Волки

XIV. Гадание

Степь. Несколькими месяцами ранее

На ковре стоял низкий круглый столик на трёх изогнутых ножках, а на нём деревянное блюдо с целой горой жареного мяса. Рядом прямо на ковре лежали три закупоренные амфоры с вином и плоскодонный кувшин с забродившим кобыльим молоком.

Царь Сусаг сидел, скрестив ноги и сосредоточенно высасывал мозг из кости. Тем же самым занимался его побратим и советник Амазасп. Снаружи шатра раздавалось мерное треньканье — один из царских дружинников, Урызмаг, играл на трёхструнном фандыре. В нехитрую монотонную мелодию время от времени вторгалось конское фырканье.

Дардиолай, совершенно не стесняясь царя и его побратима, лежал на спине возле блюда с мясом, положив руки под голову, и смотрел, как тонкая струйка дыма утекала сквозь решетчатый круг, что скреплял гнутые жердины, основу царского шатра. Здесь, в роксоланском кочевье он, дакийский пилеат, был настолько своим, что давно уже мог плевать на всякие условности, коих у степняков было ещё меньше, чем у даков.

— Чего не ешь? — спросил царь.

— Кусок в горло не лезет, — ответил Дардиолай.

— Так ты запивай, — посоветовал Амазасп.

Дардиолай поморщился.

— Не хочу.

Сусаг небрежно отбросил кость и потянулся к блюду. Выбрал новый жирный кусок.

— Вино не нравится? — нахмурился Амазасп, — хорошее вино.

— Это из Ольвии? — чавкая спросил царь, — то, что ты весной привёз?

— Не, из Мёзии, — ответил царский побратим.

Дардиолай приподнялся на локте.

— Старое? Той зимой взяли?

— Не-е, — протянул Амазасп, — что взяли той зимой, то уж всё выпили давно. Что ты думаешь, брат Дардиолай, мы четыре года будем вино по степи возить? Мы же не эллины.

Сусаг заулыбался.

— Да, не эллины!

— Это вино сторговали, — объяснил Амазасп.

— А какое вино слаще? — спросил Дардиолай, — что сторговали или взяли мечом?

— Ну, мечом-то, конечно, завсегда слаще, — ухмыльнулся Сусаг.

— Так я о том и толкую, — подхватил Дардиолай, — хорошо ведь той зимой сходили?

— Хорошо, — сказал царь, — кто не дурак-то.

— Кто не Инисмей! — добавил Амазасп и оба роксолана заржали.

Дардиолай оскалился. По роже и не понять — поддерживает веселье или наоборот. Он посмотрел за спину Сусага. Там, на жердинах-рёбрах шатра висел царский доспех. Панцирь, широкие наплечники, набедренники. Всё набрано из железных чешуек. Некоторые покрыты золотом с тонкой чеканкой.

— Без дела висит, — заметил Дардиолай.

— Придёт час — найдётся дело, — хмыкнул Сусаг.

— Так дело-то уже есть.

Царь усмехнулся.

— Э, брат, дай срок, боги рассудят. Кинут кости так — садись Сусаг на коня, бери копьё, коли «красношеих». Кинут эдак — пируй Сусаг, вино пей, жену люби. Всё в их власти.

— В чьей власти-то? — переспросил Дардиолай, — жён?

— С чего бы? Я про богов тебе толкую.

— Среди людей царя моего, — задумчиво произнёс Дардиолай, — встречал я одного грамотея-эллина, так он заливал, будто роксоланы во всём жён своих слушаются, те им, вам то есть, как госпожи.

— Дурак твой грамотей, — сказал Сусаг.

— Дурак, — согласился Дардиолай, — я ему так и сказал.

— А вот прадеды прадедов наших с ним бы спорить не стали, — заметил Амазасп.

— Чудное было время, — усмехнулся Збел.

Сусаг, работая челюстями, согласно кивнул.

Вот бы сейчас его вернуть. Уж Збел своего бы не упустил, к Фидан под бочок подкатился бы, да на ушко нужные слова и нашептал. Жаль. Теперь-то другие времена, а о тех, когда только одни жёны с богами говорили и мужей вводили в род, а не наоборот, нынче мало вспоминают. Хотя и посейчас ни у кого из соседей женщины столько воли не имеют, сколько у жён сарматских. Фидан может ножкой топнуть и отцу перечить. Она дочь любимая и по имени «отчая». Отец слова не скажет, не прикрикнет, не возмутится, что девка поучает. Правда и её воли не послушает. Это Дардиолай чуть ли не первым делом постарался провернуть.

Он задумчиво поглядывал в щель у входа, оставленную не до конца задёрнутым пологом. Оттуда продолжал доноситься немного дребезжащий звон старого рассохшегося фандыра, да серебряными колокольчиками звенели голоса перекликавшихся девушек. Слышал Фидан. А брата её что-то давно не видать.

— Куда Распараган-то уехал?

— В Пиробуридаву я его послал, — ответил царь.

— Зачем?

— Посмотреть, да послушать, как у Децебала дела идут. Ты, я вижу, брат, совсем у нас поник.

Дардиолай печально вздохнул. Кивнул.

— Эй, Урызмаг! — позвал царь, — хватит там бренчать, поди сюда.

Звон прекратился, раздалось кряхтение. Старый Урызмаг помянул недобрым словом поясницу. Откинул полог шатра.

Солнце, проникнув внутрь, хлестнуло дака по глазам, он прищурился. Сел, давая место старому песнопевцу, хотя этого самого места в большом шатре роксоланского царя было достаточно. Урызмаг тоже уселся на ковёр. Проворчал:

— Эх, будь не ладны…

Кого он так помянул, Дардиолай не понял, но царь и его побратим на свой счёт слова старика явно не приняли. Видать, о хрустящих коленях сетовал дед.

Сусаг указал ему на чашу с кобыльим молоком.

— Выпей.

Урызмаг с достоинством пригладил пегую бороду, торчащую клином. Вознёс хвалу богам и отпил из чаши. Царь последовал его примеру, цокнул языком и прищурился от удовольствия. Сейчас он, склонный к тучности (и как хоть кони до сих пор носят), выглядел, будто обожравшийся кот, разомлевший на солнышке.

«Как вы можете пить эту кислятину», — подумал Дардиолай.

Сам-то он, хоть и был среди роксолан «хвата», сиречь «свой», но поклонником кобыльего молока всё же не стал.

— Чего-то брат наш загрустил совсем, — сказал царь, — давай-ка, развлечём его. Сбацай ту песнь.

— Какую? — не понял Урызмаг.

— Ну эту, про дурака и волка.

— Да ну, — поморщился Дардиолай, — слышал сотню раз.

— И не убудет, — возразил Сусаг, — как не прославить нашего побратима? Степь ещё не видала столь могучего воина!

Урызмаг ударил по струнам и запел низким густым голосом. В песне-то он, на удивление, звучал совсем не по-стариковски.

Урызмаг пел о подвигах Молнии, что мчался на врагов быстрее ветра и поражал их сотнями. Пел о том, как Молния пробрался в лагерь «красношеих» и выкрал осквернёное нечестивцами тело великого царя аорсов Инисмея. Да при этом порубил множество легионеров. Серп его не знал пощады, а руки усталости. И стал Молния братом всем роксоланам и аорсам на вечные времена.

Царь аорсов в сём сказе звался великим, сильномогучим и достославным, но Дардиолай в каждом слове о нём слышал насмешку. Не случайно же песнь эту роксоланы звали «песней о дураке и волке». Кто тут «варка», волк, объяснять никому не нужно, а вот кто дурак…

Впрочем, при аорсах такое не произносили.

Дардиолай всё же выпил предложенного вина и сказал:

— А чего-то давно я не слышал, чтобы Урызмаг о ваших героях пел. И девушки не поют.

— Ты дорогой гость, — ответил царь, не открывая глаз, — тебя и славят.

— А я, признаться, уж стал опасаться, будто оскудела степь славными витязями. Неужто, думаю, «красношеие» не только аорсовым женщинам реку слёз пустили?

Сусаг разлепил один глаз.

— Нет, брат Дардиолай, степь витязями не оскудела.

— Но, как видно, старые-то песни забываться стали. Вот, Урызмаг совсем седой уже, а ведь в прошлые лета как лихо «красношеих» на копьё надевал. Вся их стремительность куда-то сразу подевалась.

— Славные деньки были, — проговорил с набитым ртом Амазасп.

Сусаг согласно кивнул, а Урызмаг снова важно пригладил бороду.

— Были, — сказал Дардиолай, — а ныне что? Неужто все достойнейшие витязи состарились, как славный Урызмаг? Неужто нет более лихой молодёжи? Неужто сыну твоему, царь Сусаг, не тошно в тени заслуженных стариков сидеть?

Он подбирал слова очень осторожно, дабы не задеть, не оскорбить, не намекнуть на трусость.

— Отцы наши, — сказал Амазасп, — нас учили, что людям молодым, горячим, вот как ты, брат Дардиолай, не стоит доверять вести народ за собой. Пусть народ умудрённые годами ведут. Ты говоришь достойные речи, милые ушам моим и брата моего Сусага, но все мы понимаем, что движет языком твоим сердце, а не разум.

«Как бы не так. Двигало бы языком моим сердце, вывалил бы я вам всё, что о вас думаю, трусливые бабы. Наподдали вам один раз по вашей же собственной дури, вы и пересрались сразу, витязи степные».

Так он думал, но говорил иное.

Говорил, что ожидание смерти подобно.

— Прождёшь, царь, «красношеие» нас одолеют. И за кого потом возьмутся? Неужто надеешься, что успокоятся? Мёзию забудут и в ваши степи не пойдут? У них уже и собственные всадники в чешуе есть.

— Ты говорил, я помню, — спокойно ответил царь, — и много ли их? Одну алу в броню одели?

— Неужели думаешь, что Первая Паннонская ала катафрактариев так одной и останется? Роковая это ошибка, так думать, царь.

Сусаг щурился. Потягивал кобылье молоко. Нахваливал ольвийское вино.

— Верно говоришь, брат Дардиолай. Разумно. Мудрый ты муж, не по годам, не в обиду сказать.

Так всегда и заканчивалось. День за днём. Он убеждал. Взывал к их гордыне, перечислял доблести, сулил золото. У Децебала много золота.

Они соглашались. Верно говоришь, брат. Подумать надо. Крепко-крепко думать. Выпьешь?

Он клял себя за косноязычность. Изначально не питал иллюзий насчёт своих способностей уговорить Сусага вновь сесть на боевого коня и сразиться с римлянами. Но поехал к роксоланам с надеждой. Ведь у Децебала в своё время получилось.

Четыре года назад, зимой, крепко получив по шапке от римлян, Децебал подговорил вождей роксолан, аорсов и бастарнов напасть на Мёзию. Морозы в ту зиму ударили крепкие, орда варваров, включавшая и дакийскую охочую молодёжь, без труда перешла замёрзший Данубий ниже Дуростора, между Эском и Новами, и обрушилась на римские городки и форты, немало обескровленные только-только отгремевшей первой войной Траяна с даками. Сарматы разбили ауксиллариев Лаберия Максима и ударились в грабёж.

За несколько недель они дотла спалили и ветеранские колонии в долине Ятра, и фракийские поселения. Бастарны не смущались тем, что режут в том числе и людей своего языка.

Варварам удалось перехватить почти всех гонцов, отправленных за помощью, и до Траяна, который зимовал в Дробете, доходили лишь обрывочные слухи о происходящем. Набеги варваров случались и раньше, потому неточные, мутные сведения не вызвали беспокойства императора. Он решил, что Лаберий сможет отразить варваров своими силами, коих, как считалось, у проконсула было достаточно.

Однако в феврале началась сильнейшая оттепель, великая река вскрылась, и лёгкая посыльная актуария с гонцом проконсула добралась, наконец, до императора.

Когда открылся истинный масштаб бедствия, Траян действовал быстро и решительно. Собрал все наличные силы, задействовал либурны Мёзийской флотилии для скорейшей переброски войск, и двинулся на варваров.

Сарматы и бастарны мелкими ватагами растеклись по равнине между реками Ятр и Асам, вели себя беспечно, погрязнув в грабеже и насилии. В феврале их уже стало меньше — часть, нахватав лёгкой добычи, удалилась на северный берег Данубия ещё до оттепели.

Ушёл благоразумный царь роксолан Сусаг. Глупый и жадный царь аорсов Инисмей остался. И поплатился.

Римляне гнали аорсов и бастарнов до Данубия и мало кто из варваров ушёл живым. Сложил голову и царь Инисмей, а его дорогие доспехи стали трофеем префекта одной из вспомогательных когорт.

Дардиолай был среди горстки отчаянных храбрецов, что вызвались отбить тело Инисмея, молодецким ночным наскоком ворвались в римский лагерь и порубили многих «красношеих». Тело царя вернули, заплатив многими жизнями. Почти все полегли, но Дардиолай вернулся без единой царапины, покрыв своё имя великой славой. За сей подвиг вся степь воспевала Молнию.

Збел теперь дорогой гость в любом кочевье. Децебал об этом знал, потому и отправил его к ним за помощью.

Дардиолай стал послом отчаяния. Он всей душой рвался на запад, где погибала Дакия, где без его защиты оставалась Тармисара.

Чужая жена.

Дардиолай поднялся.

— Пойду-ка, до ветру.

Он вышел из шатра, осмотрелся. Вечерело. Солнце, спускаясь к западным горам, наливалось кровью. Впитывало её жадно из растерзанной земли.

Справив нужду, Збел подошёл к большому прокопчёному котлу на низкой треноге. Сел возле него, задумчиво глядя на раскалённые угли.

Через некоторое время негромко хрустнула примятая сухая стерня и рядом с ним на землю опустилась девушка. Он покосился на неё, но ничего не сказал. Она обняла его и положила голову на плечо. Фидан, любимая дочь царя Сусага. Она не раз и не два приходила к Дардиолаю по ночам. Он не гнал её и, обнимая, не вспоминал Тармисару. Да, Фидан умела сделать так, чтобы он ни о ком и ни о чём не вспоминал. Но на утро всегда приходило похмелье. Не от вина.

— О чём ты думаешь. Молния? — спросила девушка.

Он пожал плечами. Как будто не знаешь. Тут любая собака знает, зачем он приехал.

— Хочешь знать, что будет?

Он не сразу ответил. Долго молчал, но всё же сказал, будто против воли:

— Хочу.

Он знал, что Фидан умеет гадать. Царевна-жрица, как и её мать. Эта девушка возьмёт себе мужа, а не наоборот, как суждено иным. Она не покинет род Сусага. Только в царском роду ещё сохранялся этот обычай, в нём всегда должна быть жрица.

Кто станет мужем Фидан? Сусаг хотел бы, чтобы в его род вошёл знаменитый воин, но знал, что этого не будет. Сердце Молнии слишком далеко. Тем не менее царь никак не препятствовал связи Дардиолая и Фидан, и надеялся, что дочь забеременеет от Збела. Этого, однако, пока не случилось.

Девушка уже не раз предлагала Дардиолаю погадать, но он неизменно отказывался. И вдруг ответил согласием.

— На кого погадать?

Он хотел сказать: «На Тармисару», но не решился.

Она ждала ответа, и, не дождавшись, сказала:

— Я на тебя погадаю.

— На ивовых прутьях?

— Нет, иначе.

Она поднялась и куда-то удалилась. Вскоре вернулась, снова села рядом и кинула в костёр обглоданную баранью лопатку. Зашептала слова наговора, он половину не понял, хотя на языке роксолан говорил очень хорошо. Верно, слова то были древними. Таких сейчас не говорят, да и мало кто вообще знает.

Закончив наговор, девушка надолго замолчала. Они сидели рядышком, не говоря ни слова. Потом Фидан откинула носком сапога угли и вытолкнула из костра обгоревшую, потрескавшуюся лопатку. Подождала, пока остынет, взяла в руки и принялась внимательно изучать трещины. Хмурилась и кривила губы. Дардиолай невольно улыбнулся, залюбовавшись её сосредоточенностью.

— Вот твоя жизнь, — неуверенно произнесла Фидан, — проведя пальцем вдоль длинной трещины, — многие мечи уже пытались прервать её и ещё не раз попытаются.

— И когда у кого-то выйдет? — с недоверчивой усмешкой спросил Дардиолай.

— Ни у кого не выйдет, — задумчиво проговорила Фидан и добавила странное, — из людей.

Збел заглянул ей через плечо.

— А это что? — спросил он, указав на другую трещину, что шла рядом с первой и в конце-концов соединялась с ней.

— Это… — Фидан явно была в замешательстве, — это другая твоя жизнь.

— Разве так бывает?

Девушка не ответила. Морщила нос.

— Ты будто две жизни живёшь, но потом они в одну сливаются.

— Что это значит? — улыбнулся Дардиолай.

Она молча мотнула головой.

Он взял у неё кость, вгляделся пристальнее. Трещина-жизнь в конце снова раздваивалась, но едва-едва заметно. Может глаза шалят. От дыма. От усталости. От отчаяния.

— Тебе предстоит выбрать, — сказала Фидан, — выбирать ты будешь дважды и первый твой выбор предопределён, а второй — нет.

— Какой же это выбор, если он предопределён? — спросил Дардиолай.

Она не ответила.

Позади них раздались громкие голоса, конский топот. Фидан обернулась и радостно воскликнула:

— Распараган вернулся!

Она вскочила и бросилась навстречу подъехавшим к кочевью всадникам. Дардиолай тоже поднялся и пошёл за ней.

Предводитель всадников спешился и обнял подбежавшую девушку. То был её брат, Распараган, сын Сусага. Дардиолай приблизился, протянул руку. Они с царевичем сцепили предплечья.

— Есть новости? — спросил Дардиолай.

Он был напряжён, будто натянутый сарматский лук.

Распараган покачал головой.

— Сражаются. Децебал отступает. Красная Скала в осаде.

Дардиолай вздохнул. Вновь посмотрел на кроваво-красное солнце.

Он так никогда и не узнал, что Распараган ездил не в Пироборидаву, как объявил ему Сусаг, а в Новиодун, где встречался с человеком Лаберия Максима и тот предложил роксоланам subsidium. Регулярную плату «за покой на границе». Недоброжелатели императора (а даже у наилучшего принцепса таковые имелись) шептались, что, дескать, унизительная дань. А вот нет. Это, скорее, Домициан такую платил. А Траян обеспечил разрыв прикормленного и довольного Сусага с Децебалом.

Всё лето Дардиолай провёл в ставке Сусага. Ездил с царём и его сыновьями на охоты, пировал с ними, развлекал их и себя пляской стали. Спал с царской дочерью. И убеждал, убеждал, ежеминутно моля Залмоксиса наделить его таким красноречием, против которого хитрый сармат не сможет устоять.

Жизнь в степи нетороплива, разговоры неспешны. В бездонном небе день за днём медленно проплывали облака. Они казались Дардиолаю дымом пожарищ. Совсем рядом, за синеющими на западе горами полыхала его родина. Душа посла рвалась на части. Сотню раз в отчаянии он порывался бросить всё и рвануть домой, пока есть ещё дом. Есть ещё, что защищать. Титаническим усилием воли он сдерживал себя, напоминая о долге. Есть приказ. И ещё есть надежда.

В ставку не раз за лето прибегали лазутчики. Сусаг зорко поглядывал, как идут дела у даков. Он выжидал, оценивая, чья сторона берёт верх. Дардиолай понимал это и не уставал молить богов, чтобы Сармизегетуза устояла. Даже если нет, это ещё не конец, ведь и в прошлую войну Децебал потерял столицу.

Пусть устоят Близнецы, Капилна, Апул, Красная Скала. Пока хоть одна крепость сражается, есть надежда. Даже если все они падут — всё равно есть надежда, что Траян надорвётся и остановится, как он остановился в прошлый раз. И тогда…

Сусаг улыбался, потягивая кобылье молоко, ближние царя дружелюбно хлопали Дардиолая по плечу, превозносили воинское мастерство своего гостя в песнях, предлагали ему оставаться с ними, с некоторыми он даже смешал кровь.

Всё тщетно.

Римское золото оказалось тяжелее слов.

Когда в степи поблёкли краски, Дардиолай понял, что всё кончено. Он помчался домой, где застал лишь пепелища… Теперь ему осталась только месть.