Волки

XV. Тармисара

Тёмная фигура старца с искрящимся инеем в спутанной бороде простёрла могучие крылья над северным небосводом. Старец гнал своих небесных коров, свинцовые тучи. Гнал на юг, к тёплому морю, к ещё зелёный долинам, укрытым стеной гор, что не сопротивлялись ледяному ветру, самой сути крылатого бога, а лишь умножали его мощь.

Зимой Борей особенно силëн, ибо слепящий белый огонь копья Героса не вспыхнет в ночном небе, не раскатится над горами рокочущий гнев Всадника.

Спит Герос Перкон, Всадник, и не видит, что расползлись по земле твари тьмы, повылазили из всех щелей красные змеи. А Борей и рад стараться — спи, Всадник, спи крепче. Вот тебе одеяло потеплее, белое, стократ белее самого лучшего овечьего руна. Спи, оставь копьё.

Никто не воспротивится Борею. Даст Сабазий детям своим тёплый мех, дабы пережить ледяное дыхание крылатого старика, но сам против него не восстанет. Безмолвно взирает с небес Луна-Бендида, охраняет покой Громовержца Героса, своего супруга, равнодушно взирает, как Борей стегает землю метелями.

Всадник спал.

Снег валил бесконечной стеной, поглотив весь мир, сжав его до тесной темницы. И душе не вырваться в ночи из оков плоти. Крупные белые хлопья соприкасались с чёрной землёй и мгновенно умирали, исчезали без следа. Но вслед уже летели новые, им не было конца и края.

Женщина протянула раскрытую ладонь и поймала сразу несколько снежинок. Они лежали в руке, будто тополиный пух и не таяли. Ни мокрые, ни холодные. Никакие.

Женщина стояла под снегом на голой земле в одной белой рубашке, босая, простоволосая и не чувствовала холода, вообще ничего, будто метель была призрачной.

Снежинки в ладони вдруг съёжились, почернели, будто пожухший лист.

Тармисара вздрогнула. Подняла глаза.

Вокруг сыпал не снег.

Пепел. Чёрные, серые хлопья. Они также были неосязаемы, как и снег мгновением раньше.

Тармисара попятилась, повернулась. Позади, как и слева, справа, такая же пустота и чёрная метель.

Темница без выхода. Могила.

Женщина побежала наугад, по тьму. И сразу, откуда ни возьмись, возникли препятствия. На каждом шагу она спотыкалась о корни деревьев, прикрывалась руками от хлещущих по лицу колючих ветвей. Будто чьи-то когтистые лапы они цеплялись за одежду. За спиной сплетались в единую какофонию рык, леденящие кровь многоголосые вопли ужаса, треск и рёв жадного пламени. Слева-справа плясали яркие рыжие сполохи, в спину била волна жара.

Сердце норовило выскочить из груди, но она не могла себя заставить оглянуться, взглянуть, что там, позади.

Сколько продолжался этот бег? Она не знала. Время остановилось, а потом побежало назад.

Тармисара видела, как ветви одевались листвой, но не молодой весенней зеленью, а бурой, жёлтой, пожухлой. Но она оживала на глазах. Метель прекратилась так же внезапно, как и началась. Исчезли все звуки. Исчезли сполохи.

Она выбежала на поляну, залитую тусклым серебряным светом. Вокруг высился частокол елей. Крепость, которую никто не возьмёт.

Сердце никак не унималось, но теперь рвалось не от страха. Будто ушат ледяной воды опрокинули на Тармисару. Она знала это место, знала здесь каждую травинку. Знала, что должно произойти. Знала, но не верила.

— Обернись, тенью стань… — прошептали губы, — растворись среди чёрных ветвей…

Луна в небе внимала словам наговора, что был много-много старше леса, посреди которого звучал.

— Ты звала меня?

Тармисара обернулась.

— Где же ты был, Молния? Где же ты был…

Он молчал. Как всегда, когда его руки скользили по её разгорячённой коже, заставляя вздрагивать всем телом. Когда его ладони принимали в себя её груди. Когда он любил её так, что она забывала всё на свете, даже собственное имя.

Им никогда не нужны были слова, как не нужны они волку и его волчице.

Но он молчал и тогда, когда говорить следовало.

— Не для тебя она. Ступай себе с миром, Збел. И не смотри даже в её сторону.

— Брат царя моим сватом будет, ему так же ответишь?

Голос Молнии звучал спокойно, негромко. Он никогда не добивался своего напором в речах. Да и против кого напор? Против отца той единственной, для кого сияет солнце?

Он говорил спокойно, негромко. А в ответ слова, сказанные с усмешкой:

— Вот сам царь станет сватом, тогда и поговорим.

Сам царь…

Сам царь стал сватом для другого.

Тогда образумить отца попыталась Тармисара. Только чтобы крик в ответ услышать:

— Никогда тому не бывать! Слышишь? Никогда не пойдёшь за худородного, родства не ведающего!

— Залдас ему отец, а его сам царь слушает! И он с богами говорит!

— Залдасу он приблуда! Подобрал щенка, да взрастил, а самому и плевать на род, были бы зубы в порядке!

— И мне плевать!

— А мне нет! Пойдёшь, за кого скажу! И благодари, дура, скажу-то за достойнейшего. Как сыр в масле будешь кататься.

— Не приневолишь! Руки на себя наложу!

Не наложила. Стала мужней женой. Родила дочь.

Чью?

Только отцу, ставшему дедом, породнившемуся с царёвым другом, первейшим полководцем и был резон о том думать. А муж и в голову не брал, что жена уж не девка. То в давнем обычае, диком для спесивых эллинов, свысока глядящих на то, что не понимают и не поймут никогда. Сплясала девка в ночь Бендиды с кем-то, ну и ладно. В подоле не принесла и хорошо. А если принесла, то ещё лучше — плодовитость подтвердила. Завидная невеста. Чужая жена.

— Где же ты был, Молния…

Она ждала, что вот сейчас он шагнёт к ней, обнимет крепко-крепко, подхватит на руки, как когда-то. Затрещит в сильных пальцах тонкий лён и взгляд Бендиды позолотит обнажённые тела, что сплетутся в одно неразделимое.

Сейчас она не знала, хочет ли этого. Прежде потеряла бы голову. Но не сейчас.

Он не двигался с места.

В необъятной выси над ними водили хоровод звёзды. Их танец всё ускорялся, как пляска смертных в ночь Бендиды, в ночь рождения Нотиса, и яркие белые точки размазывались в круги.

Она знала, это всё сон. Чёрная метель, бег сквозь лес, звёздный танец. Просто сон.

Время проснуться.

Тармисара открыла глаза. Села в постели.

Светало. Рядом под тёплой овчиной блаженно сопел ребёнок. Девочка лет пяти. Дайна. Песня.

Тармисара невольно улыбнулась, засмотревшись на дочь. Она редко улыбалась сейчас.

Маленькая крепость просыпалась. Негромко перекликались воины. Платки у них на шеях повязаны совсем не красные и в речах зачастую звучала вовсе не латынь, но это не важно. Эти чужаки — такие же «красношеие», как и те, что собираются под золотым орлом с венками на распростёртых крыльях.

Воины таскали воду из колодца, отрытого прямо в кастелле. Заскрежетали жернова ручных мельниц — ауксилларии-бревки мололи муку, месили тесто на воде, а потом пекли лепёшки на бронзовых сковородах с длинными ручками. Эти сковороды служили им и мисками для каши и похлёбки, обычно столь густой, что ложка в ней стояла.

Старая нянька неразлучная с госпожой с младенчества Тармисары, месила тесто, готовясь ставить хлеб. Пленницы, коих с кастелле содержали с детьми, общим числом в полторы дюжины, ни в чём в общем-то не знали притеснений. С ними обращались по достоинству знатных родов, не унижали ни словом, ни делом. Тармисара собственными ушами слышала приказ императора о том. Исполнялся он неукоснительно. Каждый день на столе у неё стоял белый хлеб, молоко, вино, козий сыр, лук. Нередко женщины ели и мясо. Тармисара знала, что его и этим самым недоримлянам, что её сторожат, не каждый день дают.

Вот чего она не знала, так это то, что за стеной кастелла, в селении коматы уже на мякину и лебеду перешли. В их-то отношении император никаких распоряжений не давал.

Пленницы… Правильнее-то сказать — заложницы. Почти все женщины в кастелле были жёнами тарабостов, что уцелели в бойне и покорились «красношеим». Мужей заставили служить, а жён увезли и спрятали.

Разделили их римляне и властвуют.

Тармисара примечала, как её добрейшая нянюшка, в жизни и мухи не обидевшая, режет сыр в присутствии центуриона бревков, и нож в руке лежит так удобно, а взгляд бабушки такой пронзительный…

Нет, не ударила, конечно, ведь всегда первая мысль у няньки об её девочках, что с ними будет.

А что с ними будет, Тармисара уже и гадать-терзаться устала. Понимала только одно — пока римлянам зачем-то нужен её муж, с головы её самой, дочери и других заточённых здесь женщин и детей не упадёт и волос. И относиться к ним всем будут сносно. Что же случится, если Бицилис вздумает бунтовать или просто станет не нужен… Лучше не думать.

Проснулась Дайна. Тармисара принялась её умывать и причёсывать, а девочка то же самое делала с куклой.

Для Тармисары дни в кастелле тянулись, будто капля смолы по сосновому стволу стекала. Медленно-медленно. Заняться-то толком нечем. Дочь и жена знатных тарабостов, она никогда не была обременена работой. Слуги же есть, рабы.

— Что мы, нищеброды какие? — любил приговаривать отец.

Впрочем, она многое умела. Прясть и ткать, например. Это занятие первейшее, даже для цариц. Но в кастелле станка не было.

Тармисара видела, что воины-бревки постоянно чем-то заняты. То на земляные работы маршируют, то в лес на заготовку дров. А ей некуда было руки деть, разве что вышивать пыталась, чтобы с ума не сойти.

Стирать, да еду варить — ей не по достоинству, на то служанки есть. Траян не стал их разлучать со знатными заложницами. Их тут половина таких была — кому не по достоинству, кто жизни коматов и не нюхал, но пребывал теперь в уверенности, что хуже их нынешней беды — только смерть. Нет, не только. Но пленницы о том не догадывались.

Тармисара оказалась тут вроде как старшей, хотя и не по возрасту. И даже не по знатности мужа и отца, ибо среди заложниц имелся кое-кто и породовитее. Просто так сложилось, что её слушали.

Потом Дайна сидела подле няньки, та ей что-то рассказывала. Тармисара смотрела в маленькое окошко, затянутое бычьим пузырём. В плохо законопаченные щели поддувало, но женщина не обращала внимания. Рассеянно следила, как Яла, жена пилеата Зунла о чём-то говорила с центурионом ауксиллариев возле привратной башни. Мило так щебетала. Нет-нет, да пальчиком по груди проведёт.

Эта вздорная шумная баба неизменно будила неприятные воспоминания. Муженёк её был поверенным отца и как-то стал зачинщиком одной пакости. Сам придумал или отец подучил, Тармисара не знала. Попытался Зунл сотоварищи, общим числом семь человек, отвадить Молнию от хозяйской дочери.

Говорили, будто шёл как-то Збел один по лесной тропинке, босой, неподпоясанный, безоружный, даже ножа при нём не было. А навстречу ему добры молодцы во главе с Зунлом. Все конные, вооруженные дубьём. И вовсе они трогать Молнию не хотели, намеревались просто поговорить, как сами потом объясняли, подвывая. Но сей мерзавец с чего-то вдруг сам на них подло напал, намял бока и отобрал пояса с ножами. Побитые, ни в чём не виноватые собаки скулили и жаловались Децебалу.

Сказ о битье храброго Зунла сотоварищи коварным Збелом, напрыгнувшим из засады, потом долго перебрасывали с языка на язык. И не всегда так, будто «шёл себе по тропке». Имелись и другие версии.

Одни рассказывали, что Молния едва успел натянуть штаны. Другие, что он и вовсе был без штанов и подняли его прямо с тарабостовой дочки, с которой он кувыркался на укромной полянке. И ведь не далеки от истины были, ублюдки болтливые. Тармисара, как и все была наслышана об умениях того, с кем обнималась, но вот только тогда воочию увидела, как голый и безоружный возлюбленный раскидал семерых, а кое-кого непоправимо изувечил, поломав руки в суставах.

Яла на Тармисару таила злобу, ибо те же злые языки потом вовсю рассуждали, а не лишился ли Зунл мужской силы. Якобы тарабостова дочка своему полюбовничку малость помогла и согнула Зунла пополам, метко пнув в причинное место. А нечего на её прелести таращиться. С тех пор говорили, будто Зунла по мужской части прослабило, стал он своё имя оправдывать — змея же твёрдой не бывает, в палку не обращается. А особенно Яле было обидно то, что разболтала о немощи еë мужа другая баба. Сколько горестей разом…

Жив ли сейчас муж Ялы, Тармисара не знала. Еë отец со своими ближними воинами остался в Сармизегетузе которую оборонял Бицилис. О том, что там произошло, женщины в кастелле бревков знали очень мало. Только то, что из столицы никто не вырвался живым, кроме каким-то образом уцелевшего Бицилиса, попавшего в плен к римлянам.

Узнав об этом и отревевшись, женщины стали судить, что их ждёт. Тармисара, понятно — заложница, чтобы к чему-то принудить её мужа. А остальные зачем?

— Сабитуевы дети, — напомнила старая Гергана, мать тарабоста Вежины.

С этим тоже все согласились. Как и с тем, зачем держат здесь саму Гергану, которую брат царя Диег терпеть не мог, звал ведьмой и Горгоной. Образованный он был, учителей-эллинов к нему старый царь-отец Скорило приглашал.

Ну, то есть с некоторыми всё понятно? А с остальными?

— Да просто скопом похватали, скопом и держат, — сказала Гергана.

Такое объяснение страхи не развеяло, только больше укрепило. Не все нужны, стало быть.

А если женщина беззащитна, то будет искать себе мужчину-защитника. Яла стала подкатывать к центуриону бревков. Ни их язык, ни латынь она не знала, но и без слов сумела объяснить, чего предлагает. Хитрый план вполне сработал, вот только дурёха сильно просчиталась с выбором мужика. Она-то была уверена, что окрутила большого начальника, а кто такой центурион ауксиллариев?

Тармисара услышала конский топот, громкие голоса, скрип отворяемых ворот. Выглянула во двор.

В кастелл въехало несколько всадников. Среди них она увидела Деметрия. К этому эллину-ионийцу она относилась с недоверием, даже неприязнью, но богам было угодно сделать так, что именно Деметрий оказался тем единственным человеком, из кратких обмолвок которого пленницы и пытались восстановить картину того, что происходило за стенами кастелла.

Услышав о падении Сармизегетузы, посланник уже и не чаял увидеть Тармисару среди живых. Вот, увидел. В римском кастелле, среди врагов.

Пленница?

Всё прошлое в один миг стало несущественным, неважным. Все планы, один отчаяннее и глупее другого, все сомнения рассыпались в пыль. Мысли, доселе плутавшие во тьме, нащупали прямую тропу.

Несколько вопросов оставались без ответа. Эти ответы не могли дать Дардиолаю торговцы и зазевавшиеся легионеры. Требовался кто-то близкий к сильным мира сего. И боги сами указали Молнии на этого человека.

Деметрий Торкват. Глава механиков Децебала.

Прозвище своё Деметрий, уроженец Эфеса, получил в награду вместе с шейным браслетом, торквесом, из рук префекта претория Корнелия Фуска, того самого, которого даки много лет назад упокоили вместе с целым легионом на перевале Боуты. Незадачливый, но самоуверенный префект отличил ионийца за выдающиеся успехи в строительстве боевых машин.

До того, как судьба занесла его в легионы, Деметрий занимался вполне мирным трудом — строил мосты и водопроводы. Делом своим был очень увлечён, любил приговаривать, что, мол, акведуки будут всюду. Однако прожить до старости, занимаясь этим мирным и достойным делом, у него не получилось.

Около двадцати лет назад Домициан начал войну с даками. Поводом послужило нападение тогдашнего царя варваров, Диурпанея, на Мёзию. Молодой Деметрий прельстился приличным жалованием и вступил в Пятый Македонский легион в качестве фабра, вольнонаёмного механика.

Война протекала непросто. Сначала римлянам сопутствовал успех. Диурпаней оказался неудачливым военачальником, но ему хватило ума, чтобы это осознать. Он передал царский венец своему племяннику, Децебалу, человеку деятельному и щедро одарённому богами государственным умом. Когда тот принял всю власть и руководство войском, дела римлян пошли скверно. Был разбит Фуск, потерян Орёл «Жаворонков». Союзники даков, роксоланы, разбили ещё один легион, Двадцать первый «Стремительный». Хотя ценой огромного напряжения сил римляне всё же взяли реванш в кровопролитной битве при Тапах, в целом о поражении даков и речи не шло.

Домициан был вынужден заключить с Децебалом мир. Император объявил о победе, даже отпраздновал триумф. Ко двору цезаря в Паннонию прибыл брат царя Диег. Домициан возложил ему на голову царский венец, тем самым провозглашая, что Дакия теперь клиент Рима.

Все эти пышные празднества и ритуалы могли обмануть только дураков. Никакой зависимости Дакии от Рима на горизонте даже и не просматривалось. Римляне обязались выплачивать Децебалу ежегодный «подарок». За «обеспечение спокойствия» на границах.

Царь даже не вернул захваченных пленных и оружие. Более того, он потребовал, чтобы римляне прислали ему своих мастеров, строителей и механиков. Децебал не обманывал себя миром, знал, что воевать с Римом ещё придётся. Царю требовалось много крепостей и боевых машин. Он весьма рассчитывал на то, что его мастера, обогащённые опытом противника, обеспечат его всем необходимым.

Домициан вынужденно согласился с этими условиями. Среди мастеров, отправленных к Децебалу, оказался и Деметрий.

К удивлению ионийца, даки приняли его очень тепло. Он был обласкан царём, ни в чём не имел нужды, можно сказать, как сыр в масле катался. Служил он честно и ответственно, за что пребывал в большом почёте. Ему подыскали жену. Деметрий прижился в Дакии и уже и думать забыл о том, чтобы вернуться к римлянам.

По крайней мере, так считал Дардиолай, который с Деметрием был хорошо знаком, поскольку состоял в свите царёва брата, а механик-иониец был вхож и к Диегу, и к самому царю. Его даже приглашали на пиры, где он сидел среди знатных воинов.

Некоторые всё же не одобряли такое доверие, смотрели на ионийца косо, но Дардиолай к их числу не относился. Наверное, поэтому, увидев механика в обществе римлян, причём явно не в положении пленника, Дардиолай возмутился до глубины души. Настолько, что ничего ему сейчас не хотелось сильнее, чем взять ионийца за грудки и побеседовать о том, как тот дошёл до такой жизни.

Сколько фабр проторчит в кастелле, Збел, конечно, не знал, но твёрдо решил, что не уйдёт отсюда, пока тот не покинет крепость. Сколько бы ни пришлось ждать. Дардиолай умел ждать и терпеть голод и холод. Такой случай упускать нельзя.

Тармисара о чём-то говорила с центурионом, его помощником и одним из приехавших римлян, и, как видно, довольно резко. К ним приблизились ещё две женщины, старая и молодая. Дардиолай нахмурился — узнал Ялу и Гергану.

Римлянин из прибывших что-то сказал, и старуха испуганно прикрыла рот руками, попятилась. Центурион повернулся к Яле и указал рукой на дверь одного из домов. Женщина кивнула и куда-то собралась идти, но еë окриком остановила Тармисара. Сказала римлянину что-то резкое, но тут в ответ злобно рявкнул центурион, и Яла заторопилась, прямо бегом пустилась к дому. Тармисара схватила центуриона за рукав туники, он легко освободился и с размаху ударил женщину по лицу.

Тармисара упала. Дардиолай сжал зубы.

Дверь, за которой скрылась Яла, отворилась и на пороге появилась девочка лет двенадцати. А за ней мальчик чуть помладше. Римлянин что-то крикнул им. Они не шелохнулись. Он крикнул снова, а центурион шагнул к ним. Девочка и мальчик попятились.

Тармисара, сидя на земле, потянулась и вцепилась центуриону в ногу, будто не пускала его к детям.

«Чьи они?» — думал Дардиолай.

Дайне, дочери Тармисары, всего пять, эти дети старше. Чужие ей, а защищает, будто своих.

Центурион выдернул ногу, а его помощник пнул Тармисару.

На скулах Дардиолая играли желваки.

«Дай только добраться до тебя, ублюдок…»

Приезжий римлянин что-то снова крикнул детям, те скрылись в доме. Центурион повернулся к нескольким солдатам, наблюдавшим за всей сценой и что-то приказал, махнул рукой.

Ауксилларии куда-то заторопились. Тармисара всё ещё лежала на земле, скорчившись.

Из дома вышел Деметрий с двумя «красношеими». Они с центурионом и главным из приезжих римлян перекинулись несколькими словами, после чего Деметрий вместе с римлянами направился к воротам. Им подвели лошадей.

Ауксилларии выкатили из-под навеса телегу.

Деметрий сел верхом, ударил пятками конские бока и выехал из форта. За ним последовали двое. Остальные приезжие римляне остались.

Дардиолай покусал губу.

Что делать? Рвануть за фабром? Или остаться, ещё понаблюдать, что тут вообще происходит?

Если Деметрий уйдёт, ищи-свищи его потом.

Надо брать.

Дардиолай принял решение и быстро спустился с дерева.

Дорога от крепости довольно долго сохраняла прямизну, прежде чем ныряла за поворот, и хорошо просматривалась с привратной башни. Отпустить всадников подальше, чтобы потом бегом настигнуть, Дардиолай не решился. Лошади римлян сразу перешли на рысь. Заранее отойти за поворот для засады он тоже не мог, боялся, что проворонит Деметрия, ибо, пока ждал, обошёл кастелл кругом и увидел, что дорога у его стен не заканчивается, а бежит дальше. Вдруг Деметрий не вернётся к Апулу, а поедет куда-то ещё?

Нет, надо рисковать. Придётся действовать нагло. Так он и поступил. Выскочил на дорогу и бросился в погоню.

Всадники удалились от крепости всего на стадию (до поворота ещё было столько же), когда один из них почуял преследование и обернулся. Дардиолай нагонял. Римлянин осадил коня, развернул его, рванул из ножен спату и даже успел взмахнуть ей, но удар ушёл в пустоту. Варвар, выскочивший под его правую руку, вдруг исчез и возник слева. Его здоровенный серп просвистел над ушами коня и ударил римлянина в неприкрытую доспехом ключицу.

Обнаглели «красношеие», ездят, как у себя дома, без брони. Всадник качнулся к конской шее и медленно сполз в подмёрзшую грязь.

Варвар тем временем уже разбирался со вторым римлянином. Тот, хлопнув ладонью по крупу лошади Деметрия, рявкнул:

— Гони! Быстро!

Испуганный иониец пару раз торопливо пнул бока лошади пятками. Дардиолай скрипнул зубами и, не мешкая, отскочив от второго римлянина, широко размахнувшись фальксом, подсёк задние ноги лошади Деметрия. Та жалобно заржала, осела и механик, не удержавшись, кувыркнулся назад. Второй римлянин оказался весьма проворен. Повернувшись к нему спиной, Дардиолай едва не поплатился за это. Еле-еле увернулся от летящего меча, который рассёк бок несчастной лошади механика. Следующего удара римлянин нанести не сумел. Дардиолай одним прыжком оказался позади него и стащил фальксом римлянина на землю, «зацепив» клинком за горло.

В следующее мгновение он уже сам сидел верхом. Деметрий, приложившийся о твёрдую землю затылком, поднялся на ноги, ошалело мотая башкой, но тут же был подхвачен за шиворот сильной рукой и перекинут поперёк конской спины.

В крепости уже заметили неладное, оттуда доносились крики.

— Пошла! — заорал Дардиолай, поднимая лошадь с места в галоп и молясь, чтобы Залмоксис подарил ему и его перегруженной кобыле хотя бы немного форы…