Сказание о пальме

Глава вторая

Революционная Россия все еще жила по старому юлианскому календарю, отстававшему от нового стиля на тринадцать дней. Но она уже пробудилась от вековой спячки, и здесь, на удивление всему миру, начали реагировать на события необычайно быстро и точно.

Не одни лишь англичане понимали необходимость иметь на Кавказе человека, способного повернуть ход событий в русло собственной политики. 16 декабря по старому стилю, то есть почти в тот самый день, когда Денстервиль прибыл в Дели, чтобы получить задание, Советское правительство во главе с Лениным назначило одного из крупнейших деятелей партии — Степана Шаумяна — временным чрезвычайным комиссаром по делам Кавказа. И 6 января 1918 года, через тринадцать дней после того, как Денстервиль выехал из Дели в Тифлис, из Баку в Тифлис выехал Шаумян.

Шаумян не имел ни генеральского звания, ни навыков государственной и дипломатической работы. За плечами у него был опыт партийной деятельности в течение двадцати лет, большая часть которых прошла в тюрьмах, ссылках и подполье. Лишь последний год он работал на посту председателя Бакинского Совета рабочих, солдатских и матросских депутатов — органа, который хоть и играл огромную роль в этом промышленном центре Кавказа, но так и не сумел пока сосредоточить всю полноту власти в своих руках.

За его спиной не стояла огромная вековая империя с ее армией и флотом, раскинувшая щупальца по всему свету. Советскую власть в России еще шатало от порывов бури, поднявшейся вокруг нее. Старая армия развалилась, новая еще не была создана.

Не было с Шаумяном даже той маленькой группы опытных офицеров, которая сопровождала Денстервиля. И уж тем более не было сорока автомашин, груженных золотом и серебром. Правда, один из старых боевиков партии — Камо — вез ему из Питера полмиллиона, но это была мизерная сумма по сравнению с той, которой располагала местная контрреволюция.

Шаумян ехал один. И хотя от Баку до Тифлиса путь был несравненно короче, чем от Дели до Тифлиса, его ожидали испытания куда более серьезные, чем встретил на своем пути генерал.

Уже на следующий день поезд, в котором ехал Шаумян, был задержан на станции Елизаветполь.

В то время на Кавказе шла организация национальных частей, и местным партиям не терпелось добыть для них побольше оружия. Особенно этого хотела мусульманская партия Мусават, давно вошедшая в сговор с султанской Турцией и теперь, в связи с отходом русских войск с Кавказского фронта, готовящаяся открыть путь туркам для захвата Закавказья.

Сначала оружие пытались покупать у солдат, едущих в Россию. На станциях появлялись какие-то подозрительные люди в круглых папахах и кожаных куртках. Они нахально лезли в вагоны, оглядывали вороватыми глазами все углы и тыкали короткими толстыми пальцами в сторону поставленных пирамидой винтовок или пулеметов:

— Исколко продаш?

Из эшелонов, где было сильно влияние большевистских комитетов, «купцов» выставляли. Там же, где властвовали эсеры и меньшевики и где дисциплина развалилась и процветали пьянство и дебоши, обменивали винтовки и гранаты, пулеметы и даже пушки на продукты, вино и водку. Пили, орали пьяные песни и смеялись:

— Чудаки!.. На что им оружие, война-то ведь кончилась!

Однако скоро стало ясно, что таким путем оружия много не достанешь. А его требовалось достать, видимо, очень много. И тогда Закавказский комиссариат — местное правительство, организованное вместо царского наместничества, — решил разоружить солдат Кавказской армии.

Как раз в эти дни из Тифлиса в сторону Баку отправилось несколько эшелонов с солдатами. Главенствующий в комиссариате меньшевистский лидер Ной Жордания послал вслед за ними бронепоезд под командованием офицера Абхазава. В то же время из Елизаветполя — центра мусульманской контрреволюции — в сторону ближайшей станции Шамхор двинулись тысячи обманутых муллами и мусаватистами вооруженных крестьян. И когда эшелоны ночью 7 января подошли к Шамхору, банды, засевшие вдоль железнодорожной линии, и бронепоезд открыли по ним огонь.

Русские солдаты, три с лишним года защищавшие Кавказ, никак не ожидали этого вероломного нападения. Они не понимали, кто по ним стреляет. Застигнутые врасплох, неорганизованные, они сотнями падали под предательскими пулями и снарядами. В разгромленных эшелонах было захвачено до пятнадцати тысяч винтовок, семьдесят пулеметов и десятка два орудий.

Вот в это время и прибыл в Елизаветполь Степан Шаумян. Дальнейший путь на Тифлис был закрыт: со стороны Шамхора еще доносились звуки перестрелки, еще горели разбитые ночью вагоны. На станции толпились вооруженные отряды, направляющиеся в сторону Шамхора.

Шаумян был потрясен увиденным. В сутолоке он отыскал тех, кто руководил этими бандами, — мусаватистских лидеров Адильхана Зиатханова, Асланбека Сафикюрдского, Насиб-бека Усубекова и других. Те сразу узнали его и насторожились: ведь это был их давнишний и самый опасный враг, которого ненавидели и боялись все националисты Кавказа.

— Это не мы напали на русских, а они на нас! — наперебой кричали они, размахивая руками. — Вон и сейчас в Шамхор прибыли новые эшелоны, которые собираются напасть на Елизаветполь...

— Кто поверит в это? — зло сощурил глаза Шаумян. — Я требую немедленно поехать на место и выяснить, кто виновник этой подлой бойни!

В эту минуту он не думал о том, какой опасности подвергает собственную жизнь, и был озабочен только одним — как разоблачить и привлечь к ответственности этих бандитов. Он не заметил, какая радость сверкнула в глазах окружавших его людей, стремглав кинувшихся в разные стороны: одни — за паровозом, чтобы ехать в Шамхор, другие — к отрядам вооруженных мусаватистов.

Паровоз действительно был подан к перрону с необычайной быстротой. Зиатханов любезно предложил Шаумяну подняться в будку машиниста, и Шаумян спокойно направился туда. Но вдруг он почувствовал, что кто-то потянул его за рукав пальто. Шаумян успел увидеть лишь замасленную куртку железнодорожника, русые усы и полные тревоги голубые глаза.

— Не надо... убьют! — И железнодорожник юркнул в толпу.

Шаумян оглянулся. Вокруг паровоза толпились люди в папахах и с маузерами. У Зиатханова и других главарей, стоящих чуть поодаль и улыбающихся, в глазах затаилось напряженное ожидание и жестокая решимость... Спасибо, безвестный друг! Ты вовремя напомнил, что пора словесных перебранок прошла и наступило время кровавых расправ...

— Нет, господа, я раздумал ехать! — сказал он тем, улыбающимся.

И сразу увидел, как погасли на их лицах улыбки и в глазах осталось только одно — бешенство.

— Почему?! — почти крикнул Зиатханов.

— Вот так, раздумал, и все! — Шаумян с усмешкой посмотрел прямо в глаза Зиатханову и, круто повернувшись, зашагал к своему вагону.

Но он понимал, что это — только начало. Едва ли те успокоятся... Поезд отсюда не уйдет, пока они не расправятся с ним. Надо немедленно выбраться в город — найти своих. Но как выбраться отсюда, когда вокзал в их руках?.. И кто знает, живы ли там наши?

И тут же услышал позади чьи-то торопливые шаги. Старый конспиратор, Шаумян не оборачиваясь определил: идет военный. Резко повернулся и вздохнул с облегчением: это был солдат-грузин, ехавший с ним в одном вагоне из Баку. Вчера вечером они разговорились, и солдат, узнав, кто с ним едет, все удивлялся:

— Ва, генацвалэ, вы же сейчас на месте бывшего наместника Воронцова-Дашкова, а едете, извините, как какой-нибудь бахкал[1]!.. Разве можно так в Тифлис ехать?

Шаумян от души хохотал:

— А как же прикажете явиться в Тифлис «наместнику революции»?

— Ва, еще спрашивает! Сам тифлисский, по-грузински говорит лучше меня, а тифлисского шика не понимает! В салон-вагоне ехать надо, с охраной из кавалеров в черкесках и с кинжалами серебряными, с оркестром ехать надо! Иначе Тифлис вас не примет, поверьте мне!..

Но теперь, когда солдат догнал Шаумяна, было видно, что от его вчерашней шутливости и следа не осталось.

— Видали? Видали, что эти мерзавцы натворили здесь? — с гневом выкрикнул он. — И над кем учинили расправу? — над нашими фронтовиками! Солдатами, которые спаслись на фронте от турецкой пули и теперь по своей земле домой возвращаются!

Они вошли в вагон, и Шаумян без всяких предисловий сказал по-грузински:

— Товарищ, вы должны выполнить одно поручение. Нужно пробраться в город, в армянский район, и на Дондуковской улице найти Асканаза Мравяна... Запомните имя — Асканаз Мравян. И передать ему, что Шаумян на вокзале и нужно помочь ему вырваться оттуда...

Солдат удивленно уставился на него, затем, движимый какой-то догадкой, подошел к окну и посмотрел на перрон. Там возле паровоза все еще стояли, оживленно жестикулируя и поглядывая в сторону бакинского поезда, Зиатханов и другие.

— Эти... они хотят и вас?.. — Солдат не решился даже закончить фразу.

Шаумян молча кивнул, выжидающе глядя на него.

— Дондуковская, говорите? Асканаз Мравян? — Солдат решительно тряхнул головой: — Найду! — И, повернувшись, быстро вышел из вагона.

Почти целый час ждал Шаумян. И гадал — решатся ли они ворваться средь бела дня в вагон? Вообще-то ему следовало бы перейти в другой вагон, но тогда его не нашли бы товарищи из города. Асканаз Мравян, к которому он послал солдата, был руководителем елизаветпольской большевистской организации и его старым партийным другом. Но нашел ли его солдат? И можно ли там еще кого-либо найти?..

Была минута, когда он, потеряв надежду, чуть было не начал действовать на свой риск. Но помогли выдержка и старый опыт революционера, которые подсказывали: «Не торопись, обдумай все... Они не решатся днем на глазах у всех ворваться сюда. Ждут, пока я не выдержу и сам попытаюсь выбраться отсюда. И конечно расставили повсюду своих людей, чтобы схватить меня или устроить какую-либо провокацию и пристрелить... Не торопись и смотри в оба!»

И вдруг он увидел, как по проходу в вагоне к нему идет среднего роста человек, с глубокими складками вокруг рта, в очках, а за ним — солдат-грузин. У Шаумяна по всему телу прошла слабость. Он еще не знал, как они выберутся отсюда. что предпримет Мравян, но одно то, что рядом есть верный человек, знающий обстановку в городе, уже успокаивало.

Мравян подошел, молча пожал руку (а в глазах — тревога!), деловито справился:

— Вещи где, Степан? Давай сюда.

— Как мы выйдем? — тихо спросил Шаумян.

— Через второй выход. Фаэтон ждет. — Мравян махнул рукой в сторону товарных пакгаузов.

Шаумян подошел к солдату, напряженно следившему за перроном, протянул ему руку:

— Спасибо, товарищ!

Тот стиснул ее:

— Я тут буду следить... И если вдруг что, дам знать.

— Спасибо, — повторил Шаумян.

Мравян поднял портфель и маленький чемодан, и они втроем двинулись к тамбуру. Солдат заслонил собой выход в сторону перрона, а Мравян открыл другую дверь и, осторожно выглянув, шепнул:

— Никого, пошли!

Они спрыгнули вниз и сразу нырнули под колеса товарного состава на соседнем пути. Вокруг лежал снег, было морозно.

— Извозчик из наших? — спросил Шаумян.

— Куда там! Нанял первого попавшегося: боялся не поспеть. Садись поглубже, в городе полно вооруженных мусаватистов!

Стараясь прикрыть собой Шаумяна (бесполезная затея — Шаумян был куда крупнее его), Мравян приказал извозчику:

— Поезжай кружным путем, по самым тихим улицам, к мосту.

Извозчик-азербайджанец оглянулся на них, спросил:

— Вы армяне?

Мравян помедлил, затем сказал:

— Поезжай, брат. Получишь, сколько захочешь...

— Стало быть, армяне! — уверенно произнес извозчик и клестнул лошадь.

Шаумян и Мравян переглянулись. Мравян сунул руку в карман, видимо нащупывая револьвер.

Несколько минут молчали. И вдруг извозчик, не оглядываясь, заговорил:

— Да, трудно стало жить людям... Ну кому нужна эта вражда? Наши отцы и деды веками в братстве с армянами и русскими жили, а теперь, оказывается, армяне — враги, русские — враги, стреляй в них, убивай!..

Шаумян спросил:

— А все-таки почему мусульмане начали стрелять в русских и армян?

Извозчик наконец повернулся к ним.

— А что делать, ага? Мулла кричит в мечети: «Русский — наш враг, армянин — наш враг!» В коране сказано: «Убивай неверных, попадешь в рай!» И ханы наши и беки то же самое твердят... Ну как мусульманину пойти против корана, против муллы и хана?

— А ведь дело куда проще, — сказал ему Шаумян, — Ты, наверно, слышал, что творилось еще в декабре в Шамхорском, Казахском и Тоузском уездах?

— Ты про восстания крестьян, ага? — спросил извозчик.

— О них... Крестьяне стали убивать своих агаларов, отнимать у них землю и скот. А ханы и беки с помощью мулл решили повернуть их против русских и армян. Мол, вот ваши враги, убивайте их, отнимайте их землю и имущество — и разбогатеете и в рай попадете!.. Понимаешь?

Извозчик минуту молчал, раздумывая. Затем произнес:

— Твои слова похожи на правду, ага...

Он снова оглянулся и с силой хлестнул лошадей. Фаэтон понесся во весь опор. Шаумян и Мравян поняли, что это неспроста: на углу, мимо которого они примчались, стояла группа вооруженных людей, подозрительно всматривающихся в седоков фаэтона. Мравян начал что-то рассказывать и громко, беззаботно смеяться. Но вот фаэтон свернул в переулок и поехал тише.

— Каково положение в городе? — спросил Шаумян.

— Идет настоящая война, — со вздохом ответил Мравян. — Армянская и татарская части по обе стороны реки отгородились баррикадами, то и дело вспыхивают перестрелки... Масса убитых и раненых... Мы пробуем утихомирить страсти, но ты же знаешь, как это было в пятом — седьмом годах! Кажется, все понимают ненужность и вред этой вражды, — и Мравян кивнул на извозчика. — Но и на той и на другой стороне есть силы, которые разжигают ее, и поэтому остальные тоже звереют, хватаются за оружие...

— Да-а... — задумчиво протянул Шаумян. — Дашнаки, собственно, на этом и заработали свою славу «первой армянской партии»... В то время как мы призывали к миру и дружбе между братскими народами, они кричали: «Какой мир, когда они режут и грабят нас!» И вооружали людей, организовывали отряды, выдвигали «национальных героев» — Амазаспа, Кери, Дро... И получилось, что они «защитники» нации, а мы вроде болтунов. Сколько нужно терпеливой, настойчивой работы, чтобы объяснить людям, что вражда вызывает новую вражду, кровь — новую кровь, что в конце этого пути — только взаимное истощение и гибель!

Проехали еще несколько переулков. Показался мост через Гянджа-чай. На мосту стояла группа людей, которые, заметив седоков в фаэтоне, бросились вперед.

— Это наши, — сказал Мравян. — Брат и остальные товарищи.

...Так началась деятельность Степана Шаумяна в качестве Чрезвычайного комиссара Кавказа. С этого дня враги ежечасно готовы были убить, растерзать его, и лишь сочувствие и любовь простых людей служили ему защитой, спасали от бесчисленных опасностей.

Попав в армянскую часть города, Шаумян прожил здесь несколько дней. Устраивал совещания с местными большевиками — армянами и азербайджанцами, выступал на собраниях, разоблачал контрреволюционную политику мусаватистов, дашнаков и меньшевиков. Призывал к установлению мира между соседними народами.

Но прошла неделя, а положение в городе не стабилизировалось. Шаумян решил во что бы то ни стало прорваться в Тифлис. Он понимал, что главная пружина этих событий находится там и нужно именно в Тифлисе начинать борьбу против провокаторов. Все дороги были закрыты, поэтому он решил двигаться кружным путем, через Елизаветпольский и Казахский уезды. Несколько человек, хорошо знающих местность, вызвались быть проводниками.

Десять дней то пешком, то на лошадях он и его спутники продвигались от Елизаветполя на Казах, Шамшадин, Иджеван, Караклис к Тифлису. По пути они несколько раз попадали под обстрел мусаватистов, но благополучно избежали всех опасностей. 22 января, в тот самый день, когда произошла первая знаменательная встреча Денстервиля с Бичераховым в Керманшахе, Шаумян прибыл в Тифлис. Здесь, в доме № 29 по Кочубеевской улице, его ждали Камо и вновь назначенный секретарь Чрезвычайного комиссара — Кузнецов.

Да, солдат-грузин, ехавший с ним в одном вагоне, словно в воду глядел: официальный Тифлис не захотел признать нового «наместника революции». И конечно не потому, что он прибыл без «тифлисского шика», а потому, что у него не было за спиной реальной силы.

Еще месяц назад, когда он приезжал в Тифлис на Второй краевой съезд Кавказской армии, у контрреволюции здесь были только слабые национальные отряды, тогда как большевики могли рассчитывать на поддержку гарнизона русских революционных войск. Правда, эти части были безоружны, но в распоряжении большевиков находился тифлисский арсенал. Тогда Шаумян предложил немедленно вооружить солдат, разогнать комиссариат и установить в столице Закавказья Советскую власть. Но в краевом комитете колебались. А тем временем грузинские национальные части захватили арсенал. Так была утеряна возможность стать хозяином положения в Тифлисе.

Теперь же Шаумяну приходилось на пустом месте создавать ту реальную силу, с помощью которой можно было бы утвердить новую власть. Уже в первый день приезда в Тифлис он созвал краевой комитет партии, где сделал доклад о задачах укрепления Советской власти в Закавказье. Затем начал сколачивать аппарат новой власти и налаживать выпуск газеты. 31 января вышел первый номер «Кавказского вестника Совета Народных Комиссаров», где Шаумян сообщил, что приступил к исполнению обязанностей Чрезвычайного комиссара Кавказа. Он писал о событиях в Елизаветполе:

«Именем Центрального правительства Российской республики я протестую против этого неслыханного злодеяния. Проливается невинная кровь солдат, которые в течение трех лет самоотверженно защищали границы Кавказа, оставив на поле битвы и в городах Армении десятки тысяч своих братьев, расхищается безжалостно оружие, принадлежащее Российской республике. Виновники этого тяжкого преступления не могут оставаться безнаказанными».

Виновники этого тяжкого преступления Ной Жордания, Исидор Рамишвили и их сообщники ответили Шаумяну категорическим требованием Закавказского комиссариата: в двадцать четыре часа покинуть пределы Кавказа, иначе — арест!

Чрезвычайному комиссару Кавказа оставалось только одно — обратиться к народу. Выступая на заводах и фабриках, в железнодорожном депо и в мастерских, Шаумян разоблачал меньшевистских лидеров, призывал свергнуть Закавказский комиссариат и установить Советскую власть. И рабочие, действительно, принимали резолюции в пользу Советской власти и в поддержку Чрезвычайного комиссара Кавказа. Но... дело дальше резолюций не шло, тогда как контрреволюция действовала куда решительней. В первых числах февраля были закрыты все большевистские газеты, многие большевики были брошены в тюрьмы.

К Тифлису из Сарыкамыша и Александрополя подходили последние эшелоны фронтовиков, возглавляемые членом Военно-революционного совета Кавказской армии Шеболдаевым. Шаумян кинулся к ним: быть может, с их помощью можно совершить то, чего не удалось сделать в декабре прошлого года? Но оказалось, что за это время и армия окончательно растеряла свою боевую организацию. Не было уже ни рот, ни батальонов, ни полков. Сейчас это была толпа, тесно напиханная в теплушки. Офицерский состав был настроен против большевиков. Солдаты рвались домой, не желая ввязываться в кавказские дела. Именно из-за этой неорганизованности и удалось мусаватистским бандам в Шамхоре нанести столь большой урон воинским частям и захватить так много оружия...

Прежде чем попытаться использовать эту силу, нужно было превратить ее в боевые части с верным командным составом. А для этого Тифлис — центр антисоветской коалиции — сейчас был неподходящим местом. Шаумян все отчетливее понимал, что это можно осуществить только в Баку — в городе с боевым пролетариатом, возглавляемым крепкой интернационалистической партийной организацией. Туда переехал Военно-революционный совет Кавказской армии во главе с Коргановым и другими большевиками. Наконец, там находился Бакинский Совет, который, даже не будучи полновластным хозяином города, представлял собой серьезную силу, зачаток новой власти.

Контрреволюция в Тифлисе все более усиливала свой нажим. 10 февраля в Александровском саду состоялся митинг протеста против закрытия большевистских газет и арестов большевиков. Раздавались гневные речи рабочих и солдат. Вдруг со стороны Барятинской улицы показался вооруженный отряд с красным знаменем. Среди участников митинга вначале возникло беспокойство. Но идущий во главе отряда меньшевик Имнадзе успокоительно помахал рукой и рассмеялся. Послышались крики: «Наши! Наши!», и люди снова повернулись к трибуне. А в это время раздался залп. В толпе началась паника. В результате предательского расстрела было убито и ранено свыше ста человек.

Сразу после расстрела начались массовые аресты большевиков. Всюду сновали офицеры, которые искали Шаумяна и его секретаря Кузнецова. На одной из улиц они остановили трамвай и из вагона вытащили высокого человека, лет сорока, с синими глазами и черной острой бородкой. Его тут же на месте расстреляли. И лишь потом выяснилось, что этот несчастный — не Шаумян.

Тифлис уже не мог быть ареной для успешной борьбы с контрреволюцией. Борьбу нужно было начать извне.

14 февраля солдатские эшелоны, собравшиеся в Тифлисе, направились в Баку. Шаумян решил ехать с ними.

Поезда медленно ползли из Тифлиса в Баку. Двенадцать эшелонов, переполненных демобилизованными солдатами, двигались, растянувшись на несколько верст и перекликаясь гудками.

После событий в Шамхоре Военно-революционный совет Кавказской армии решил прекратить отправку отдельных эшелонов. Выждав, пока в Тифлисе собрались все составы, вышедшие из Эрзерума, Карса, Александрополя, Шахтахтов и Джульфы, скопом двинули их на Баку.

И на этот раз вслед за ними в Елизаветполь (или, как его называли, Гянджу) полетела телеграмма меньшевистских лидеров о том, чтобы «возможно мирными средствами было изъято оружие, необходимое для обороны Кавказа». Но теперь эшелоны были настороже. Во главе их стояли члены военревсовета — Шеболдаев, Ганин и другие. Если выходил из строя один паровоз, остальные ждали, пока его отремонтируют. Наиболее опасные места проходили в пешем походном строю, рядом с порожними составами. Из-за этого и путешествие вместо суток растянулось на неделю.

Солдаты, ехавшие в теплушках уже месяцами, успели обжить их. Везде были поставлены жестяные печки, запасены дрова. На деревянных нарах вместо сена и соломы были постланы кавказские шерстяные тюфяки, приобретенные бог весть каким способом. Жители каждой теплушки сбились в артели, совместно доставали припасы, готовили пищу.

Однако доставать продовольствие становилось все труднее. Продукты, взятые из фронтовых складов, давно кончились. Пункты питания на станциях были разграблены ворами-интендантами и отрядами местных «национальных советов». Каледин на Дону и Караулов на Северном Кавказе завладели всеми хлебными запасами и отказывались снабжать большевистски настроенную Кавказскую армию продовольствием.

Чтобы получить у местных крестьян хлеб и продукты, в обмен шли кони, сбруя, повозки, обмундирование. Но терпели все. Надеялись: «Домой едем, как-нибудь перебьемся. Скоро весна, получим землю, посеем!..»

В одной из теплушек седьмого эшелона ехал человек в солдатской шинели, папахе и разбитых сапогах, с заросшим щетиной лицом. У него были синие глаза, светлые волосы, и попутчики вначале решили, что он русский. Посадили его в теплушку ребята из полкового комитета, сказали: «Свой, пусть едет с нами!» Ну и пусть едет, ежели свой. Теперь с эшелонами ехали многие — и штатские, и военные.

А этот, видимо, был штатский, хотя и в шинели. На стоянках к нему приходили то один, то другой из военревкомитета, о чем-то подолгу беседовали. Солдаты, конечно, смекнули: из ихних, большевиков, да, видимо, не из маленьких. С людьми он держался просто, сердечно. Первое время молчал, прислушивался к разговорам, а потом стал подсаживаться то к одной группе, то к другой, выспрашивать солдат о житье-бытье. Говорил по-русски чисто, складно, только если разволнуется, тогда чувствовалось, что он все же не русский. Но это дело десятое. Солдату, три года томившемуся в окопах на чужбине, хочется потолковать о войне, о том, где и как он дрался, о доме, о мире. А этот умеет слушать. И главное — понимает. Случается, что солдат по нехватке слов и не совсем толково выскажет наболевшее, и тогда синеглазый сам выложит все за него, да так, что заслушаешься.

Вот и сейчас. Поезд мерно стучит колесами. Кругом — безлюдное поле. В теплушке многие спят, похрапывая и посапывая во сне. Лишь у печки, освещаемые отблесками огня, сидят солдаты, тихо беседуя.

— Да, насмотрелись мы за эту войну ужасов, не дай бог врагу моему! — говорил круглолицый немолодой солдат, почесывая кудрявую бороду. — Озверели люди, прямо страх!.. Ну, что творили, например, турки с армянами... Бывало, зайдешь в селение, а там всех повырезали, даже детей малых хватали за ножки да об стенку головой!

— И не говори, Кирюха! — поддержал его щербатый солдат, уставившись немигающим взглядом в огонь, словно видел в нем живые картины прошлого. — И дома все повыжжены, скот угнан, поля затоптаны, поросли бурьяном да колючками... И за что такое?!

Третий, с соломенно-желтой редкой бородкой, вытащил кисет, достал из подкладки папахи обрывок газеты и, свертывая цигарку, сказал:

— Значит, есть за что... Говорят, беспокойные были армяне-то. Бунтовали против турка. Ну тот и дал им!

— Бунтовали!.. — повернулся к нему солдат в исподней рубахе. — А почему бунтовали? Жизнь-то одна, зря губить ее не станешь!

— Правду, Ваня, говоришь... — подхватил Кирюха. — Турок, известно, мужик озорной, вот и измывался над армянами, хлеб до последней крохи отнимал, добро из хаты тянул, жен и девок бесчестил. Тут хочешь не хочешь, а невтерпеж станет, сбунтуешься!

— Да-а... — протянул все тот же щербатый, не отрывая взгляда от огня. — Не знаю, что будет теперь с ними... Освободили мы им Армению, обозлили вконец турок, а потом бросили и ушли.

— Ну теперь пусть уж сами, — сказал желтобородый, прикуривая от уголька, который подбрасывал на ладони. — Пусть держат, ежели им дорога своя земля... А мне, к примеру, окопы опостылели хуже горькой редьки! Да и дома дети пухнут с голоду.

— Оно конечно... — вздохнул Кирюха. — Да только не удержать им, силенок маловато против турок...

Беседующие приумолкли. И в это время раздался мягкий стук: это спрыгнул с нар тот самый, синеглазый. Все оглянулись на подошедшего и молча подвинулись. Тот сел, начал перекладывать горящие поленья. Ну, это всегда так: человек, подсаживаясь к огню, почему-то обязательно принимается ворошить головешки.

— Слышал я ваш разговор оттуда, — человек кивнул через плечо. — Ничего?

Желтобородый внимательно посмотрел на него, усмехнулся:

— Можно, ничего... Разговор у нас не государственный, ежели любо — слушай себе на здоровье!

— Ну нет, разговор как раз самый государственный. И хотел бы я, чтобы его слышали те, кто сегодня кричит, будто русский солдат предал армян и вообще кавказцев. Что ему наплевать на то — что́ здесь будет после его ухода!

— Да какая же сволочь говорит о нас такое? — воскликнул русоволосый, обиженно моргая белесыми ресницами.

— Ну, сволочей таких хватает, — пожал плечами синеглазый. — Да ладно, не о них сейчас речь... Вот вы задавали вопрос: что станет с армянами и Арменией? А ведь об этом не только вы думаете. Слышали про декрет об Армении?

— А что за декрет такой?

— Ленинский. Издан в конце прошлого года. Ленин ведь тоже понимает: бросить Армению на произвол судьбы нельзя. Правда, большевики заявили, что России и русскому народу не нужно ни пяди чужой земли, но и оставлять армян на произвол турок тоже не намерены. Вот Советское правительство и объявило, что поддерживает право Армении на создание своего государства.

— А сумеют они? — с сомнением переспросил Кирюха. — Там ведь армян осталось с гулькин нос: одних вырезали, других угнали...

Синеглазый встал, подошел к нарам и вытащил из-под тюфяка какие-то бумаги.

— В декрете сказано, что прежде нужно вернуть всех угнанных, создать временное правительство в виде Совета депутатов, организовать народную милицию и потом уж дать народу возможность путем свободного голосования решить, как он хочет жить дальше: отдельной страной или в составе России или Турции.

Желтобородый, который все время пристально смотрел на говорившего, вдруг спросил:

— А откуда этот декрет у тебя?

— Да вот, попал мне в руки. А что?

— Ничего. — Желтобородый протянул руку и осторожно взял бумагу: — Можно?.. Сам хочу прочесть.

— Не верите? — улыбнулся синеглазый. — Читайте, пожалуйста.

Кирюха, недовольный выходкой товарища, поморщился и решительно заявил:

— Да, Ленин это правильно рассудил!

— Правильно, да не согласятся турки с этим, — сказал щербатый. — Вот увидите, полезут в драку!

— Да они, собственно, уже полезли, — кивнул синеглазый. — Но ведь сейчас их положение тоже не ахти какое. Половина турецкой армии в бегах, а другая доведена до такого состояния, что на серьезную войну никак не способна.

— Это верно, потрепали мы турков порядком, — кивнул Кирюха.

— Вот именно. И если армяне сумеют сплотиться с другими народами да укрепить дружбу с Советской Россией, никакие турки не будут страшны!

— То-то и оно, мил друг, «если сумеют сплотиться...» — вдруг произнес желтобородый, оторвавшись от чтения. — Что-то не очень дружные здесь народы: армяне эти да грузины с татарами. Того и гляди, вцепятся друг другу в горло. Да и на нас, русских, чего-то взъелись...

— Ну что ты болтаешь зря, Вася! — недовольно воскликнул щербатый. — На митингах не бывал, что ли? Не понимаешь, что это буржуи да ханы здешних мужиков друг на друга и на нас натравливают?

— Да понимает он все! — с досадой отозвался Кирюха. — Просто ехидничает, человека зря поддеть хочет.

— И ничего не ехидничаю, — возразил Вася. — «Буржуи натравливают!..» А куда здешние большевики смотрят? Вон в декрете написано... — Солдат поднес бумагу поближе к огню и начал читать: — «Эвакуация войск из «турецкой» Армении должна быть произведена лишь по указанию Чрезвычайного временного комиссара по делам Кавказа товарища Степана Шаумяна...» Слыхали, какое дело ему Ленин доверил? А какая у нас к черту экуация? Даже в Турции такого не терпели, как здесь: все время от ханов этих отбиваемся!

— Тю-у!.. Да что он может сделать, Шаумян, ежели уже убит?! — воскликнул щербатый. — Не знаешь разве: в Тифлисе это было — поймали его в трамвае и убили!

— Правда? — обернулся Вася к синеглазому, словно был уверен, что тому это известно. — Убили Шаумяна?

Тот как-то странно посмотрел на Васю и сказал серьезно:

— Не думаю. Насколько мне известно, убили по ошибке другого. А Шаумян еще до того, по совету друзей, сбрил бороду и переоделся в солдатскую одежду.

— Ну, спасибо, утешил!.. — воскликнул Вася. — Выходит, жив, а тут такая безобразия!

Синеглазый снова поднялся, подошел к двери, раздвинутой чуточку, чтобы выпустить тяжелый дух из вагона, и выглянул наружу. Там — тьма-тьмущая. Только рядом с насыпью на подтаявшем грязном снегу мелькали полоски света из теплушек.

— Что ж, может быть, вы и правы, — сказал он глухо, не оборачиваясь. — И Шаумян, и остальные кавказские большевики очень виноваты, что не сумели вырвать народы из-под влияния националистов. Но только это ведь не так легко. Слишком много и слишком долго темные силы сеяли среди них вражду и ненависть... Не легко...

И вдруг в темноте грянули выстрелы. Сначала одиночные, затем посыпались, как горох, все ближе и ближе. Поезд дернулся, лязгнули буфера, и сразу наступила тишина. Спавшие проснулись, попрыгали с нар. Выстрелы слышались уже совсем близко, в вагоне с противным визгом разлетелись отбитые пулями от стены щепки.

Все невольно бросились на пол, попрятались за ящиками и мешками, не решаясь поднять головы. Проходили минуты, бесконечно длинные, но стрельба не утихала. Потом раздался топот ног по щебню насыпи, и кто-то зычно крикнул:

— К бо-ою!.. Выходи с оружием!

С крыши соседнего вагона затарахтел пулемет. Кирюха и Вася первыми, схватив винтовки, выпрыгнули из вагона, за ними бросились остальные. Скатившись с насыпи, прижались к грязному снегу и открыли огонь куда-то вперед, в темноту, где светлячками поблескивали выстрелы нападающих.

Цепи обороняющихся у насыпи становились все гуще, огонь — сильней. Уже с десяток пулеметов тарахтели по всей длине эшелона. Потом снова раздался тот же голос:

— Пулеметам — прекратить огонь!.. В атаку — вперед!

Солдаты вскочили на ноги и, стреляя на ходу, двинулись вперед, в степь. Где-то на правом фланге раздалось «ура», и его подхватили остальные. С быстрого шага перешли на бег.

И тогда светлячки впереди перестали летать. Еще через минуту послышался удаляющийся топот копыт — нападающие выходили из боя.

Преследовать их в темноте, да еще без конницы не имело смысла, и солдаты, постепенно остывая, начали возвращаться к составу. Только теперь они стали осматриваться по сторонам и заметили слева вдали, где были головные эшелоны, огни какой-то станции. Оттуда еще доносилась стрельба, иногда даже слышалось уханье гранат.

— Что за станция, ребята? — громко спросил Вася.

— Евлах, — ответил кто-то рядом. — Должно быть, Евлах.

Вася обернулся и в темноте узнал говорившего.

— Ты?.. — почему-то испуганно воскликнул он. — Здесь, да еще без винтовки?!

— А у меня ее ведь нет, — просто объяснил синеглазый.

— Так сидел бы себе там! — уже почти зло закричал Вася. — Кому ты здесь нужен с голыми руками-то!

В темноте послышался смешок.

— В общем-то верно, конечно... Да само собой получилось. Все вышли, ну и я тоже!

На их голоса подходили солдаты, еще не остывшие от недавнего боя. Послышался бас Кирюхи:

— Васька, черт белесый, опять пристал к человеку? Ну, пришел и пришел, тебе-то чего?

Но Васька, не обращая на него внимания, продолжал наседать на синеглазого:

— Иди ты в вагон, ради бога! Прячься и не суйся в эти дела! Ведь убить же могут ни за понюх табаку!

Вдоль эшелона пронеслась команда:

— По ваго-онам!..

Солдаты и вместе с ними синеглазый направились к своему вагону. Но вдруг Кирюха схватил за руку Васю и потащил в сторону.

— Погоди-ка, ехида, — тихо сказал он. — Это он, да? Он?.. Как же ты смекнул?

— Да ну тебя! Скажи лучше, как это мы, головы садовые, до сих пор его не признали? Ведь он же у нас на митинге выступал!

— Ага!.. Да кто же мог подумать, что такой человек в таком виде и в солдатской теплушке едет?

— Только ты, Кирюха, молчок!.. Раз человек хочет, чтобы его не признали, значит, так надо!

— И это ты мне говоришь? Лучше сам держи язык за зубами. Понял?

В это время загудел паровоз и лязгнули буфера. Два солдата побежали и, помогая друг другу, влезли в тронувшийся вагон.

Они шли со станции втроем. С моря доносились солено-рыбные запахи, смешанные с тяжелым нефтяным духом. На продуваемых ветрами улицах было безлюдно. Чем ближе они подходили к зданию Общественного собрания, тем быстрее шагал синеглазый. Кирилл и Василий, с любопытством поглядывая на него, тоже молча прибавляли шаг.

Вот и Общественное собрание, получившее название «бакинского Смольного». Перед зданием сновали люди — солдаты и рабочие. Трое поспешно вошли, поднялись наверх и направились к кабинету председателя Баксовета. Один из караульных преградил путь:

— Куда, куда, там заседание!

Синеглазый остановился и, глядя на часовых, усмехнулся. Но те и бровью не повели. Тогда Василий, не выдержав, воскликнул:

— Да вы что, головы садовые, это же Шаумян!

Шаумян даже не повернулся в его сторону — давно уже понял, что спутники узнали его, но не подают виду, — и продолжал с улыбкой смотреть на красногвардейцев. Те, широко раскрыв глаза, уставились на него. Потом один, постарше, крикнул сдавленно:

— Товарищ Степан!

— То-то же!.. — хмыкнул Кирилл, — растяпа!

Шаумян, потрепав по плечу красногвардейца, вошел в кабинет. Кирилл и Василий последовали за ним.

Огромный кабинет был полон людей. Шло заседание исполкома, люди, видимо, сидели здесь давно н так накурили, что электрическая люстра едва виднелась сквозь дым. Никто не обратил внимания на вошедших. Шаумян внимательно оглядывал присутствующих.

— Ну что ж, товарищи, кажется, все высказались, давайте голосовать, — сказал председатель.

Он сидел боком к двери, и виден был только его профиль: пышные усы, крупноватый нос, осунувшееся от усталости лицо.

Шаумян поднял руку и спросил:

— А можно мне слово по поводу порядка ведения собрания, товарищ Джапаридзе?

Председательствующий повернулся в его сторону, посмотрел с удивлением, приподнялся, снова медленно сел и вдруг вскочил:

— Степан!..

И тогда загалдели все, опрокидывая стулья, бросились к нему. Джапаридзе, стискивая его в объятиях, все повторял:

— Степан, Степан, приехал!..

Потом потащил его к столу и дрогнувшим от волнения голосом провозгласил:

— Слово предоставляется Чрезвычайному комиссару Кавказа, почетному председателю Бакинского Совета, нашему дорогому Степану!

Стоявший у двери Василий посмотрел на Кирилла и дрожащими от волнения пальцами расстегнул ворот гимнастерки...

20 февраля рано утром, англичане уехали из Энзели. Это было ровно за неделю до того, как Шаумян покинул Тифлис.

Денстервиль потерпел неудачу, не сумев даже доехать до места назначения.

Прибыв 21 февраля в Казвин, Денстервиль отправил по индоевропейскому телеграфу донесение в Лондон, изложив причины своей неудачи:

«Если бы у нас было достаточно войск, мы могли бы двинуться сейчас же на Баку. Но при отсутствии войск приходится ждать, пока мы не обеспечим себе будущие позиции в Баку и не подготовим нейтрализацию этого города путем интриг».

Задачей же Шаумяна с этого дня стало — не пускать англичан в Баку. Ни в коем случае не пускать!