В поисках солнца (СИ)

10. В чём суть близости?

— Ну что ж! — с порога радостно заявил Дерек, врываясь в кабинет Райтэна с каким-то бутербродом в руках и устало плюхаясь в кресло. — Завтра с утра приходи в ратушу с документами, будет тебе развод!

— В чём подвох? — настороженно переспросил Райтэн, не спеша радоваться.

Дерек неопределённо помотал рукой в воздухе, вгрызаясь в свой бутерброд, потом, едва прожевав, довольно выговорил:

— Выменял!

Взгляд Райтэна стал вопрошающим. Ему было трудно представить, на что же можно выменять такую-то милость.

Откусив ещё, Дерек снова помотал рукой, потом отмахнулся коротким:

— Да так, помогу ему в некоторых проектах.

Райтэн кашлянул. Встал, обошёл стол, опёрся на него поясницей и сложил руки на груди.

— Поможешь? — холодно переспросил он. — В некоторых проектах?

Доевший бутерброд Дерек вскочил в поисках графина с водой, налил себе стакан, отпил пару глотков, потом расшифровал:

— Ну, я вроде как теперь на него работаю.

Райтэн сморгнул.

Кашлянул снова.

Ещё поморгал.

Зачем-то уточнил:

— На Михара?

Не отрываясь от воды, Дерек кивнул.

— Ты. Работаешь. На Михара. — Медленно повторил Райтэн, пытаясь уложить в голове эту информацию.

Дерек, допив воду и поставив стакан на место, развёл руками: мол, ну да, как-то так.

Лицо Райтэна совсем закаменело; взгляд стал мрачным и тяжёлым; с губ его сорвалось досадливое:

— Снимаю претензию, Годэн был ещё приемлемым вариантом!

Дерек наклонил голову набок, демонстративно задумался, затем возразил:

— Не, у Годэна условия были похуже. А тут мне предлагают свой дом в центре Кармидера и личного телохранителя!

— Свой дом, ага, — язвительно согласился Райтэн. — И телохранитель, ну точно!

— Клянусь честью, забавный мальчишка! — заверил его пылко Дерек.

Райтэн сел на стол и устало потёр лоб.

— Какой ещё мальчишка? — вяло зацепился за последнюю фразу он.

— Джотандец какой-то, — беспечно отозвался Дерек, подходя и усаживаясь на другой край стола.

— Зачем тебе телохранитель? — мрачно переспросил Райтэн.

Дерек неопределённо пожал плечами и отметил:

— Ну, он же в первую очередь, конечно, шпион…

Досадливо застонав, Райтэн вцепился обеими руками в волосы:

— Ещё и шпион!

— Нельзя без шпиона же, — со смешком заметил Дерек. — Он-то в столице, а я-то тут.

С минуту Райтэн молчал, пытаясь собрать воедино мысли, затем заговорил, глухо, с надрывом:

— Дер… мы тебя вытащим. Обязательно вытащим!

Дерек заболтал в воздухе ногой, потом ответил:

— Нет, спасибо тебе, конечно, но ты уверен, что меня надо вытаскивать?

Райтэн обратил на него мрачный взгляд.

Дерек снова пожал плечами.

— Сам-то мне чуть плешь не проел, — он подёргал себя за светлые волосы, — что я расходую свои мозги на всякую ерунду.

С минуту Райтэн смотрел на него в упор, затем заявил:

— Нет, Дер, ты мозги на ерунду расходовать не можешь. — И мстительно добил: — Потому что мозгов у тебя нет!

— Вот! — торжествующе поднял палец Дерек. — А Михар считает, что есть! Хоть кто-то меня ценит! — обращая грустный взгляд в потолок, возвестил он.

Райтэн тяжело и показательно вздохнул. Затем печально сообщил ближайшей стене:

— Вот так он и променял единственного человека, который скажет ему горькую правду, на какого-то льстеца!

Дерек протянул руку и недовольно толкнул Райтэна в плечо. Тот вернул тычок. С полминуты они увлечённо толкали друг друга, чуть не свалились со стола и рассмеялись.

— Ладно, такое дело нужно отметить! — решил Райтэн, вставая и отправляясь за коньяком.

— Другое дело! — повеселел Дерек. — А то заладил своё: мозги, мозги!

— Я сдерживался, — невозмутимо парировал Райтэн, разливая коньяк по бокалам, — целых… — и нахмурился, пытаясь подсчитать.

Дерек хмыкнул, позагибал пальцы и пришёл на помощь:

— Целых шесть месяцев!

— Вот! — наставительным тоном отметил Райтэн. — Хоть раз-то в полгода можно высказаться!

…на другое утро они с Руби выходили из ратуши счастливыми разведёнными людьми.

Руби сияла как солнышко, не скрывая радости по поводу столь знаменательного события; Райтэн почти улыбался. Прежде, чем разойтись в разные стороны, они переглянулись и рассмеялись.

— Что ж! — не удержался от прощальной шпильки Райтэн. — Надеюсь, со следующим мужем тебе повезёт больше!

— Я думаю демонстративно начать тонуть в его присутствии, — доверительным тоном поделилась новым планом Руби и язвительно прибавила: — Ну, знаешь, чтобы сразу сдвинуть отношения с мёртвой точки.

— Разумный подход! — со смехом одобрил Райтэн, впрочем, уже удаляясь от неё быстрым летящим шагом.

Следующие несколько недель пролетели как в чаду: Дерек осваивался в тех проектах, которые ему оставил Михар перед отъездом, Райтэн носился со своими кораблями и закупками, а Илмарт пытался найти нового иллюстратора.

Пересекались они в эти дни редко. Дерек вообще оказался загружен по самую макушку: он пытался одновременно и подобрать — а потом обжить — новый дом, и качественно вникнуть в свои новые обязанности, и продолжить работу над картами, и помочь Руби с переводом, и пытаться на расстоянии управлять каменноугольным карьером, и не оставлять Райтэна разгребать дела в одиночку, и, конечно, не забывать о Магрэнь, которой требовалось внимание. Приставленный шпион-телохранитель следовал за ним в этой беготне весьма ненавязчиво, и Дерек даже позабыл о факте его наличия — под ногами не путается, и ладно.

Илмарт, когда не дежурил по службе и не создавал карты, обходил знакомых, беседовал с теми, кто умел неплохо рисовать, и пытался найти того, с кем сработается. Райтэн, как это всегда бывало с ним в период погружённости в работу, дома разве что ночевал — а так носился по всему городу и даже ездил по окрестностям.

Во всей этой суете Олив осталась совершенно не у дел.

С ней, впрочем, много времени проводила Кайтэнь, но и у неё были свои заботы — да и не могло общение с ней заменить друзей.

С выздоровлением дела шли с переменным успехом. Сульфат меди, действительно, помог остановить развитие конъюнктивита, но с глазом всё равно были проблемы — волк почти разодрал Олив веко. Его аккуратно зашили, и врачи говорили, что со временем всё срастётся, и даже рубца не останется — но пока левым глазом она смотреть так и не могла. К счастью, хотя бы правый глаз от повязки освободили.

Раны благополучно зажили, оставив по себе многочисленные рубцы. Олив никогда не была зациклена на собственной внешности — нетрудно не думать об этом, когда ты красива, — но теперь собственное отражение её пугало. Она находила левую сторону своего лица крайне безобразной и отталкивающей — и полагала, что и остальные считают так же. Видимо, это от того, что окружающие её люди старательно фокусировали свой взгляд на правой стороне — Олив не понимала, что, возможно, они просто смотрят туда, где можно поймать её взгляд, и ей думалось, что им отвратительно на неё смотреть.

Сломанная зафиксированная рука тоже не добавляла оптимизма, — а тут ещё и резко разбежавшиеся по своим делам друзья!

Олив чувствовала себя совершенно покинутой и потерянной. Она и так-то не очень умела управляться со своей жизнью, не понимала, чего от этой жизни хочет и не знала, как жить. А теперь — теперь ей казалось, что жизнь её так и кончилась, не начавшись.

Конечно, если бы Олив хоть как-то показала, что ей плохо и одиноко, все они трое смогли бы выкроить в своих графиках больше времени на общение с ней. Но Олив, не желая выказывать слабость, всячески бодрилась при встречах с ними, демонстрируя несломленный боевой дух и гордую готовность стоически перенести все свалившиеся на неё испытания. Она считала, что и так слишком многим им обязана, чтобы ещё и жаловаться.

И они — ни один из них — не догадались. Скорее по той причине, что она обычно прямо говорила, что думала, и они не привыкли искать второе дно и подозревать, будто бы она что-то скрывает. А она в этот раз не хотела говорить прямо — потому что не хотела навязываться, боялась обязать их своими жалобами, полагала совершенно невозможным и крайне унизительным просить внимания там, где его ей не дали добровольно.

И из-за того, что они не заметили и не догадались, ей стало казаться, что просто она им не нужна и не интересна. Эти мысли быстро обросли соображением, что она и вообще никому никогда не была нужна, а теперь, с такой-то мерзкой физиономией, и интересна не будет.

То, что смазливое личико привлекало отнюдь не тот тип внимания, в коем она нуждалась, она, конечно, из вида упускала.

Неизвестно, до какого маразма она бы додумалась в этом своём самоуничижении, но где-то спустя месяц переживания её всё же вышли наружу.

В то утро Дерек, Райтэн и Илмарт в кои-то веки собрались все вместе в доме Тогнаров — нет, они и к Олив заглянули, но та ещё спала, и они не стали будить, а благополучно засели внизу, завтракать и делиться новостями и впечатлениями.

Проснувшаяся позже Олив обнаружила их весёлую компанию по смеху; спустилась и долго стояла в коридоре, не выглядывая в дверной проём, будучи уверенной, что там её сразу засечёт Илмарт, — ей казалось, что им и без неё более чем прекрасно, и она, верно, действительно просто тут лишняя.

Обида и страх стать теперь никогда никому не нужной сдавили её сердце. Возможно, она бы так и ушла тихо, но на неё неожиданно налетел выскочивший наружу Дерек — ему что-то срочно потребовалось принести из кабинета.

— Олив! — обрадованно воскликнул он.

Она скривилась, недовольная тем, что её обнаружили; вспомнила, что с рубцами это теперь смотрится совсем уж страшно и сделала бесстрастное каменное лицо.

Поздоровавшись с Райтэном и Илмартом — Дерек унёсся в кабинет — она набрала себе еды и сказала, что неважно себя чувствует, поэтому позавтракает у себя. Друзья переглянулись и нахмурились. Они было хотели обсудить своё беспокойство, но тут вернулся Дерек, и Илмарт прочно погряз в разговорах о каких-то картографических тонкостях.

Райтэн, хмурясь, подскакивал на стуле с минуту, постоянно поглядывая на дверь, потом не выдержал и с коротким:

— Я схожу убедиться, что она в порядке, — рванул наверх.

Олив визиту не обрадовалась.

— Чего тебе, Тогнар? — более грубо, чем намеревалась, спросила она, откусывая гренку.

Она сидела прямо на своей кровати, в лёгком домашнем платье, поджав под себя ногу, здоровой частью лица к двери — поэтому не повернулась к нему, когда он вошёл.

— Хотел узнать, как ты, — ничуть не смутился Райтэн, без приглашения входя внутрь, хватая стул и усаживаясь перед нею.

Она недовольно переменила положение, чтобы ему снова было видно только правую часть лица, и язвительно ответила:

— Я? Прекрасно!

Райтэн хмыкнул, сложил руки на груди и вперил в неё пронзительный взгляд. Он не очень умел разбираться в скрытых чувствах и мотивах других людей. Он чувствовал, что с Олив что-то происходит, но не мог понять, что именно, и не знал, как вывести её на разговор.

С минуту она пыталась его игнорировать — столь пристальное разглядывание весьма её раздражало, потому что она чувствовала себя уродливой и искалеченной и не хотела, чтобы на неё смотрели, — и, наконец, доев гренку, она проворчала:

— Мне кусок в горло не лезет, когда ты так на меня смотришь!

— О! — сморгнул он. — Прости! — и отвернулся.

Она, впрочем, завтракать не продолжила, а вместо этого принялась разглядывать его.

Ей думалось, что вот Райтэн, конечно, не то чтобы красив, но у него, в отличие от неё, по крайней мере всё в порядке с глазами и нет никаких рубцов, поэтому он едва ли её поймёт.

— Се-Стирен, — вывел её из созерцательности его вкрадчивый голос, — мне, знаешь ли, тоже не сидится, когда ты смотришь на меня так.

Она фыркнула с досадой и отвернулась — нечаянно направо, открыв тем ему левую сторону лица, и тут же, спохватившись, переотвернулась налево.

Метания эти оказались слишком заметными — и Райтэн догадался, что она поворачивается к людям правой стороной не потому, что ей так удобнее смотреть, а потому, что стесняется левой стороны. Открытие это вызвало у него гнев: как ей, такой сильной и умной, могло в голову прийти, что её шрамы могут иметь какое-то значение!

— Се-Стирен, — с досадой выговорил он, — ты, право, слишком умна, чтобы всерьёз переживать из-за идиотов, которые судят людей по внешности.

Таланта утешать расстроенных женщин за ним, как можно догадаться, не водилось.

И Олив, естественно, в его попытке поддержать услышала только: «Ты, конечно, теперь уродина, ну и забей на это!»

— Ну, знаешь ли! — резко вскочила она, пытаясь всплеснуть руками.

Правой получилось; левой, которая была зафиксирована и перевязана — не очень, и она с досадой скривилась.

Райтэн вскочил следом за ней и в тревоге перехватил её за талию и за перевязанную руку в попытке поддержать — из-за ограниченности в движении у неё, к её досаде, не получилось вырвать эту конечность. Это оказалось последней каплей: она почувствовала себя совершенно беспомощной, и от глубочайшего чувства бессилия расплакалась.

Райтэн не шутя перепугался, потому что решил, что причинил ей боль. Осторожно усадив её на кровать, он сел рядом на корточки и взял в руки её здоровую ладонь, с тревогой пытаясь заглянуть ей в лицо.

— Олив!.. — тихо позвал он, и в голосе его было столько искреннего беспокойства и теплоты, что она разрыдалась ещё горше, сама не зная, отчего.

Тут она осознала, что слёзы льются и из больного глаза тоже, и ужасно испугалась, что может этим повредить ему; от этого страха она почти моментально перестала плакать.

— Я ослепну! — вцепившись в Райтэна здоровой рукой, выразила она этот свой страх ему, не в силах терпеть дальше мучительность собственных мыслей, и тут же, коль скоро она высказала самое стыдное, её понесло: — И стану уродливой, никому не нужной калекой!

Райтэн несколько опешил от столь нежданной и нелогичной истерики, но возмущение тем, что она настолько не ценит саму себя, быстро превзошло ошеломление.

— Ты?! — с негодованием переспросил он. — Калекой?! Да ещё уродливой?! Да ещё ненужной?!

Вскочив, он принялся гневно изливать своё негодование:

— Пока что тебе грозит разве что потерять мозги, Се-Стирен! Что ещё за калека! — взмахнул он руками, нервно расшагивая туда и обратно. — Да ты самая ловкая женщина из всех, кого я когда-либо видел! Да ты даже без глаза всем этим курицам дашь фору! Это они все калеки, неспособные совладать с собственным телом! Живут даже не вполсилы, а так!.. — сделав круг по комнате, он перешёл к следующему возмутившему его пункту. — И что ещё за «ненужная»?! Се-Стирен! Да таких мозгов, как у тебя!.. Мозгов, таланта, характера! — он резко сел на стул перед ней, наклонился вперёд и яростно продолжил: — Да причём тут шрамы какие-то, разве в коже красота! — глаза его горели жгучим негодованием. — Идиот тот, кто не видит дальше кожи! — он снова вскочил, делая резкие жесты на каждом слове: — Да если какой идиот не способен увидеть, то это только его идиотизм! А ты!.. — вдруг он резко встал и обернулся на неё. Его неподвижность остро контрастировала с предшествующими метаниями, что особенно подчеркнул голос, ставший тихим и мягким: — Ты удивительная, Олив. Ты смелая, решительная, ты победитель по жизни, ты вся и есть жизнь — настоящая, наполненная радостью, солнцем, чувственная… — у него закончилось дыхание и перехватило горло от непривычных тёплых эмоций. — Ты правда не понимаешь? — растеряно и потеряно переспросил он после некоторой паузы.

— Нет, — тихо призналась она, ошеломлённая и опрокинутая его взрывом.

— Как можно так себя не ценить? — убитым голосом переспросил он, глядя на неё весьма огорченно. За огорчением этим, однако, ясно читалось выражение нежности и беспокойства.

Олив зябко повела плечом.

— Не знаю… — потерянно пробормотала она, впервые столкнувшись с такой яростной защитой.

Он сделал к ней шаг; затем вроде как окоротил себя, остановился и, без прежнего пыла, но весьма серьёзно добавил:

— Твоя настоящая красота — в твоём характере и в силе твоего духа, Олив.

Ей, конечно, было весьма приятно всё это слышать — да что там! это было, возможно, самое приятное из всего, что она когда-либо слышала от мужчин! — но всё же она отвернулась, усмехнулась и парировала:

— Ну да, с таким лицом теперь только этим и утешаться.

Она полагала, что он говорит это нарочно, лишь бы успокоить её, но на самом деле так не думает.

— С каким ещё «таким»! — досадливо фыркнул он, подошёл и сел на кровать слева от неё, вперив острый взгляд в повреждённую сторону лица.

Она попыталась куда-то отвернуться, закрыть лицо волосами, спрятаться от него. Пробурчав себе под нос что-то ругательное, он одной рукой взял её за подбородок, поворачивая к себе, другой — осторожно убрал пряди.

— Да ну тебя! — буркнул он недовольно. — Обычные рубцы, большая часть скоро сойдёт!

Если бы левая рука её работала как надо, то она оттолкнула бы его ещё в тот момент, как он к ней потянулся — чисто на рефлексах. Но рука была повреждена, и она не оттолкнула сразу — а потом от его прикосновения у неё побежали мурашки по коже, и ей совсем уже и расхотелось вырываться.

Пальцы у него были тёплые; и Олив они показались очень сильными в тот момент, когда он разворачивал её лицо — но теперь они едва касались её подбородка, лишь мягко поддерживая его. Этот контраст силы и мягкости потряс её — обычно, если уж она и сталкивалась с мужской силой, сила эта была груба и безжалостна.

— Шрамы останутся… — беспомощно пробормотала она, внутри себя умоляя, чтобы он продолжил говорить что-то такое же, тёплое, доброе, что ей катастрофически нужно было услышать и про что она не верила, что когда-нибудь может такое услышать.

— Шрамы! — буркнул он тоном «Великое Пламя, почему меня окружают люди без мозгов!»

Он повернул её лицо к себе полностью — ей ничего не стоило бы вырваться или оттолкнуть его теперь правой рукой, но она этого не сделала, — и заглянул ей в глаза — именно в глаза.

Все, кто смотрели на неё в эти дни, всегда фокусировались на правом глазе — чтобы поймать её взгляд. Райтэн один смотрел так, как будто никакой повязки вообще не было — или как будто повязка эта не мешала ему видеть и второй глаз тоже.

Олив сразу и очень остро почувствовала разницу: сама манера такого взгляда словно подчёркивала, что с нею всё полностью в порядке.

— Се-Стирен, — серьёзно и с глубоким чувством в голосе сказал Райтэн, — тебя никакие шрамы никогда не испортят.

— Правда? — не смогла удержать она жалобного вопроса, наполненного надеждой.

— Конечно, — убеждённо подтвердил он. — Они, напротив, подчёркивают твой боевой характер.

Олив фыркнула — фраза, на самом деле, была так себе, не то, что положено говорить девушкам в такой ситуации, — и именно то, что фраза была «так себе» и очень «тогнаровской», убедило её в том, что он говорит так не потому, что так надо сказать, а потому, что так и думает.

— Это просто другой тип красоты, — продолжил уверенно разглагольствовать Райтэн, — и он тебе куда больше к лицу!

И, видимо, чтобы подчеркнуть искренность своих утверждений и то, как она дорога ему, он наклонился и поцеловал её в висок — рядом с одним из рубцов.

Олив дрогнула.

Рубцы уже не болели, только чесались порою распрозверски, но там, где они сходили, кожа была особенно нежной и чувствительной, и прикосновения мягких тёплых губ к ней оказались пронзительно приятными.

Она уже сама повернула к нему левую сторону лица, подставляясь под его губы — ей очень хотелось чувствовать его прикосновения снова — и он осторожно принялся покрывать её поцелуями, пытаясь каждым передать то, что она прекрасна, удивительна и дорога.

Прикрыв глаза, взволнованная Олив упивалась этой нежностью — ей чудилось, что он целует её в самое сердце, с каждым поцелуем облегчая ту горечь, какой оно переполнялось.

Спускаясь по рубцам ниже, Райтэн неизбежно добрался до губ — он не попытался вовлечь её в настоящий поцелуй, просто скользнул своими губами по её, мягко, почти невесомо — она задрожала от этой мягкости — а он уже переключился ниже, к подбородку, шее. Параллельно левая рука его скользнула вверх по здоровой стороне лица — пока он не зарылся пальцами в её волосы.

Он не пытался её соблазнить; он пытался передать ей то ощущение глубокого, искреннего восхищения, какое она в нём рождала, он пытался сказать ей, что она ему не просто дорога, а драгоценна, что…

Следование губами по рубцам вниз неизбежно привело его к кромке платья — и он бесхитростно сдвинул его с её плеча, просто потому что оно мешало целовать дальше, а целовать её дальше очень и очень хотелось.

Райтэн умудрился соблазнить её именно потому, что не имел намерения соблазнять. Ей было больно и плохо — и ему хотелось утешить её, успокоить, укутать своей нежностью и заботой. А она ужасно, мучительно нуждалась в этой нежности и заботе — поэтому жадно ловила каждый поцелуй, каждую ласку. Всей душою раскрываясь перед ним, она даже не заметила, когда и вообще лишилась платья — знаете ли, одежда очень раздражает и крайне мешает, когда вас так нежно целуют!

Оба они не планировали становиться любовниками — всё получилось как-то само собой. Он просто хотел отдать ей всю свою нежность — она просто хотела принять его со всей этой его нежностью.

Ни у него, ни у неё никогда раньше не было близости настолько осторожной и медленной — Райтэн был скорее склонен к страстным неудержимым порывам, а опыт Олив и вообще свидетельствовал, что все мужчины в этом вопросе исключительно грубы.

Они оба были ошеломлены и опрокинуты этой близостью.

Олив пришла в себя первой, и первым овладевшим ею чувством стал страх.

Это был иррациональный, панический страх женщины, которая видела от мужчин лишь дурное и ожидала от них лишь предательства и боли.

И ей было так страшно, что Райтэн теперь тоже её предаст и тоже причинит ей боль — как это делали вообще все мужчины в её жизни — что она поспешила сработать на опережение.

Райтэн опомниться не успел, как ему к шее приставили нож и с возмущёнными обвинениями вытолкали за дверь.

В виду того, что одна рука у неё всё-таки была повреждена, выталкивать у неё получалось не очень, но Райтэн был настолько ошеломлён резким переходом, что не додумался оказать сопротивления, и в себя пришёл, только когда обнаружил перед своим носом запертую дверь.

За дверью явно плакали.

— Олив! — дёрнул он за ручку.

Из-за двери раздался совершенно непечатный посыл.

— Да Олив же! — он досадливо пнул дверь, не понимая, что происходит.

В ответ его покрыли трёхэтажным матом.

Поморгав, Райтэн прикинул, каковы его шансы дверь выбить — и пришёл к выводу, что вряд ли у него это получится. В его доме двери были крепкими на совесть.

«По стремянке через окно, — наметил план действий он. — Или, может, Илмарт вышибет».

Оставлять явно неадекватную Олив было страшно, но он здраво рассудил, что договариваться через дверь — дурная идея, поэтому отправился вниз, к друзьям.