Сказание о пальме

Глава пятая

Из письма наркому по делам национальностей Сталину в Москву.

Баку, 3 марта 1918 года:

«Я написал позавчера письмо Вам с изложением положения вещей, которое везут товарищи Колпинский и Петросян. С ними же... посылаю еще пакеты, касающиеся флота, и просьбу Военно-революционного комитета об ассигновании 10 миллионов руб. Относительно флота я, кажется, писал уже, что мы решили не ликвидировать его, а реорганизовать. Дело очень сложное и запутанное. Мы создали комиссию по реорганизации, которая работает под моим председательством. Для нас настолько важно спешно реорганизовать и усилить флот, что я решил из-за него задержаться здесь и уделяю ежедневно 5—6 часов времени. Без флота нам было бы почти невозможно удержаться.

Скажу два слова и о Военно-революционном комитете Кавказской армии. Мы решили сохранить этот комитет, несмотря на демобилизацию армии, чтобы не быть связанными всякими дашнакскими, правоэсеровскими и мусаватистскими фракциями, которые участвуют в Бакинском Совете. Военно-революционный комитет состоит почти исключительно из большевиков и нескольких левых эсеров, хороших ребят. Этот комитет подчиняет себе все вооруженные силы Баку и является, вернее хочет стать, штабом всей Красной Армии на Кавказе. Работаем в полном контакте. Собрались все активные работники с фронта, и работа идет с лихорадочной быстротой и успешно. 10 миллионов следует перевести им. Если мне послана та сумма, за которой я посылал, я мог бы из этой суммы выдать им. Те 30 миллионов, которые привез Кобозев, находятся в распоряжении Исполнительного комитета. Государственный банк и Казенная палата затрудняли дело формальностями, но дело уладилось. Мне понадобилось на днях взять 160 тыс. рублей для флота. Исполнительный комитет выдал немедленно, но было бы все-таки лучше, чтобы деньги были в прямом моем распоряжении или в распоряжении Военно-революционного комитета...

Относительно орудий для дашнаков прошу оформить дело так, чтоб окончательное решение вопроса зависело от меня на месте. Смотря по конъюнктуре, мы и решим здесь. Я не жду изменения в их политике, но лучше, если они больше будут зависеть от нас на месте.

Из Тифлиса я получил сообщение, что вопрос об отделении (Закавказья от России) не был решен на сейме окончательно, а был передан в комиссию после доклада Жордания. На самом деле для партий на сейме вопрос считается решенным, и с этим закулисным пока решением они поехали на мирные переговоры (с турками). Из Тифлиса сегодня по прямому проводу передавали, что в Тифлисе и в других местах Закавказья, в том числе и в Грузии, устраиваются массовые митинги с протестами против отделения и против Закавказского сейма. Мы так оторваны от Тифлиса, что более точных сведений сообщить не могу. Прими мой горячий привет.

Степан».

Это были сумасшедшие дни.

Все спешили — большевики и мусаватисты, меньшевики и эсеры, дашнаки и англичане. Все они были сцеплены между собой, словно колеса часового механизма, и достаточно было одному колесу ускорить ход, как невольно убыстрялся бег и остальных. А пружиной, заводящей весь этот сложный механизм, был Шаумян.

Шаумян и его секретарь Кузнецов устроили свою канцелярию в здании Баксовета. В качестве личного секретаря Шаумян взял молодую большевичку Анну Тер-Осипову, невесту Корганова. Джапаридзе подобрал ему из отряда охраны Баксовета телохранителем бывшего матроса с канонерской лодки Илью Игнатова. Фиолетов сказал: «Знаешь, в этом городе, да еще в такое время, рядом с тобой обязательно должен быть и один азербайджанец» — и привез с промыслов молодого большевика Анвара Сеидова. Корганов же, расщедрившись, уступил своего шофера, фронтовика-карабахца Вагана, уже не раз отличавшегося хладнокровием и мужеством.

Но на первых порах Шаумяну не так уж много приходилось сидеть в своем кабинете. После того, что случилось в Шамхоре и Гяндже, в Тифлисе и других местах Закавказья, он понимал, что приближается час решающей схватки и в Баку. То зыбкое равновесие сил, которое существовало здесь, скоро должно было нарушиться. Опасаясь этого, он, член Центрального Комитета партии, не поехал на начавшийся в первых числах марта в Москве экстренный Съезд, на котором обсуждался важнейший вопрос — заключать ли с Германией позорный, кабальный мир? Боялся, что, в его отсутствие, в Баку и без того слабая Советская власть будет сметена начисто...

«Если мы вынуждены были демобилизовать армию, то мы отнюдь не забыли, что путем одностороннего приказа втыкать штык в землю войну кончить нельзя, — говорил на этом съезде Ленин. — Как вообще вышло так, что ни одно течение, ни одно направление, ни одна организация нашей партии не были против этой демобилизации? Что же мы — совершенно с ума сошли? Нисколько. Офицеры, не большевики, говорили еще до Октября, что армия не может воевать, что ее на несколько недель на фронте не удержать. Это после Октября стало очевидным для всякого, кто хотел видеть факт, неприглядную горькую действительность, а не прятаться или надвигать себе на глаза шапку и отделываться гордыми фразами. Армии нет, удержать ее невозможно. Лучшее, что можно сделать, — это как можно скорее демобилизовать ее. Это — больная часть организма, которая испытывала неслыханные мучения, истерзанная лишениями войны, в которую она вошла технически неподготовленной и вышла в таком состоянии, что при всяком наступлении предается панике. Нельзя винить за это людей, вынесших такие неслыханные страдания. В сотнях резолюций с полной откровенностью, даже в течение первого периода русской революции, солдаты говорили: «Мы захлебнулись в крови, мы воевать не можем». Можно было искусственно оттягивать окончание войны, можно было проделать мошенничество Керенского, можно было отсрочить конец на несколько недель, но объективная действительность прокладывала себе дорогу. Это — больная часть русского государственного организма, которая не может выносить долее тягот этой войны. Чем скорее мы ее демобилизуем, тем скорее она рассосется среди частей, еще не настолько больных, тем скорее страна сможет быть готовой для новых тяжелых испытаний. Вот что мы чувствовали, когда единогласно, без малейшего протеста принимали это решение, с точки зрения внешних событий нелепое, — демобилизовать армию. Это был шаг правильный. Мы говорили, что удержать армию — это легкомысленная иллюзия. Чем скорое демобилизовать армию, тем скорее начнется оздоровление всего общественного организма в целом».

И теперь здесь, в Баку, Шаумян на собственном опыте убедился в правоте этих слов. Не только для солдат, прибывших с Шаумяном из Тифлиса, но и для старых частей Бакинского гарнизона весь смысл революции в эту пору сводился к единственному слову: домой!.. Приближалась весна, надо было делить землю и начинать пахоту и сев. И всеми овладело одно: домой, чтобы отогреться от окопной стужи, и потом — пахать и сеять.

С этим ничего нельзя было поделать. С каждым эшелоном, отправляющимся на север, из Баку уходила военная сила, на которую до сих пор опирались большевики. Теперь соотношение сил резко менялось в пользу противников. С Западного фронта в Баку прибыл Татарский полк Дикой дивизии, который поступил в распоряжение Мусавата. Солдаты и офицеры армяне большей частью шли к дашнакам.

В первый день после возвращения Шаумян сделал доклад в Бакинском комитете партии, а на следующий день на общегородской партийной конференции — о положении на Кавказе. Он не скрывал, что Советская власть в Баку висит на волоске и, если в кратчайший срок не будет создана реальная сила из бакинских пролетарских элементов, Баку будет потерян, как и весь остальной Кавказ.

К счастью, теперь для создания такой силы имелись два важных условия: военное руководство и оружие, переданное эшелонами в распоряжение Бакинского комитета партии. И Шаумян не зря хвалил этих чудесных ребят из военревкома — Корганова, Шеболдаева, Малыгина, Ганина, Габышева и других: они за короткий срок проделали невероятную работу. Кроме уже существующих нескольких красногвардейских отрядов и большевистской дружины под командованием прапорщика Батманова были созданы Интернациональный стрелковый полк, одна конная сотня и несколько артиллерийских батарей. Была организована инструкторская школа под начальством поручика Федора Солнцева. Наконец, на бронепоезд, оставленный эшелонами, была посажена команда из железнодорожников-большевиков. Эти силы составили внушительную армию — около шести тысяч человек. И пусть эта армия была еще плохо сколочена, пусть многие ее солдаты до этого ни разу не брали в руки винтовку и не нюхали пороху, — теперь у большевиков было что противопоставить Дикой дивизии и дашнакским вооруженным отрядам, если те попробуют свергнуть Советскую власть.

Другой важной заботой была Каспийская военная флотилия. В царское время она была местом, куда морское министерство ссылало наиболее хулиганские элементы с других флотов. Влияние большевиков здесь никогда не было сильным. Конечно, революция всколыхнула и каспийцев. Здесь был создан Совет матросских депутатов — Центрокаспий. Но там верховодили офицеры-эсеры Ермаков и Лямлин да несколько эсеровски настроенных матросов. Они носились на реквизированных машинах по злачным местам Баку, пьянствовали и бузили. И конечно не выказывали никакого желания подчиняться Бакискому Совету или военревкому.

Влияние Центрокаспия было так сильно, что одно время большевики даже поговаривали о полной ликвидации флотилии. Но потом поняли — без флотилии удержаться здесь и поддерживать связь с Россией невозможно. Шаумян сам взялся за перестройку флотилии. Оставшихся в Баку после демобилизации матросов-большевиков Кузьминского, Бойцова, Ельцова и других обязали вернуться на корабли. Убрали некоторых наиболее контрреволюционно настроенных командиров. А Центрокаспию дали понять, что если он не будет безоговорочно подчиняться военревкому и Бакинскому Совету, то флотилия не только не получит материального и денежного снабжения, но и вообще будет ликвидирована. Это, кажется, помогло, и руководство Центрокаспия на время притихло.

За всеми этими действиями большевиков пристально следили мусаватисты. Поняв, что дело принимает нежелательный оборот, они решили: пора прибрать Баку к рукам так же, как они это сделали с Гянджой.

...Было уже за полдень, когда Азизбеков торопливо вошел в приемную Шаумяна. Его инженерская шинель была забрызгана грязью, сам он оброс, осунулся и выглядел очень усталым.

— Здравствуйте, Анечка! Степан у себя? — спросил он у секретарши и быстро направился в кабинет, но она остановила его:

— Степан Георгиевич уехал с Гришей в Баилов, товарищ Азизбеков... Но недавно он звонил и как раз о вас спрашивал. Просил, чтобы вы обязательно подождали его, если покажетесь здесь.

Анне было не более двадцати двух лет. На не очень красивом лице привлекали внимание большие, бархатно-серого оттенка глаза. От нее веяло какой-то спокойной уверенностью, а в голосе была приятная гортанность, типичная для горянки.

— А в чем дело? — Азизбеков устало опустился на диван.

— Думаю, вас ждут для обсуждения вопроса, связанного с прибытием этого хана, товарищ Азизбеков.

— Хана?.. — удивился Азизбеков. — Какого такого хана?

— Ну, этого генерала... Талышинский, что ли?.. Есть такой?

— Есть, генерал Талышханов... Только я не вижу, какая может быть связь между ним и мной.

— Как, вы вправду ничего не знаете насчет этого генерала?

— Увы, даже я, мудрейший из бородачей, не знаю этого! — шутливо воскликнул Азизбеков. — Меня же двое суток не было в городе: бродил по окрестным селам, где мусаватисты снова мутят воду...

— А в связи с чем? Что им нужно?

— Много, Анечка. Еще несколько дней назад все было спокойно, и вдруг всюду появились какие-то темные личности, подговаривающие крестьян напасть на Бакинский Совет, который якобы собирается уничтожить мусульман.

— Ах мерзавцы! — вырвалось у Анны.

— Кто мерзавцы? — прищурил глаза Азизбеков.

— Ну те, что клевещут на нас, товарищ Азизбеков!.. И как вы можете шутить в такое время! Ведь надо же, чтобы о нас придумывали такую чушь!

— Да уж... Сколько пришлось ходить, сколько убеждать — одному аллаху известно! — Азизбеков откинулся на спинку дивана, сладко потянулся. — Устал, как верблюд, идущий из самой Мекки, голоден, как волк, а уж спать хочется, как... Впрочем, подберите по своему желанию самое сильное сравнение, я уже не в состоянии. — Потом снова выпрямился. — Все же что́ с этим Талышхановым, вы мне так ничего и не объяснили!

— Утром выяснилось, что этот генерал прибыл сюда с группой офицеров, чтобы организовать мусульманский пехотный полк. Степан Георгиевич и Гриша долго совещались, потом уехали на флотилию.

— М-да... Дела! — протянул Азизбеков.

— Да, конечно... — Анна придвинулась к нему и спросила тихо: — Неужели крестьяне поверят этим россказням и примкнут к ним, а?

С Азизбекова усталость словно рукой сняло. Он встал и начал ходить по приемной.

— Не знаю, Аннушка, не знаю... Мы все делаем — товарищи из «Гуммета», Нариманов, я и другие, — чтобы перетянуть крестьян на нашу сторону. Но задача очень трудная, очень!.. Ведь в России, например, рабочий класс, вышедший из недр крестьянства, сам тысячами нитей связан с деревней, поэтому ежедневно воздействует на нее — через родственников, друзей, односельчан. Крестьянство знает и понимает нужды и цели рабочих, сочувствует им, а при случае приходит на помощь. А здесь вы знаете, какое произошло разделение: крестьянство — мусульманское, а рабочий класс состоит в основном из армян, пришедших из Нагорного Карабаха и других районов Кавказа, и русских — выходцев из северных губерний. Лишь десять процентов бакинских рабочих — азербайджанцы, да столько же выходцы из Персии и, стало быть, тоже не имеют тесных связей с местным крестьянством. Потом русское крестьянство в ходе войны в окопах познало, что такое империализм, разобралось в политике царского правительства. А азербайджанские крестьяне даже этой школы не прошли — ведь мусульман в армию не брали. Этот Татарский полк Дикой дивизии не в счет, он состоит в основном из дворянских и кулацких сынков... А так как между армянами и русскими, с одной стороны, и мусульманами — с другой, существует национальная и религиозная рознь, то она переходит в классовые отношения тоже. «Что, рабочим плохо живется? Так им и надо, гяурам!..» — «Они хотят прогнать наших ханов и беков? Мы им покажем!..» Вот на что сегодня опираются наши враги!

— Да... Плохо дело, — согласилась Анна.

— Ну, ничего! Все же мы верим, что классовое сознание рано или поздно возьмет верх, что мусульманское крестьянство поймет, где настоящая правда, — сказал Азизбеков. — Когда мы разъясняем им, что к чему — крестьяне принимают резолюции о верности Советской власти и нежелании драться с братьями — армянами и русскими... — Вдруг он остановился, спросил: — А поесть здесь что-нибудь не найдется?.. Я хотел заехать домой, поесть и отдохнуть, да, видно, не придется.

— Хотите, я сейчас сбегаю вниз в отряд охраны и что-нибудь достану?

Азизбеков издал нерешительно «гм», и в это время зазвонил телефон. Анна взяла трубку.

— Вас слушают... А, Вартан, это ты?.. Нет, но скоро вернутся... Хорошо, передам... — Повесила трубку и сказала Азизбекову: — А это уже от другого генерала, от Багратуни. Сегодня уже третий раз звонит, хочет встретиться со Степаном Георгиевичем.

— Кажется, этот Вартан, с которым вы сейчас говорили, адъютант генерала? — осторожно спросил Азизбеков.

Анна улыбнулась.

— Да. И мой родной брат... Вы ведь это хотели спросить?

— Видите, у армян тоже все перепуталось, — улыбнулся Азизбеков. — Брат — дашнак, а сестра — большевичка и работает у самого Шаумяна!

— Да мой брат вовсе не дашнак, товарищ Азизбеков!.. Как и многие офицеры, он политически неграмотный человек, это верно. Он только одно знает — надо спасать от турецкого нашествия армянский народ. И, так как генерал Багратуни собирается отправиться в Армению на войну с турками, Вартан дал согласие быть его адъютантом.

— Ну-ну, я же вас ни в чем не упрекаю, — засмеялся Азизбеков и вытащил из кармана жилета большие часы. — Ладно, вот что, Анечка. Я сейчас спущусь в отряд охраны, а как только Степан вернется, дайте мне знать. Хорошо?

Он ушел, а Анна погрузилась в раздумье о только что услышанном. И еще — о самом Азизбекове. Ведь вот какой человек: устал, голоден, на нем лица нет, но стоило задать ему серьезный политический вопрос — и он забыл все, начал объяснять со всей обстоятельностью что к чему... И как просто, ясно, не пытаясь приукрасить действительность.

Она вспомнила рассказы старших товарищей о мужестве и революционной пылкости Азизбекова. В особенности запомнился ей такой случай. Тогда Мешади было лет двадцать с небольшим, он учился в Петербургском политехническом институте. Однажды студенты узнали, что их подруга, студентка Ветрова, посаженная в Петропавловскую крепость за революционную работу, была доведена издевательствами жандармов до такого состояния, что облилась керосином и сожгла себя. Эта весть возмутила все студенчество — и революционно настроенное и тех, кто к политике никакого отношения не имел. Было решено отслужить по погибшей панихиду в Исаакиевском соборе. И тогда случилось невероятное: по призыву Азизбекова в собор явились и студенты-мусульмане. Но, когда там собралось более десяти тысяч человек, стало известно, что по приказу градоначальства панихида отменена и священник не прибыл в собор. И тут Азизбеков крикнул:

— Что ж, нет попа — отслужим гражданскую!

И, запев революционную песню, он двинулся к выходу. Ее подхватили остальные. Церковная панихида превратилась в мощную политическую демонстрацию. Понятно, что, когда полиция напала на демонстрантов, первым был арестован Мешади Азизбеков...

Из раздумий Анну вывела женщина в чадре, которая тихонько приоткрыла дверь, заглянула в приемную. Два блестящих глаза быстро обшарили всю комнату и скрылись под чадрой.

— Вам кого, сестрица? — по-азербайджански спросила Анна.

Тоненькая женщина, с головы до ног закутанная в цветастую чадру, несмело вошла в приемную и остановилась у двери.

— Мне брата... Анвара, — тихо прошентала она.

— Ах, Анвара!.. Вы его сестра, да?

Та кивнула и молча показала какой-то сверток.

— Он уехал с товарищем Шаумяном, но вот-вот вернется, подождите тут. — Анна встала и, взяв женщину за руку, подвела к дивану. — Садитесь... И снимите чадру, здесь тепло.

Женщина отрицательно покачала головой.

— Ну, как хотите. А как вас звать?

— Лейли... — едва прошептала та.

— Очень хорошее имя. А меня зовут Анна, я работаю здесь, с вашим братом. — Анна подошла к двери и, выглянув в коридор, воскликнула: — Вот и они!

Действительно, через минуту в приемную вошли трое: гигант-матрос в черной морской шинели и бескозырке, такой же великан в стареньком пальто и небольшого роста человек в кожаной тужурке.

— Вах, Лейли, ты здесь? — громовым голосом закричал тот, что был в пальто. У него было смуглое лицо, небольшие усы под орлиным носом и сросшиеся на переносице широкие брови.

Лейли, встав, поклонилась брату и молча протянула сверток — завязанную в платок кастрюлю.

— Ого, ребята, вот кстати: плов с кишмишем! — Анвар повернулся к сестре: — Это хорошо, а то с утра на ногах и ничего не ели... Ну, как наши — отец, мать, дети?

Лейли оглянулась на присутствующих, сказала тихо:

— Отец снова болен.

— Опять ноги?.. Ну да, конечно, к весне его «рематиз» скручивает.

— А мама спрашивала, почему третий день не приходишь домой.

— Ха, почему!.. Да ты знаешь, как мы тут заняты? Ну вот — по горло!.. Скажи, пусть не тревожится. Как станет полегче — прибегу!

— Анвар, — еще тише и тревожней проговорила Лейли, — наши боятся... Ведь, говорят, скоро опять начнется резня!

— Чушь! — рассердился Анвар. — Кто говорит, небось этот твой Гасан, а?.. Ну конечно, ему бы хотелось снова начать резню, да на этот раз не выйдет! Иди и скажи дома, чтоб не верили всякой болтовне: в Баку Советская власть!

Лейли снова поклонилась брату, потом — Анне и хотела уйти. Но ей загородил дорогу матрос. Ему было, как и Анвару, лет двадцать пять. Но он был круглолиц, с налитыми здоровьем и покрытыми румянцем щеками, между которыми спряталась маленькая кнопка носа, под тоненькими русыми бровями — озорные голубые глаза.

— Постой, Анвар, ты не хочешь познакомить нас с сестренкой?

Анвар смутился, посмотрел на Анну, словно искал у нее поддержки. Но та кивнула: «Что ж, он прав!»

— Да я что... — пробормотал Анвар. — Познакомьтесь, ребята. Лейли, это матрос Илья, а это Ваган, шофер товарища Степана...

Ваган издали отвесил молчаливый поклон, по матрос не захотел ограничиться этим и протянул руку. Лейли испуганно попятилась, часто-часто кланяясь. Илья обернулся к Анвару.

— Вот так штука!.. Она ни лица не открывает, ни голоса не подает. Завтра встречу ее — как мне узнать, что это с ней я познакомился?

Анвар растерянно проговорил:

— Да как ты не понимаешь? Мы же мусульмане!

— Мусульмане? — насмешливо переспросил Илья. — А я думал, ты первым долгом большевик!

— Что ты сказал? — Глаза Анвара сверкнули гневом, и он тут же обрушился на сестру: — Видишь, видишь?! Сколько раз говорил тебе — не позорь меня! Перед этим проклятым Гасаном сколько хочешь закрывайся, пожалуйста, буду даже рад. Но перед моими друзьями не позорь меня!.. — Анвар вдруг остыл и приказал спокойно, но строго: — Откинь чадру и по-человечески поздоровайся с людьми!

Лейли покорно открыла лицо. И сразу зарделась, видя, что все с любопытством рассматривают ее. Девушке было не больше семнадцати лет, и трудно было представить, что на обыкновенном человеческом лице могут быть такие огромные печально-карие глаза, такие тонкие, изогнутые дугой брови, такой правильной формы нос.

— Ух ты!.. — Илья почему-то запустил пальцы в собственный чуб. — И вы такую красоту прячете под тряпками? Побойтесь бога!

Ваган, не менее потрясенный красотой девушки, держался строже и, толкнув товарища в бок («Не болтай лишнее!»), произнес церемонно:

— Мы Анвару братья и отныне — тебе тоже, сестрица!

Покрасневшая, готовая расплакаться и одновременно счастливая, девушка прошептала:

— Спасибо... Я пойду.

Но Анвару, видимо, все же было не по себе, что пришлось откинуть чадру с лица сестры перед посторонними мужчинами и что те так откровенно и восторженно рассматривали ее. И, не зная, на ком сорвать досаду, он снова обрушился на бедную девушку:

— Стой! Откуда достали рис, масло и кишмиш для плова? Небось прислали из дома этого Гасана?

Лейли наклонила голову, а он схватил сверток и сунул ей в руку.

— Ишь, благодетель какой! За нищих принимает!.. Забирай и уноси, я такой нечистый обед есть не стану!

— Погоди, погоди, — вмешался Илья. — Да кто такой этот Гасан?

Ваган, видимо уже догадавшись, обратился к девушке:

— Это твой жених, сестрица?

— Собачий сын, вот кто он! — крикнул Анвар. — Мусаватистский «гочи»[3]!

— Вот оно что!.. — Илья обернулся к Лейли: — Сама выбрала этого мусавата женихом?

— Сама?!. — опять в сердцах воскликнул Анвар. — Бедная сестра даже в лицо не видела его!

— Вот так дела!

— Э, Ильюша, видно, ты ничего не понимаешь в здешних порядках, — с досадой сказал Ваган. И обернулся к Анвару: — Он из богачей, да?

— Купеческий сын. А отец наш, сам знаешь, больной, бедный человек. Вот и надеется, что получит большой калым, поправит дела!

— Ишь какой умник! — с усмешкой сказал Илья. — Он, видишь ли, понимает все, а я ничего! А я, между прочим, тоже кое-что кумекаю и, скажем, к папаше Анвара вопросов не имею, поскольку он — жертва буржуазной темноты. Но вот с Анваром есть о чем поговорить. Как же ты будешь дальше, а? Сам рабочий, большевик, а зять будет купец и мусаватист. Завтра начнется заваруха — щадить будешь родственничка?

Видимо, Илья затронул самое больное место — Анвар вдруг вскипел:

— Щадить?! Это я щадить?.. Да ты знаешь, что я каждый день ругаю товарища Степана, товарища Алешу, товарища Мешади-бека, всех ругаю... Почему терпят этих мусаватистов в Баку?.. Почему те сидят в Совете? Да это же первые враги Совета! Вон, слышал, уже о резне заговорили! И устроят, если мы их не прогоним отсюда в шею!.. Щадить!.. Да я не дождусь, когда начнется эта самая заваруха, чтобы покончить и с Гасаном, и с его сватовством!

— Ну, знаешь!.. — расхохотался Илья. — Для того чтобы отшить жениха сестры, хочешь целую войну начать. Не проще ли сказать ему «убирайся» — и все?

— Да ведь это отец должен сказать, — вдруг каким-то жалким голосом промолвил Анвар. — А его уговорить я не могу, понимаешь? Ну вот хоть режьте — не могу. Не понимает он меня!

— А если мы тебе поможем? Придем и поговорим с ним?

Анвар только безнадежно махнул рукой. Но Илья настойчиво тряхнул головой:

— Да ты не маши, вот увидишь — уговорим!.. — И снова посмотрел на кастрюлю в руках Лейли. — А обед ты зря отправляешь обратно. Плов есть народное добро, он и должен принадлежать народу. Так что давай сюда, он нам еще пригодится! — Он взял у Лейли кастрюлю, поставил на стол. — А родителям передашь от нас поклон и скажешь, что мы скоро придем в гости с Анваром.

Лейли снова поклонилась, плотно завернулась в чадру и направилась к двери. Ваган как завороженный зашагал за ней.

— Хочешь, сестрица, я тебя на машине подвезу домой?

Илья, посмотрев на него, тоже приблизился.

— А правда, пойдем проводим, как бы кто не обидел ее.

— Да нет, джанум, кто будет обижать, — забеспокоился Анвар. Но, видя, что друзья все-таки пошли вслед за Лейли, воскликнул: — Куда, слушай, куда? — И побежал за ними.

Анна, улыбаясь, смотрела им вслед и качала головой. Вот какая, оказывается, сложная жизнь. Человек, вступивший на новый путь, не может в одиночку шагать по нему. Поскольку у него есть родные и близкие, он или сам должен вести их за собой, или те будут тащить его назад... А Анвару придется тащить немалый груз... Осилит ли?

Она ожидала, что ребята вот-вот вернутся, но их не было. А в это время открылась дверь, и как-то бочком, оглядывая все углы комнаты бегающими глазами, в приемную вошел человек в европейском костюме, но в круглой татарской папахе.

— Есть ли кто-нибудь там? — Он кивнул в сторону кабинета.

Анна внимательно посмотрела на него.

— А кто вам нужен?

— Ага Шаумян.

— Товарища Шаумяна нет и не знаю, когда будет! — Что-то в этом человеке не нравилось Анне.

— Мне сказали, что он в здании, — возразил посетитель. — Значит, скоро придет. Я подожду.

Анна начинала все больше беспокоиться.

— Как ваша фамилия? По какому вопросу вы хотите встретиться с товарищем Шаумяном?

— А вам не все равно? — пожал плечами посетитель. У него были какие-то красноватые глаза, и он избегал смотреть на Анну.

— У товарища Шаумяна скоро начнется совещание, поэтому он сегодня не сможет принять никого.

Лицо посетителя исказилось злобой.

— Хорошенькие порядки: сидит в нашей стране и не хочет принять!

— Я прошу немедленно уйти, иначе я вызову охрану! — Анна с решительным видом подошла к телефону.

— Ах вот какая у вас, большевиков, демократия!..

— А кому не нравится наша демократия? — вдруг раздался в дверях голос.

Анна повернулась. Ну конечно, Степан Георгиевич... Ох, как некстати вернулся! Думала, что ребята придут раньше.

— Степан Георгиевич! — с отчаянием воскликнула она. — Этот гражданин хочет зайти к вам, но у вас же сейчас совещание... Пусть приходит завтра!

— Я — представитель мусульманской нации и хочу поговорить с господином Шаумяном об отношении к моему народу, — с апломбом произнес посетитель. — И не завтра, а сегодня!

Шаумян смерил его полуудивленным, полунасмешливым взглядом.

— О, серьезный разговор!.. Что же, прошу! — Он указал рукой в сторону кабинета. Потом обернулся к Анне: — Мешади-бек не звонил?

— Он здесь, Степан Георгиевич, пошел вниз, покушать!

— Очень хорошо, — обрадовался Шаумян. — Найдите его и пригласите ко мне. Позвоните Грише, товарищам Алеше, Фиолетову и Зевину и попросите, чтобы минут через тридцать собрались у меня.

Он вошел в кабинет. Посетитель хотел последовать за ним, но Анна схватила его за рукав.

— Оружие есть? — тихо спросила она.

— Сдал внизу! — Посетитель вырвал руку и вошел в кабинет.

Анна знала, что охрана внизу действительно отбирает у посторонних оружие. Но тем не менее она встревожилась и кляла охранников, так некстати ушедших из приемной. И, еще раз выглянув в коридор, наконец увидела, что все трое возвращаются.

— Куда вы ушли? — тихо, но сердито сказала она. — Степан Георгиевич вернулся.

— Ну и что же? — не понял причины ее гнева Илья.

— К нему вошел какой-то человек! Он мне не нравится!

— Человек? — спросил Анвар. — Кто такой?

Илья и Анвар бросились к двери кабинета. Заглянув в щелку, Анвар присвистнул:

— Ого!.. Да это... это же, кажется, сын Худаят-бека Мамедова, Гусейн!

— Откуда ты знаешь этих беков? — недоверчиво спросил Илья.

— Ну он же... Он из друзей этого сукиного сына Гасана, один из главных мусаватистов!

— Что делать, а? — с тревогой воскликнула Анна. — Он сказал, что у него нет оружия, но я не верю!

— А что он еще должен был сказать?! — воскликнул Ваган. И с негодованием добавил: — Еще охранниками называются! Дармоеды!.. Чего вы поплелись за мной?

— Ты уж помолчи! — с досадой отозвался Анвар. — Все из-за тебя и началось!

Анна вдруг вспомнила:

— Вот что, Ваган, сбегай вниз и разыщи товарища Азизбекова! Скажи, что Степан Георгиевич срочно зовет!

— А как же здесь? — озабоченно спросил Ваган.

— Иди, иди, — пробурчал Илья. — И без тебя справимся!

В это время в кабинете Мамедов с горячностью говорил:

— Вы, большевики, на словах за дружбу народов, за интернационализм, а вот в лекции, прочитанной в Белом городе, вы, господин Шаумян, охарактеризовали одну нацию — нацию, а не класс! — как волков, а другую нацию как невинных овец!..

Шаумян, прищурившись, смотрел на него. Он никак не мог понять, зачем пришел этот человек. Неужели, действительно, за тем, чтобы предъявить это глупое и провокационное обвинение? Это гораздо выгоднее было бы сделать где-нибудь на митинге, чем здесь с глазу на глаз.

— Вы своими ушами слышали эти мои характеристики? — насмешливо спросил он.

— Я прочел об этом в газете «Баку»!

— Прелестный источник! — улыбнулся Шаумян. — Эта кадетская газета столь же скора на измышления, сколь и «Известия» вашего Мусульманского национального комитета! Я в своей лекции, к вашему сведению, говорил как раз обратное: что «герои» Шамхора являются «волками» в первую очередь по отношению к мусульманскому крестьянству!

— Вот, вот!.. Вы все время говорите и пишете о Шамхоре! А вот о Евлахе, где мусульмане не сделали ни одного выстрела, а русские пролили кровь десятков невинных людей, — об этом ни слова!

Нет, этот человек явно взвинчивал себя, нисколько не заботясь об убедительности своих доводов. Для чего именно, Шаумян еще не понимал.

— А вы сами были в Евлахе? — спокойно спросил он. — Опять нет? А я, к вашему сведению, был там. Я ехал с седьмым эшелоном, и по нас в течение пятнадцати минут велся самый энергичный огонь, так что мы все это время вынуждены были прятаться за мешками и ящиками...

— Ну конечно! — визгливо закричал Мамедов. — Вы же армянин, как же вам не винить во всем только мусульман?

И тут Шаумян посмотрел в глаза посетителя и понял все... Он вспомнил перрон елизаветпольского вокзала, и настороженно-радостный взгляд Зиатханова, и выражение жестокой решимости и одновременно страха в глазах тех — в папахах и с маузерами, — стоявших у паровоза... Страх людей, готовых убить, — и не личного врага, не в открытой ссоре, а политического противника, по преднамеренному умыслу... Именно этот страх и эту решимость он теперь увидел в глазах посетителя... Значит, это теперь пришло в Баку!.. Мысль его заработала с молниеносной быстротой: «Что ж, у меня в кармане тоже лежит револьвер. Но пока я достану его и взведу курок, этот красноглазый, несомненно долго тренировавшийся, успеет упредить меня... Да и не в этом дело: просто это будет страшной ошибкой! Ибо те, кто послал его сюда, быть может, на то и рассчитывают, что большевистский чрезвычайный комиссар в собственном кабинете пристрелит одного из них!. Какой прекрасный повод, чтобы открыть прямые военные действия против нас!.. Нет, не то, не то!.. Этот человек не смеет решиться на дело, ради которого пришел сюда. Знает, что и ему не сносить головы. Потому и тянет, сам взвинчивает себя».

— Бросьте нести чепуху, господин мусаватист. — Шаумян говорил тоном, каким ведут дискуссию с оппонентом, не очень ясно понимающим предмет спора. — Мусульманские крестьяне, которые стреляли в Шамхоре и в Евлахе, тоже ваши жертвы. Их из селений вызвали ханы и беки, сидящие в вашем национальном комитете и с винтовками в руках возглавившие обманутые массы. Так что преступниками являются не мусульманские крестьяне, а партия Мусават и ее меньшевистские единомышленники из Тифлиса!..

Мамедов вдруг поднялся с места. Быть может, он хотел что-то сказать, а возможно, наконец и решился... Но Шаумян даже не успел протянуть руку к карману — вдруг распахнулась дверь и в кабинет ворвались Анвар и Илья с кастрюлей в руках.

Илья встал между Шаумяном и Мамедовым и поставил на стол кастрюлю.

— Мы вам плов принесли, Степан Георгиевич! Ведь с утра ничего не ели!..

— Не время сейчас. — Шаумян с удивлением смотрел на своих охранников.

— Да если вас не заставить, вы целый день будете голодать! — сказал Анвар и стал рядом с Мамедовым с другой стороны.

— И потом, Степан Георгиевич, посмотрите, что делается на улице! — Илья, продолжая прикрывать Шаумяна собой, подталкивал его к окну. — Видите, люди собрались!..

На улице, действительно, стояли люди — солдаты и штатские. Но перед зданием Бакинского Совета почти всегда толпился народ, и Шаумян спросил:

— Ну и что же, что собрались?

— А вы поглядите, поглядите... — бормотал Илья.

Шаумян не видел, как Анвар неожиданно сунул руку за пазуху Мамедову, вытащил оттуда плоский браунинг и свирепо потряс им перед носом мусаватиста. Но он каким-то шестым чувством постиг, что опасность уже позади. И, отвернувшись от окна, строго спросил:

— Вам не кажется, товарищи, что вы мне мешаете?

Илья посмотрел на Анвара, на побледневшего Мамедова и тоже понял, что все в порядке.

— Что ж, уйдем, если хотите... — с деланно обиженным видом произнес он. — Только не годится это — целый день голодать!

Они покинули кабинет так же стремительно, как и вошли. Шаумян еще раз посмотрел им вслед, потом на понуро сидящего Мамедова и, сдерживая улыбку, произнес:

— Закончим, господин мусаватист. Если вы желаете изобразить меня врагом мусульманской нации, это едва ли удастся вам... Только что отсюда вышел мусульманский рабочий, спросите его, он вам скажет: считают ли его соплеменники рабочие меня врагом?

— Да... конечно... — пробормотал Мамедов, с ужасом думая о той минуте, когда он, выйдя отсюда, еще раз столкнется с этим рабочим.

— Вы хотите еще что-нибудь сказать?

— Да... нет... — Мамедов все смотрел на дверь.

— Тогда прощайте, господин мусаватист!

Мамедов встал и медленно потащился к двери. Шаумян проводил его взглядом, потом быстро подошел к окну. Но люди, стоявшие там, уже разошлись. И тогда Шаумян ощутил во всем теле слабость. Как в тот раз, в вагоне, когда увидел пробирающегося по проходу Мравяна... Он опустился на стул, на котором минуту назад сидел мусаватист. И лишь после того, как утихло бешеное биение сердца и в ушах перестало шуметь, поднялся и открыл дверь в приемную. Но там уже никого не было, кроме Анны.

— Куда делись эти двое, Анечка?

В глазах секретаря был явный испуг, но она спросила спокойно:

— Кто, Степан Георгиевич?

Шаумян внимательно посмотрел на нее, улыбнулся:

— Плохой вы конспиратор, Аннушка. — И уже другим тоном: — Что же народ не собирается?

— Да никак не разыщем товарища Азизбекова. А Гриша и Иван Тимофеевич вот-вот должны подъехать.

Шаумян вернулся в кабинет. На столе стояла кастрюля. Он поднял крышку и заглянул внутрь. При виде крупных зерен риса и блестящих от жира изюминок он сразу почувствовал спазмы в желудке. Взял ложку и начал есть уже остывший плов.

В приемную вошли Джапаридзе, Илья и Анвар.

— У себя? — тихо спросил Прокофий Апрасионович.

— Да, — ответила Анна. — И кажется, сердится на ребят.

— Па-хо!.. — с искренней тревогой воскликнул Анвар. — Что же будем делать?

— Ничего, — сказал Джапаридзе. — Пока ни слова о том, что случилось.

— Он хотел совершить покушение, Прокофий Апрасионович? — тихо спросила Анна.

— Там Саак Тер-Габриелян выясняет. — Джапаридзе прошел в кабинет.

— А, Алеша!.. Давай есть со мной плов, брат... А потом я пожалуюсь тебе на тех, кто принес этот плов... Совсем от рук отбились!

— Знаю, — кивнул Джапаридзе. — Я уже задал им... Чтоб в другой раз не пришлось таскать тебе плов.

Шаумян, не поднимая глаз от плова, ровным голосом спросил:

— Ты тоже думаешь, что этот тип хотел убить меня?

Джапаридзе посмотрел на него внимательно:

— Я думаю, надо быть поосторожнее и не принимать первого попавшегося.

— В общем, конечно... Но и осторожность должна иметь границы. Если мы в самую бурю революции будем отгораживаться от людей из страха, что среди них могут оказаться террористы, тогда нам вообще незачем было лезть в революционеры!

— Это само собой... — Джапаридзе заглянул в кастрюлю. — А ты не слышал такой крестьянский анекдот про голодного, который пришел в гости в самый обед? Его пригласили к столу, но он решил, что с первого раза соглашаться неудобно. А хозяева во второй раз уже не пригласили. Бедняга ждал-ждал, а потом спрашивает: «Когда я вошел, вы, кажется, что-то сказали?..»

— Ага, так тебе и надо! — засмеялся Шаумян. — Не лезь в такое время с серьезными разговорами. Ну, давай присаживайся. Да только вот ложка всего одна.

— Ха! Посмотрите на этого кавказца! Кто же плов ест ложкой?

Джапаридзе сегодня был поразительно спокоен. Но вообще-то Алеша, как звали Прокофия Апрасионовича товарищи по партии и рабочие, был весь движение, весь огонь. Они отлично дополняли друг друга — уравновешенный Степан и будто начиненный взрывчаткой Алеша. И, быть может, поэтому с давних пор были неразлучными друзьями... Оба лично встречались с Лениным. Шаумян познакомился с Владимиром Ильичом в 1903 году в Швейцарии и подружился на II съезде партии. А на следующем, III съезде Ильич обратил внимание на страстную речь делегата от Бакинской организации Джапаридзе, утверждавшего: «Удивительно, когда говорят, что нет рабочих, способных быть комитетчиками. Наоборот, их такое количество, что нет возможности всех включить в комитет!» «Слушайте! Слушайте!» — одобрительно воскликнул Ленин.

Как и Степана, Алешу не раз арестовывали и ссылали. Но, едва доехав до места, он тотчас писал жене и друзьям: «Шлите скорей орехи и очки» (деньги и паспорт) — и, получив их, бежал из ссылки, чтобы вновь ринуться в самую пучину революционной борьбы. После последнего побега из Енисейской губернии в 1916 году Алеша был направлен партией в Трапезунд для ведения работы в Кавказской армии, а после Февральской революции он вернулся в Баку — «делать настоящую революцию». На VI съезде партии Шаумян был избран членом, а Джапаридзе — кандидатом в члены Центрального Комитета...

Вдруг в кабинет ворвался Азизбеков, а за ним вошли Фиолетов, крепыш Зевин и Корганов. Азизбеков с удивлением оглядел друзей и воскликнул:

— Ну вот... Ваган говорил, что тут чуть ли не убили кого-то, а они плов лопают!

— В самом деле, что за тревога? — спросил в свою очередь Зевин.

— Ничего, друзья, — успокоил их Джапаридзе. — Был с одним господином небольшой инцидент, который закончился появлением этого плова. А подробности узнаем позже... Что ж, перейдем к делу?

Корганов по-военному кратко изложил ситуацию, сложившуюся в Баку. Уже после событий в Шамхоре мусаватисты начали формировать в Гяндже Первый мусульманский корпус во главе с грузинским князем генералом Магаловым и начальником штаба Салимовым. В последнее время они открыто заявляют, что не потерпят Советской власти в Баку и на всем Кавказе. В Закавказском сейме они уже явно заключили союз с грузинскими меньшевиками, получили у них недостающий офицерский состав и теперь начали лихорадочно готовить новые части для своего корпуса. В связи с этим в Баку приехала группа офицеров во главе с генералом Талышхановым. Они намереваются создать из отрядов, существующих в Баку, пехотный полк 2‑й дивизии корпуса. Если учесть также, что сюда подтянут Татарский полк Дикой дивизии, нетрудно догадаться, что Мусават решил перейти от слов к делу и в ближайшее время свергнуть Советскую власть в Баку.

Слушая Корганова, Шаумян поднялся и подошел к висевшей на стене карте России.

— А каково положение в «турецкой» Армении, Григорий Николаевич?

— Худо, — ответил Корганов. — Из всего Армянского корпуса пока что активно дерется против Вехиба-паши одна дивизия Андраника, но сил у нее очень мало. Говорят, на днях Андраник оставил Эрзерум.

— В этом-то и дело, друзья! — озабоченно произнес Шаумян. — Эти «герои» в Закавказском сейме орали, что не признают Брестского мира и не отдадут ни пяди Западной Армении, но запомните мои слова: они в конце концов предадут и продадут туркам даже весь Кавказ! Да и не мудрено: грузинские меньшевики двурушничают, дашнаки мечутся между страхом перед турками и ненавистью к Советской России, а мусаватисты — те вообще против войны с турками...

— Да, — подтвердил Корганов. — А если турки ворвутся на Кавказ, нам придется уже бороться сразу и против мусаватистов, и против турецкой регулярной армии.

— Ну, так нечего цацкаться с Мусаватом! — сердито сказал Джапаридзе. — Нужно прогнать к черту этого Талышханова и не разрешать им создавать здесь новые части!

— Что ты скажешь на это, Мешади-бек? — вдруг обернулся к Азизбекову Шаумян.

Тот, казалось, был удивлен этим вопросом.

— А что ты спрашиваешь? Конечно, Алеша прав.

В комнату вошла Анна.

— Степан Георгиевич, там пришли генерал Багратуни и полковник Аветисов, просят принять их.

Шаумян почему-то усмехнулся и обернулся к остальным:

— Это имеет самое непосредственное отношение к тому, о чем мы сейчас говорили. Давайте выслушаем их... Пригласите их, Анечка.

Фиолетов, окинув взглядом стол, увидел на нем пустую кастрюлю из-под плова и, не зная, куда деть ее, второпях сунул под стол.

В кабинет вошли небольшого роста красивый генерал и высокий с болезненно-желтым лицом полковник. Оба были в военной форме, но без погон и орденов.

Генерал-лейтенант Яков Багратуни, несмотря на свою молодость (ему было около сорока лет), считался одним из талантливых военачальников русской армии. Говорили, будто он — потомок древних армянских царей Багратуни. Во время войны был начальником штаба генерала Брусилова, а после Февральской революции — начальником штаба Петроградского военного округа. Когда правительство Керенского решило создать на Кавказе специальную армянскую армию, Багратуни получил задание собрать с Западного Фронта и направить на Кавказ всех армян — офицеров и солдат. К осени семнадцатого года там уже находилось около тридцати пяти тысяч воинов-армян, из которых был создан Первый армянский корпус под командованием генерала Товмаса Назарбекова. Предполагалось, что, после того как будут созданы еще два корпуса, общее командование над ними примет генерал Багратуни.

После Октябрьской революции в числе арестованных генералов оказался и Яков Багратуни. Дело в том, что Керенский, удирая из Петрограда, в последнюю минуту назначил начальником Петроградского гарнизона Багратуни, решив, что тому удастся каким-то чудом спасти столицу от большевистской революции... Но уже в конце декабря, когда стало очевидно, что русская Кавказская армия уйдет с фронта, Советское правительство сочло нужным оставить там хоть какую-то военную силу, которая могла бы противостоять возможному наступлению турецкой армии. А такой силой в то время могли быть только армянские части. Вот тогда-то Багратуни и был освобожден из-под ареста, и ему предложили продолжать сбор и отправку в Армению солдат и офицеров армян для комплектования новых армянских частей.

Вскоре Багратуни направился в Баку, где в это время Армянский национальный совет формировал новый полк. Багратуни намеревался во главе этого полка двинуться в Армению на соединение с созданным там корпусом.

После молчаливых, сдержанных поклонов с обеих сторон Шаумян пригласил вошедших сесть.

— Вы простите, господин Шаумян, за это вторжение, — начал Багратуни. — Но меня вынудили чрезвычайные обстоятельства. Вы, вероятно, уже слышали о неудаче армянских войск под Эрзерумом?

— Да, нам известно об этом событии, — подтвердил Шаумян.

— Вы знаете также, что с согласия правительства господина Ленина я взял на себя обязанность возглавить армянские войска на Кавказе.

Шаумян молча кивнул.

— Теперь обстоятельства требуют срочной отправки туда полка, сформированного здесь. Однако этот полк очень плохо вооружен. Между тем на вас, господин Шаумян, возложена обязанность содействовать созданию и вооружению армянских войск на Кавказе...

При этих словах Корганов нервно двинул ногой, задел под столом кастрюлю, и она загремела. Гости с удивлением переглянулись.

— Так, так... — Шаумян минуту сосредоточенно думал, потом сказал с присущей ему прямотой, часто приводившей собеседников в замешательство: — Давайте, господин генерал, будем говорить начистоту: почему же вы, получив задание по созданию армянских войск от Советского правительства, после прибытия сюда держали контакт не со мной и Бакинским Советом депутатов, а с Армянским национальным советом?

Но этот вопрос, казалось, нисколько не смутил Багратуни.

— Что ж, на прямой вопрос я дам такой же прямой ответ, — слегка улыбнулся он. — По соглашению с правительством господина Ленина (он упорно не хотел произнести слово «советским») я должен был создать армянские войска из солдат и офицеров — фронтовиков. А как раз этот контингент, и в особенности офицерский состав, после возвращения с фронта почему-то поступал в распоряжение не Бакинского Совета, а Армянского национального совета. Естественно, что я у них и просил помощи для формирования полка.

— Но тогда какой же нам расчет вооружать этот полк? — запальчиво спросил Корганов.

— Видите ли, штабс-капитан, — Багратуни произнес это слово с улыбкой, но подчеркнуто, — расчет все же есть. Ведь Армянский национальный совет в отличие, скажем, от Мусульманского комитета не делал никаких враждебных заявлений против вашей власти в Баку. И затем наш полк направляется на защиту границ Кавказа, а это в ваших интересах. Не так ли, господин Шаумян?

— Что ж, это резонно, — кивнул Степан Георгиевич. — Но скажите мне, генерал, как вы думаете пробиться в Армению? Ведь на вашем пути лежит Гянджа, а там едва ли отнесутся с восторгом к намерению целого армянского полка идти на войну с турками...

— Вот вам, кстати, еще одна причина, почему мы должны былин скорее связаться именно с Армянским национальным советом! — подхватил Багратуни. — Войска, находящиеся непосредственно в вашем подчинении, конечно, ни в коем случае не были бы пропущены через Гянджу... Между тем представители столь неугодного вам национального совета сидят вместе с мусульманами в правительстве Тифлиса, и они уже договорились, что нас пропустят в Армению беспрепятственно.

Шаумян недоверчиво усмехнулся, и тогда заговорил Аветисов:

— А в крайнем случае мы пробьемся туда с боем. Но именно для этого и нужно будет оружие.

— Так, так... — снова произнес Шаумян. — Что ж, господа, ни я, как Чрезвычайный комиссар Кавказа, ни исполком Баксовета, конечно, не намерены, да и не имеем права, отменять распоряжение центрального Советского правительства о создании армянских войск. Но прошу учесть, что после занятия Петровска Дагестанским полком Дикой дивизии наша связь с Россией временно прорвана и получать оружие оттуда мы пока не можем. А то количество вооружения, которым мы располагаем, весьма ограниченно. Но тем не менее я попрошу представить заявку, а мы посмотрим, насколько можно будет удовлетворить ее.

— Заявка уже составлена, — сказал Багратуни и обернулся к Аветисову.

Аветисов достал из портфеля несколько листов бумаги и молча положил их перед Шаумяном. Тот поблагодарил:

— Спасибо, господа. Мы рассмотрим заявку и скоро дадим ответ.

Багратуни и Аветисов встали.

— Еще раз прошу, господа, не медлить, — сказал Багратуни. — Нам нужно поскорее направиться туда, где целому народу грозит смертельная опасность.

Оба посетителя, поклонившись, ушли. Оставшиеся некоторое время молчали. Азизбеков, наклонив голову, думал. Корганов сразу же схватил заявку и углубился в чтение. Шаумян зашагал по кабинету, исподтишка поглядывая на остальных. Фиолетов вытащил из-под стола злополучную кастрюлю. Джапаридзе хмуро кусал губы.

— Ну? Так что же вы скажете? — наконец спросил Шаумян. — Мешади-бек, мне особенно хотелось бы знать твое мнение.

Азизбеков поднял голову, посмотрел на него и глухо спросил:

— Ты зачем звал меня сюда, Степан?.. Ты знал, с чем должны прийти эти?

— Знал, — кивнул Шаумян. — Еще вчера мне звонил по этому поводу Абрам Гюльханданян. Впрочем, цель их посещения была понятна и без того.

— Понятна? — вдруг воскликнул Корганов, стукнув кулаком по заявке, которую он закончил читать. — А мне не понятно, нужно ли это делать. Откуда мы знаем, что, получив у нас оружие, они не повернут его против нас же?

— Конечно, это не исключено, — согласился Шаумян. — Но самое главное, если хотите знать, — не это. Вот мы перед их приходом решили, что не позволим мусаватистам создавать здесь свой полк. А дашнакам, оказывается, мы должны дать оружие!.. Как это будет выглядеть в глазах масс? Мусават и без того обвиняет нас, а в особенности меня, чуть ли не в национализме. А мы им дадим в руки такой мощный аргумент!

— Видите! — почти крикнул Корганов. — Еще одна серьезная причина, чтобы не якшаться с этими дашнаками. Никакого оружия, пусть убираются куда хотят!

И тут Фиолетов вдруг грохнул кастрюлей об стол.

— Да что за чертовщина, братцы! Ну кто из вас представлял, что революция будет такая? Думали: поднимем народ, прогоним в шею царя, помещиков и буржуев, установим пролетарскую власть — и вся недолга. А тут такая каша заварилась! Ну что у нас за власть народа, когда мы должны терпеть рядом в Совете и дашнаков, и эсеров, и меньшевиков, и мусаватистов! И какие мы с вами интернационалисты, если должны выбирать, кого из националистов предпочесть, вместо того чтобы прогнать всех их к черту!

Это было так похоже на него — Ванечку Фиолетова! Ему было тридцать четыре года, но по революционному стажу он мало уступал остальным. В Баку он приехал из Тамбовской губернии еще юношей. Работал в механических мастерских Нобеля, на заводах и промыслах, быстро подружился с рабочими, научился говорить по-армянски и по-азербайджански и, бывало знакомясь с армянами, представлялся: «Ованес Манушакян!». Став одним из признанных вождей рабочих, он не раз встречался с подлостью и коварством царских жандармов и представителей враждебных партий, но сам испытывал отвращение ко всякой интриге. Идти в бой с открытым забралом и победить или пасть в честном бою — так он представлял борьбу истинного революционера. И сейчас он больше других переживал, что жизнь толкает их на какие-то недопустимые, с его точки зрения, тактические маневры.

— Да, ты прав, Ванечка, — понимающе кивнул Шаумян. — Делать революцию оказалось куда сложнее, чем мы представляли. А дальше будет еще сложнее.

— Вот об этом я и думаю, — наконец поднял голову Джапаридзе. — О том, что будет дальше. Тут, по-моему, переживания всякие излишни. Мусаватистов мы должны подавить, иначе завтра они задушат нас. А этому полку оружие придется дать хотя бы для того, чтобы он убрался из Баку...

— Да и наша судьба, судьба всей революции на Кавказе, во многом решается там, на границе Армении, — вставил Зевин. — Если турки прорвутся сюда — нам крышка!

Вот на трезвый, рассудительный ум Якова Зевина всегда можно положиться. Он был когда-то меньшевиком, но в ходе революционной борьбы неоднократно убеждался, что и теория и практика меньшевиков способны привести лишь к поражению революции. Зевин в конце концов отошел от своих единомышленников и уже на Пражской конференции в 1912 году окончательно примкнул к Ленину, к большевикам. Зевин долго работал среди бакинских рабочих под фамилией Павла Кузьмина, и, когда его арестовали и выяснили настоящую фамилию, жандармский офицер даже подпрыгнул от радости: «А, товарищ Павел, наконец-то мы с вами познакомились!» Зевин был сослан в Иркутскую губернию, по после Февральской революции по решению партии вместе с женой, Надеждой Колесниковой, вернулся в Баку. И тогда же с Георгием Стуруа и Меером Басиным составил наказ депутатам в новый Бакинский Совет — основной предвыборный документ большевиков.

— Россия нам помочь пока не может, вы же читали речь Ленина на съезде, — продолжал Джапаридзе. — Потому он и дал согласие на создание армянской армии, чтобы здесь было кому противостоять туркам.

— Ну, а если полк по дороге ввяжется в бой с гянджинцами, тоже неплохо, — снова прервал его Зевин. — Мы выиграем время, чтобы укрепить наши силы.

И тогда заговорил Азизбеков:

— Ты тоже так думаешь, Степан? — Он пристально смотрел на Шаумяна.

Шаумян подошел к нему и заглянул прямо в глаза.

— Я не хотел никому навязывать своего мнения, поэтому ни с кем предварительно не беседовал на эту тему. Мне хотелось, чтобы вы сами, вдумавшись в неумолимые факты, сделали необходимые выводы. Но я не мог не думать о тебе, о Нариманове и других азербайджанских товарищах, Мешади-бек. На тебя же смотреть страшно: устал, оброс, глаза покраснели от бессонницы! Ты вот ходишь из села в село, проповедуеть мир и дружбу, а мы этим решением, в сущности, ломаем всю твою работу... Понимаешь ли ты мое беспокойство?

— Да ладно, — устало махнул рукой Азизбеков. — Неужели мне так уж трудно понять, что у нас иного выхода нет?

Шаумян с облегчением вздохнул и повернулся к Корганову:

— Ну, а что касается твоих опасений, Гриша, то я этот вопрос тоже продумал. Мы им дадим оружие, но они получат его, когда погрузятся в эшелоны. Понятно?

— Я не думаю, чтоб этот генерал хитрил, — сказал Джапаридзе. — Тут он все же пешка, а там будет главнокомандующим, такие вещи тоже нужно принимать в расчет! Может быть, впоследствии мы с ним еще и столкнемся, но пока он, по-моему, честно хочет ехать туда и драться с турками...