Верь только мне (СИ)

Глава 52.1 Вильгельм

С третьей попытки Макс отвечает.

— Тока недолго, чувак, я еще на смене, — Макс ставит телефон на барную стойку и запихивает в уши наушники. — Че за фэшн на заднем фоне?

— Это? — поворачиваю камеру и демонстрирую другу номер. — В отель праздновать Рождество приехали, программа праздничная, все дела.

— А почему хлебало такое недовольное тогда?

— Фирменное.

— Фирменное помноженное на десять.

— Макс, иди в задницу. Как батя?

— Твой или мой? — долбанный кудрявый любит душу за хвост хватать.

— Твой, — прикусываю верхнюю губу.

С моим отцом мы так и не общались. Он звонил всего один раз, когда я не видел. Хотя не уверен, что я бы вообще трубку взял.

— Вчера вставал, мы по клинике гуляли с ним, послезавтра обещают выписать, у нас же пока не Рождество, — улыбается. — А вот твоего батька видел пару раз в городе, мимо его машина проезжала.

— Рад за вас, — игнорирую слова о папе.

— Знаешь, кого еще видел?

— Блять, не хочу знать.

— Правильно, Виолетту, — Макс стреляет без предупреждения.

— Похуй, — вру.

Вру и сразу же палюсь, потому что даже сам замечаю, как сжал челюсти и свел брови.

— Ага, лечи меня давай, — отбривает равнодушно. — Короче, она снова вернулась в город, и работает сейчас….

— Макс, сука! Сказал уже, похеру мне, — цежу в телефон. — Я щас сброшу звонок.

От волнения соскакиваю с кресла-качалки, с которого звонил, и начинаю нарезать круги по номеру.

— Окей-окей. Не кипятись, принцесса, — вижу, как Макс поднимает руки в сдающемся жесте. — Давай тогда о погоде пообщаемся. У нас минус двадцать восемь, например. Дубак!

— Где? — стиснув зубы, цежу.

— Где дубак? У нас в городе, бро, — Макс понял, что я имею в виду, но издевательски не подает вида.

— Не беси, блять! Где она работает? — не выдерживаю.

В этом бою я проиграл еще в сентябре. Да, мне, сука, интересно, где она теперь работает. Где живет. Что ест. Что в ее башке творится.

— На заводе, банки на стерильность проверяет. А еще репетиторством подрабатывает.

— Ясно, — тщетно унимаю колотящееся сердце.

Работает и работает. Срать.

— Ниче больше не интересно? — щурится в камеру.

— Нет.

— Вы два идиота, чесслово, бро. Эта пришла, бесчувственную из себя строила, а сама слезами давилась. У тебя смотри качан от напряжения пополам треснет щас, — давит.

— Закрыли тему, — гавкаю на друга.

— Как скажешь, псих.

Виолетта скучает? Где-то за бетонными стенами сознания я улавливаю толику смысла в его словах, но этого недостаточно. Сворачиваем беседу, когда к Максу приходят новые посетители.

А я теперь не могу выкинуть из головы образ Олененка, о котором запрещал себе думать. Живет себе дальше, общается, по магазинам, вон, гуляет, раз у Макса была.

Конечно, чего я дебил наивный ожидал, что она мумией тлеть заляжет?

Нахрен! Во мне бушует злость.

Усталость до ломоты в конечностях хорошо снимает любые дурные мысли. Так и делаю: беру борд, упаковываюсь в форму и вопреки запрету врачей валю сразу на сложный склон.

После нескольких часов падений с переменным катанием, потный, буйвол, я на трясущихся ногах возвращаюсь в отель. Мой метод не думать о Виолетте подействовал слабо: теперь я не только зол, теперь я зол и задолбан.

Надеюсь, хотя бы уснуть в изнеможении.

В горах солнце быстро падет за горизонт, так что отсюда открывается вид лучших обоев на рабочий стол: горные заснеженные деревушки, подсвечиваемые сотней фонарей.

Отдыхающие стягиваются на праздничный ужин в нарядном холле ресторана. Играет живая музыка, а официанты разносят приветственное шампанское.

По пути встречаю свое двоюродное семейство, они уже нарядно одеты и направляются в сторону банкета вместе в друзьями и детьми.

— Вилли, солнце, мы тебя обыскались! — подлетает тетя. — Ты что, катался? Тебе же нельзя! — комментирует очевидное.

— Все нормально.

— Эмилия, отстань от парня. Он знает, что делает, — муж тети, Пауль, настойчиво приобнимает ее за плечи.

— Нет, Пауль, мы в ответе за Вилли! Случись что, я не переживу! Ишь ты, удумал! Мы же договаривались! — из тети вырывается немецко-русский коктейль слов.

Конечно, я способен понять, что тетя взвалила на себя мамину роль, но мне уже не двенадцать, а дохрена. Гиперопеку ей удавалось протащить только, пока я был невменько. Сейчас же близится время откровенно поговорить о наших ролях.

Мне не нужны няньки.

Похоже, что Пауль считывает мой внутренний диалог по глазам, и красноречиво вручает тете бокал игристого:

— Выпей и расслабься немного, Эмилия. Ты слишком напряжена и давишь на Вильгельма. В последнее время ему было нелегко.

— Так, а что грустить? — непонимающе разводит руками моя «родительница». — Вот было бы весело, если бы ты там с Альбертом остался, как и хотел.

— Эмилияяяя! — тянет Пауль, пытаясь остудить тетю в ее попытках держать все под контролем.

— Кто сказал, что я собирался остаться с Альбертом? — во мне просыпается желание спорить.

— Ну, с Вероникой этой тоже не лучше, раз она так легко от тебя отказалась.

— Ее зовут Виоле…. Стоп, что значит, так легко отказалась? — не помню чтобы посвящал тетю в такие интимные подробности своей непродолжительной личной жизни.

Хотя, возможно, я ебнулся головой так, что не помню, кому и что рассказывал?

Тетя бледнеет.

— Нико, ну хватит меня дергать! — вдруг спохватывается она, отвлекаясь на мелкого, который все это время стоял тише воды. — Пойдем лучше поищем наш стоик! — ретируется она.

Пауль тяжело вздыхает и понимающе поворачивается ко мне:

— Прости ее, она слишком тяжело перенесла смерть сестры и пытается через тебя наверстать упущенное. Я поговорю с ней завтра, ладно? А ты помойся и, если захочешь, то присоединяйся к нам за ужином, мы бронировали на всех, — приглашает тактично.

Киваю ему «спасибо». В таком формате мы празднуем все последние годы, так что его приглашение — просто приятная формальность.

Естественно, меня ждут, и, естественно, будет обмен подарками и пожеланиями. Моя перекошенная от негодования рожа не годится для столь трепетного семейного ритуала.

Остаюсь в номере и решаю сделать то, чего до сих пор боялся.

Я так и не сообщил Ахмаду, что улетаю. Во-первых, я был не в состоянии, а во-вторых, зассал приехать лично и глядя в глаза признаться, что я слабак. Свалил.

— Да, сынок! — в кадре показывается седая голова. — Как ты?

— Жив, цел, — рапортую. — Как ты, Ахмад?

Внутри все сжимается от теплой радости видеть родное лицо, которое обо мне переживает.

— Все в порядке. Зачем звонишь? Приехал бы! Завтра с младшая группа выступает, бороться будут, — повествует он неспешно. — Не хочешь им напутственные слова сказать?

— Я ээээ да, хочу, но…. Я в Германии теперь, — говорю на выходе. — Живу. Уже месяц как….

— Вот как оно, — внезапно сникает учитель.

Бляяя, о его реакции я переживал больше всего.

— Прости, что лично не сообщил. Не смог просто.

— И не обязан был, — говорит аккуратно. — Дело ваше, родной. Раз решили переехать, значит, так тому и быть. Тогда, значит, в гости ждать будем.

— Да уж….

Меня немного смущает, что он обращается ко мне во множественном числе, но не придаю этому особого значения. Ахмад порой выражается весьма аллегорично.

— Главное, следовать пути сердца. Если оно вам подсказало….

— Почему нам-то? — все-таки спрашиваю с улыбкой.

— Вы ведь вдвоем улетели? — будто утверждает.

— Ну да, вдвоем с тетей…. или ты о чем?

— С тетей? — брови на его спокойной лице взметаются ввысь.

— Ну да, ты мог видеть ее в больнице.

— А как же любимая?

— Которая рассталась со мной…. — едко добавляю.

— Помнится, мы уже беседовали с тобой об этом в палате, Вильгельм.

— Беседовали о чем? — даже подскакиваю на месте.

— О деве твоей.

Да вы все сговорились, что ли? Вам всем заплатили, чтобы я их каждых уст только о Виолетте слышал? Таргетированную рекламу на меня настроили?

Нервно сглатываю, пытаясь воссоздать наш разговор в палате. Я помню, что Ахмад приходил, но я пребывал в таком медикаментозном коматозе, что вряд ли вспомню хоть единое слово.

— Вилли-Вилли, — качает седой головой. — Ты хоть что-то помнишь, или мне придется заново поступаться принципами и пересказывать женские склоки?

Гребанное липкое чувство страха карабкается вверх по пищеводу, застревая в горле.

— Ты говорил что-то про путь души и сердца? — предпринимаю вялую попытку угадать слово в поле чудес.

— Про то что два сердца не могут ошибаться, дундук!!! — говорит строго. — И глаза мне не закатывай. Ты девочку как посмел оставить? Она так рыдала по тебе в клинике! В огонь за тобой бросилась!

— Но она не любит меня, — чеканю.

— Это она тебе сказала? А хочешь знать, что она сказала твоей тете при мне: что вы любите друг друга.

— Херня это все! — отмахиваюсь.

— А то, что твоя родственница надавила на неё, чтобы девочка тебя бросила и ты мог уехать на родину — тоже?

У меня отвисает не только челюсть, но и половина скелета отказывается функционировать и переваривать услышанное. Что, блять?

— Поясни, — закрываю глаза, предвкушая услышать невероятное.

— Родительница твоя новоиспеченная в коридоре клиники чихвостила ребенка, чтобы та не смела тебя удерживать и чтобы в Германию отпустила.

— Почему ты мне не рассказал?

— Рассказал сразу! Я не мог допустить, чтобы два сердца разошлись только потому, что чье-то третье вмешалось. Да вот только не учел, что ты еще не в себе был, родной. Прости старого.

— Ахмад! — чувствую придурковатую улыбку на лице. — Я говорил тебе, что люблю тебя?

— О любви не обязательно говорить, когда мы ее чувствовать способны.