощаться. У всех в глубине души копошился червь сомнения: на самом ли деле все будет так, как они думают? Но им хотелось верить, что иначе и быть не может. Что в мире есть еще законы. И совесть. И честь.

С этой верой они и вышли из камеры...

Их было двадцать шесть — тех, кто пали в песках под утро 20 сентября 1918 года, на 207‑й версте, между станциями Перевал и Ахча-Куйма.

Двадцать шесть...

Когда несколько лет спустя их останки выкопали из песков, чтобы перевезти в Баку, судебная экспертиза установила, что они были не просто расстреляны. У многих головы были отсечены, черепа раздроблены ломами и кирками, конечности отделены от туловищ...

Так поступили с ними те, кто явились в нашу страну под видом «спасителей», но принесли лишь кровь и страдания. Те, кто надеялись этим и тысячами других убийств остановить ход истории.

Двадцать шесть человек... Русские — Иван Фиолетов, Григорий Петров, Иван Малыгин, Федор Солнцев, Владимир Полухин, Иван Габышев. Грузины — Прокофий Джапаридзе и Иван Николайшвили. Азербайджанцы — Мешади Азизбеков и Мир-Гасан Везиров. Евреи — Яков Зевин, Меер Басин, Соломон Богданов, Анатолий Богданов, Марк Коганов и Исай Мишне. Латыш Эйжен Берг. Грек Ираклий Метакса. И армяне — Степан Шаумян, Григорий Корганов, Арсен Амирян, Сурен Осепян, Арам Костандян, Арменак Борян, Багдасар Авакянц, Татевос Амиров.

Двадцать шесть, легших в одну могилу с одним заветом живым: «Каждый из нас любил свой народ и видел его счастье только в одном — в братстве с другими народами!»

Двадцать шесть, самому младшему из которых — Анатолию Богданову — было двадцать два года, с самому старшему — Татевосу Амирову — сорок пять. Одни из них были полководцами революции, а другие — лишь рядовыми командирами. Большинство их было большевиками, но среди них были и левые эсеры, и даже один бывший анархист. Один из них, Шаумян, еще несколько месяцев назад говорил: «Нам, может быть, придется даже пасть жертвами контрреволюции, но мы должны исполнить свой долг во имя социалистической революции».

И последними их словами были: «Мы умираем за коммунизм. Да здравствует коммунизм!»

Это они, комиссары, устами своего вождя обещали всем, что Советская власть в Баку вернется, «и вернется не для того, чтобы признать хозяевами Баку германо-турок или англичан, а для того, чтобы изгнать отсюда и тех, и других, для того, чтобы восстановить единство Баку с Россией и утвердить вновь и здесь и, быть может, во всем Закавказье Советскую рабоче-крестьянскую социалистическую власть».

Этот день наступил через полтора года. Советская власть вернулась в Баку, а потом — в Эривань и в Тифлис.

Вернулась, как это и предсказывали двадцать шесть.