Волки

XXVIII. Осколки

Гора не зря называлась «тайной». Можно было много дней петлять по отрогам хребта, рассечённого надвое долиной Алуты, но так и не найти её. Она будто отводила глаза, запутывала. Сюда не вело больших дорог, лишь едва заметные тропки. А если бы путник взобрался на любой из окружавших пиков и огляделся по сторонам, он и тогда мог запросто не увидеть её. Она была невысока и пещериста.

Так бы и знали о ней лишь редкие пастухи да охотники, если бы эти самые пещеры во времена додревние не привлекли тех, кто способен был чувствовать голоса богов в шелесте листвы и завывании ветра, в рëве оленьего быка по осени и журчании ручья весной.

Эллины из колоний на западном берегу Понта говорили, что здесь, в глубине варварских земель живёт Дионис. Суровый рогатый бог-оборотень, владыка деревьев и зверей, предводитель сонма лесных духов.

Собратья этих колонистов из коренной Эллады слушали такие рассказы, неизменно разинув рты. Ведь Дионис — вечно юный весëлый бог, любящий вино. Он покровительствует театру. Да, он родился во Фракии среди диких варваров и потому за ним по пятам следует безумие, которым он награждает тех, кто отвергает его.

Знатоки, однако, примиряли спорщиков. И те, и другие правы. Да, и фракийцам известен юный Нотис, бог вина, умирающий и воскресающий. И эллины ещë помнят Рогатого Загрея и зовут его Старшим Дионисом.

Он многолик и имеет немало имëн. Он и Сабазий, и Либер, и даже Осирис.

Бог-оборотень. Он царствовал во многих местах. Фракийцы-бессы внимали его оракулу, что предсказал рождение Великого Александра и Октавиана Августа. Геты же приходили в иное место силы, в волчьи пещеры на склонах горы, которую называли Священной.

Когайонон.

Жизнь текла своим чередом, сменялись века и вот, шестьсот лет назад, на эту гору пришёл один человек из далёких южных краёв. Он не искал встречи с волчьими жрецами и не надеялся услышать голос Рогатого или Владычицы Луны, как иные паломники. Просто намеревался поселиться здесь, ибо сие место силы обещало ему власть над природой разрушения.

Пришелец оказался искуснейшим лекарем. Он выглядел безобидным и даже беззащитным. Волчьи жрецы не изгнали его, а вскоре слава о нём далеко распространилась по окрестным землям. Люди в надежде на исцеление ехали даже из эллинских колоний. Одним из таких страждущих стал заболевший купец из Ольвии. Позже он вернулся в родной город и там рассказал об анахорете, который не только лечил, но и рассуждал о небесных сферах, о движении светил, о магии чисел, и самое удивительное — о бессмертии души.

Обликом и языком отшельник не отличался от варваров, но речи вёл странные. Он учил, что не следует лечить глаза, не вылечив голову, а голову — не обратив внимание на тело, а тело — не оздоровив душу. Купец оказался достаточно образован, чтобы распознать в анахорете философа. Даже посмеялся над варварами. Тем все слова речей отшельника были понятны, каждое по отдельности, но вместе они складывались в странное. Он будто завораживал слушателей.

Шло время. Отшельник состарился, окутанный славой великого лекаря, окруженный полудюжиной учеников. Они и сами весьма преуспели в сём искусстве. И однажды он объявил, что умирает, пришёл его час. Попросил отнести себя в самую глубокую пещеру. Ученики выполнили его волю. Кто-то из ревновавших к его славе позлорадствовал, припомнив речи про бессмертие.

Четыре года спустя Учитель вернулся. Люди всполошились, но то был вовсе не призрак, а живой человек, из плоти и крови.

И тогда анахорета нарекли богом.

Вожди гетов поклонились ему и стали почитать превыше старых богов. Вести о нём разошлись далеко за пределы гор. Многие ученики отправились в чужие земли, на восток, на юг. Они встречали эллинов и рассказывали им о своём боге Залмоксисе, что был человеком, умер и воскрес.

Прошло много лет, десятилетий, веков. Залмоксис вновь ушёл, но теперь все уже знали — он не умер и ждёт в небесных чертогах народ волков, даков. Там, где их предки проводят вечность в пирах и блаженстве.

Его жрецы, ученики учеников, не остались жить на горе. Они пришли к царям и стали их советниками. Веками Залмоксис и старые боги уживались вполне мирно, но в дни великого царя-завоевателя Буребисты, его соратник, верховный жрец Декеней совершил переворот.

Он сверг старых богов, запретил почитать Диониса-Нотиса-Сабазия, владыку зверей и духов леса. Отверг и единую с ним суть — Владычицу Луны, охотницу Бендиду.

Одна суть. Она оказалась враждебна Залмоксису. Как и громовник Гебелейзис, и воин Герос.

Декеней объявил, что Бог лишь один. Он не только поверг старые святилища, но и заставил даков вырубить виноградники, ибо вино ослабляло разум мужей.

Залмоксис стал царским богом, теперь его голос можно было услышать в главном храме, в Сармизегетузе. Именно там, а не на священной горе раз в четыре года даки отправляли посланника к Залмоксису.

Гора опустела.

Но ненадолго.

Совсем скоро здесь появился новый хозяин, неизменный с тех пор. Так говорили самые древние старцы, никто из которых не помнил Залдаса молодым. А ведь получалось, если деды не выжили совсем из ума и не привирают, тому тогда уже лет под сотню. Может и больше.

Залдас был жрецом Сабазия, и он поселился в оставленном доме своего врага.

Их противостояние с Декенеем разрешилось весьма своеобразно. Победитель состарился и умер. Побеждённый продолжал жить. Со временем он восстановил часть утраченных сил. И вновь, как встарь, здесь, в пещерах горы Когайонон, в конопляном дыму, в исступлённом танце, едва не теряя рассудок, мальчишки становились мужчинами.

Здесь рождались волки.

Те, кому посчастливилось попасть на Когайонон, кто провёл немало дней в молитвах, принёс жертвы Бендиде и Сабазию, исполнил обряды очищения, рассказывали немало чудесного. Говорили, будто солнце на горе светит ярче, звёзды кажутся совсем близкими, а снег сверкает так, что куда там любым драгоценным камням. По всему видно, что побывали паломники у самого подножья божественного престола.

Для Дардиолая чудеса священной горы давно уже стали привычными. Искрящийся солнечный свет, что согревал людей, а снег от него не таял. Сосновый лес, над кронами которого всегда дул лёгкий ветерок. Только пахло там не хвоей, а цветами и свежими травами, будто в лесу стояло вечное лето. А звёзды словно звали к себе.

Непривычным стал нынешний вид горы. Вопреки обычаю Когайонон заполнило множество народа. Святилище стало убежищем для нескольких сотен, если не тысяч людей. Здесь собрались беженцы из тех частей Дакии, по которым прошлись калиги легионеров. Воинов среди них было немного, всё больше тяжело раненые, оставшиеся навсегда калеками, чудом избежавшие смерти в бою. Большинство же составляли женщины и дети, вдовы и сироты. Вот это и был последний осколок свободной Дакии, тень некогда богатого и славного царства.

Они потеряли родину, которая теперь навсегда станет владением римлян. Лишились домов, кто-то ушёл из пастушеской хижины в горах, кто-то из богатого дома. И все они потеряли кого-то из близких. Жёны лишились мужей, дети отцов. Только жизнь и свобода осталась при них.

Но свободой детей не накормишь, дом ей не согреешь. Да и нет больше ни у кого домов. На склонах горы выкопали землянки, наскоро укрепив их сосновыми брёвнами. Возле землянок разводили костры и готовили на них скудную пищу. Теперь кристально-белый снег покрылся сажей от множества кострищ, словно нарядное платье, которое надели не на праздник, а на самую чёрную работу.

Дардиолай смотрел по сторонам, а сердце кровью обливалось. Вот и цена поражения в войне — смерть, рабство, или нищая жизнь изгнанников на родной земле. Кто знает, чья участь окажется легче, не станут ли выжившие вскоре молить о смерти, а свободные мечтать о куске хлеба, что бросает рабу господин.

Так он думал и стыдился своих мыслей. Перед ним словно пропасть разверзлась, столь велико было людское горе. Боги отвернулись от народа даков и своим равнодушием вымостили дорогу из слёз. Как не спускайся по ней, а конца и края всё нет. Чем дальше, тем тяжелее.

Дардиолай плутал между землянками без всякой цели. Он понимал, что нужно идти к Залдасу, жрец давно ждал его. Но Збел не мог себя заставить, ноги сами несли его от одного очага к другому, от одного людского горя к ещё худшему.

Болела нога. Вообще-то не только она, отделали его в кастелле знатно. Просто другие раны хоть и ныли, но, хвала Владычице, не слишком уменьшили его подвижность. А вот нога — другое дело.

Иногда он начинал себя есть поедом, будто бежал, поджав хвост. Конечно, не так. Да, пришлось отступить, когда ауксилларии смогли собраться и начали его теснить правильным строем, давить щитами и копейным ежом. По крайней мере у них не было пилумов. Там, в лагере Тринадцатого, ему одного такого за глаза хватило.

И всё же они ему устроили такое кровопускание, какое прежде на его долю не выпадало. Пришлось отлёживался в берлоге. Он предполагал подобный исход и подготовил её заранее.

Погони за собой и женщинами он не опасался. Всё верно рассчитал — хотя они его и прогнали, но он прошёлся по ним, как жнец по золотой пшенице. Серп, когти и огонь собрали такую жатву, что уцелевшим осталось только стучать зубами, сидя на земле, ибо ноги там уже не держали никого. Они молили всех богов, что сам Танат во плоти человека-волка убрался восвояси. Какая уж тут погоня…

И всё же он валялся в берлоге двое суток. Метался в горячке, сходил с ума в неведении, как же там Тармисара.

Двое суток, прежде чем смог встать и броситься по следам. Он нашёл их быстро и, увидев, остолбенел от открывшегося зрелища — три десятка женщин и детей, совершенно измученных, тащили несколько волокуш, на которых лежали нехожалые.

Среди них был Дида, ещё живой.

Дардиолай сразу вспомнил несколько холмиков, что видел по пути, недалеко от следов. Не придал значения. Теперь понял, что это.

Всего двое суток, но обессилевшим от голода и холода людям хватило сполна. У них не нашлось почти никаких припасов. Женщины из кастелла бежали в чём были, а женам селян попросту и брать-то нечего. Обессилев, они останавливались, и после привала поднимались не все.

Того, что он взял с собой, немного проса, самую малость вяленого мяса, хватило только на то, чтобы накормить детей. Он велел женщинам ждать и отправился на охоту. У него не было ни лука, ни копья. Зверя требовалось добыть крупного, чтобы хватило на всех. Пришлось обернуться посреди бела дня. Это было очень тяжело. Ночь всегда помогала, даже если на небе не сияла полная луна. Днём — трудно. Даже для него, любимого сына Залдаса.

Всё же он справился. Притащил косулю.

И лишний раз убедился, что далеко не бог. Их путь до священной горы занял тринадцать дней. Дошли не все.

Раны ныли. Целительная сила крови в его жилах, благословлённая Владычицей Луны опять превозмогла людскую сталь, но на сей раз куда медленнее, чем он надеялся.

Однако, телесная боль казалась теперь пустяком. Душа терзалась куда как сильнее. А окружающая жизнь виделась наваждением, будто страшный сон, что приснился во время тяжёлой лихорадки.

Вот совсем юная женщина, да ещё и беременная, тащит хворост для костра. Одета она хорошо, в шерстяное платье и тёплый плащ с оторочкой из белого меха. Только платье истрепалось, покрылось грязью и сажей, прожжено в нескольких местах. Хворост у неё рассыпается. Видно, не привыкла к такой работе. Из знатных.

Дардиолай похромал к ней. Быстрее, чем следовало. Раненое бедро ещё сильнее заныло, отозвалось болью во всех мышцах. Пока помог дотащить хворост до костра, нога едва не отнялась. Возле костра хозяйничали две девчонки, хлопотали над котлом с какой-то похлёбкой. Збела замутило. На что он был умерен и неприхотлив в пище, а вот запаха каши из прогорклого зерна не выдержал. Пошёл дальше, шатаясь, как пьяный, спотыкаясь на каждом шагу.

Проковылял ещё немного и натолкнулся на детей. Трое мальчишек и пять девочек носились по поляне друг за другом, громко визжали, и даже пытались устроить потасовку. Но вроде не всерьёз.

Неужто играют? Это смотрелось до того дико, что он замер и завороженно глядел, как малышня бегает друг за другом с палками.

Вдруг они остановились. Старшая девочка, лет десяти на вид, замахала руками, и все остальные замерли, подчиняясь её приказу. Она подняла с земли выщербленную глиняную чашку и начала раздавать из неё что-то невидимое. Дети бережно брали в руки нечто воображаемое и проглатывали, словно настоящую еду. А потом дружно ложились на землю и закрывали глаза.

Дардиолай совсем разинул рот от удивления. Что за странные игры? И охота им лежать на мёрзлой земле, делая вид, что заснули?

И вдруг он понял, что здесь происходило. По спине пробежал холодок.

Ребятишки, самому младшему из которых было не больше пяти, разыграли гибель Сармизегетузы — отчаянную оборону города и самоубийство его защитников.

Перед глазами пелена поплыла. Мало ему боли, тут уже и голова закружилась. Он неловко переступил, щадя раненую ногу, и поскользнулся.

Взмахнул руками, удерживая равновесие и едва не сшиб девушку, которая несла полные корзины. Перед глазами у него мелькнул её плащ, вышитый красными и чёрными нитками. Должно быть, она из храма Владычицы. Младшая жрица или просто прислужница. Он посторонился, пропуская её вперёд.

Девушка подхватила корзины и пошла к костру. Дардиолай направился следом, заприметив там компанию своих. Он именно так и не иначе мысленно называл людей, что привёл сюда.

Во главе сидела Гергана. Бабка, на удивление, чуть ли не быстрее всех оправилась от отчаянного похода. Двужильная она, будто прожила крестьянскую жизнь, а не почивала на перинах в бурионах.

Она и сейчас сидела со столь невозмутимым видом, словно всё ещё находилась там, в богатых хоромах, а не на заснеженной, продуваемой ветрами горе среди несчастных изгнанников.

Возле Герганы, согнувшись примостилась Яла. Она положила на колени кусок кожи, и что-то писала на нём, царапая острым шилом. Дардиолай прищурился — буквы были греческими.

Напротив сидел Дида. Старик каким-то чудом пережил дорогу, дотянул до горы. Здесь после жреческих снадобий ему стало легче, и сейчас он не походил на умирающего. Хотя и здоровья в его глазах не видать. Только боль. Оно и понятно — и жену похоронить не довелось и многих родичей не уберёг.

Время от времени он подбрасывал хворост в костёр, да спрашивал у Герганы, не мешает ли дым ей. Спокойно обращался к бабке, знатнее которой в Дакии ныне сложно сыскать. Без подобострастия. Как к равной. А она отвечала ему так же.

Ещё вокруг костра сидели с десяток детей, видно, что друг другу они не родня, больно уж непохожие у них лица.

Тут уж нельзя было не подойти, пусть Залдас подождёт, к нему не опоздаешь.

Девушка из храма Бендиды поставила на землю корзины и принялась доставать из них лепёшки. С почтением протянула хлеб Гергане. Старушка благодарно кивнула.

— Отдохнула бы ты, дочка, — обратился к ней Дида, — вот уже второй день на ногах, и ни разу не присела. Всю гору небось, обошла, всем помогаешь.

Голос его был слаб, говорил старик медленно.

— Некогда мне отдыхать, — отмахнулась она, — вся Дакия отдыхала, когда царь с римлянами мир заключил и крепости разрушил. Думали, обойдётся как-то, само собой сделается, без нас. А враги не отдыхали, они к войне готовились.

— Это верно, — согласился дед, — были бы все в Дакии такими, как ты, что себя не жалеют, да разве мы бы сидели здесь…

Ни Дардиолай, ни Гергана не стали возражать этим словам, хотя знали — Децебал не обманывался миром. Но сам себя вокруг пальца обвёл уверенностью, будто всё успел и сил подготовил достаточно. Что сейчас об этом говорить…

Дардиолай подошёл к костру, поклонился Гергане. Яла только глазами на него зыркнула, и снова согнулась над письмом. Суровая бабка тут же принялась бранить её:

— Что же ты дурёха безграмотная наделала! Да лучше бы уж я сама на ощупь писала. С тобой только хуже вышло! Вот это чего ты накорябала?

— Эпсилон, — едва слышно прошептала Яла.

— Где же там эпсилон? Как слышишь, так и пишешь! Дай погляжу!

Гергана отобрала у неё письмо, отставила от лица как можно дальше, прищурила больные глаза и стала читать:

— «Здравый будь, сын мой, на долгие лета». Ох, в каждом слове по ошибке сделала! Разве такую сигму в конце ставят? Я думала, с тобой быстрее выйдет, а сейчас вижу, что до ночи будем возиться. Всё, теперь буду по буквам диктовать!

— Бабушка царица, а ты научишь нас писать? — обратилась к Гергане одна из девочек.

— Научу, — пообещала Гергана, — с письмом закончим, и вас примусь учить. И не царица я.

Она усмехнулась и добавила:

— А могли бы и за старого пердуна Диурпанея выдать. Ну то есть, это он теперь мохом зарос, как я. По молодости был смазлив. Умом только обижен, что тогда, что сейчас. А я могла бы и правда царицей стать. Поучила бы муженька-дурака.

— Чему-же, бабушка? — спросила другая девочка.

— Чтобы не посягал на чужое. Труса не праздновал и о народе думал.

— Он и думал, — подал голос Дида, — когда Децебалу царство уступил.

— Ты считаешь, это от великого ума? — прищурилась Гергана, — да просто в штаны дурак ссыкливый наложил, как увидел, чем его дурь аукнулась.

— Иной бы до последнего за насест царский жопой держался, — сказал Дида.

— Много ты в царях понимаешь.

— То да, — согласился Дида, — не понимаю. Мне за всю жизнь никого из царей даже на большие праздники увидеть не пришлось.

— Ничего не потерял, — сказал Дардиолай. Он присел с ними рядом и еле слышно проговорил, — в отличие от меня.

— А ты что? — спросил Дида.

Збел не ответил. Сгорбился и неотрывно смотрел на чахлое пламя костра.

Родину он потерял. Пока царский приказ исполнял. Пока ездил на охоты с роксоланами, на пирах обжирался. В первый же день там всё ясно было. Бесполезны уговоры. Не усовестить степняков.

«Не возвращайся, Дардиолай, без воинов Сусага».

Вот так. А он вернулся. Всё одно, приказ нарушил. Так и нужно было это сразу сделать. От воина Збела толку куда больше, чем от посланника.

Гергана заметила его настроение, хоть Молния старательно отводил глаза. От неё не укрылось, как он избегал разговоров о собственной роли в войне.

Бабка обратилась к нему, нарочно повысив голос, чтобы её услыхало побольше народу:

— Давно хотела поблагодарить тебя, Збел. Все в суете мы да хлопотах, но вот теперь пришло время. Спасибо тебе сказать хочу, но не только за то, что жизнь мне спас. Стара я и жизни моей не много уже осталось. Благодарить хотела за то, что надежду нам вернул. Когда мы в плену сидели, меня все спрашивали — когда же явится царское войско и освободит нас? Когда же придут на помощь наши? А наши всё не приходили. И тогда пришёл ты. Один. И спас нас всех. Сделал то, что не смог царь со всей ратью своей. За это и благодарю тебя. Говорю сейчас, а вдруг иного случая не представится.

Збел ощутил на себе десятки взглядов. Иные люди даже из землянок выглянули на громкий голос старухи. Ему стало неловко. Самозванцем себя почувствовал.

— Наши не придут, — сказал Дардиолай, — просто все наши, это мы сами.

— Твоя правда, — согласилась с ним Гергана.

Голос её, подтвердивший его правоту, прозвучал неожиданно спокойно, умиротворяюще. Не было в нём обречённости. Всё стало простым и понятным.

И этот покой передался и ему. Он почувствовал, что здесь, на горе — дом. Здесь родное всё. Как бы не поворачивалась судьба, в сердце Дакии он всегда найдёт близких ему людей.

И не только людей. Дардиолай вдруг ощутил нечто давно знакомое. Это было особенное чувство, которое ни с чем не спутать. Когда услышал голос задолго до того, как заговорил человек, и увидел глаза стоящего за спиной. Всё возможно, даже узнать заранее, кто идёт к тебе навстречу, кто думает о тебе сейчас. Если это твой брат, всё возможно.

— Реметалк! — вскинул голову Дардиолай, а уж потом обернулся.

К ним подошёл воин, росту среднего, да уж очень широк в плечах. От иных даков его отличали длинные усы и гладко бритый подбородок. Реметалк происходил из племени буров, что не один век уже жили в западных предгорьях, между скордисками и теврисками. Вот и набрались их обычаев. Иной раз даже воевали с даками и к римлянам засылали послов в обход царей Дакии. Однако говорили на одном языке.

Зов Владычицы Бендиды Реметалк ощутил лет на десять раньше Дардиолая, но он давно уже признал первенство Молнии в ратных делах.

Они обнялись, как братья.

— Ты как здесь оказался? — спросили одновременно.

Рассмеялись. Дардиолай поморщился — кольнуло в боку.

Год прошёл с их последней встречи. Целый год, за который жизнь изменилась навсегда.

— Скверно выглядишь, Збел. Помятый ты какой-то.

— Есть маленько, — нехотя признал Дардиолай.

— Я сперва про кастелл услышал от баб, — поделился Реметалк, — думаю, вот уж язык без костей. Ну несусветная же брехня. Не поверил. Сказал — такое и Збел бы не провернул. Шутка ли — кастелл размотать с толпой «красношеих». А тут мне говорят, мол, сам спроси, коли не веришь. Он, дескать, здесь. Так, стало быть, правда.

— Ну да, вранья не то, чтобы много, — усмехнулся Дардиолай.

— Ну ты здоров, брат, — восхитился Реметалк.

— Здоровья вот, как раз поубавилось.

— Надо думать. Такое провернуть и самому не под силу.

— Это сейчас. Прежде-то он покруче мог.

Реметалка как-то странно передёрнуло. Он перестал улыбаться.

— Ты чего? — спросил Дардиолай.

— Да так.

Он поманил Збела за собой.

— Отойдём.

— Ты-то как? — спросил Дардиолай, когда они удалились от костра на десяток шагов, — один здесь?

— Сейчас нас четверо тут.

— Ишь ты. Где бывал, что видел?

— Да не упомнишь всего. Довелось сотней командовать. Тяжко было. В вылазке на Берзобис поучаствовал. Без толку. Думал, при Тапах царь велит насмерть встать, как тогда, но завертелось непонятное. На перевале один заслон остался, тыщи три, не больше. Царь с Диегом чего-то засобирались на восток, хотя там «красношеие» тоже уже почти к Боутам подобрались. А потом сорока на хвосте приказ принесла — дуть мне одному в Сармизегетузу к Бицилису. Я не сразу понял, что это отец воду мутит. Только потом, когда мы со Скретой…

— …пацанов повели в Капилну, — перебил его Дардиолай.

— Откуда знаешь? — вытаращился Реметалк.

— Встретил одного из ваших подопечных. Беглого.

— Во-о-от оно что… — протянул Реметалк, — вот чего он внезапно успокоился. Тебя поблизости учуял. А я уж думал убьёт.

— Отец? Кого убьёт?

— Он самый. Нас со Скретой, кого же ещё. Я-то, признаться, думал — совсем плох стал старик. Раздражителен без причины.

Он потёр челюсть.

— Досталось? — спросил Дардиолай.

— Не то слово. Я-то думал, он немощен, ничего без нас не может. А он мне чуть челюсть не сломал. Тзира и вовсе едва не убил. Прикинь — висит Тзир будто в петле, ногами дрыгает, хрипит, задыхается. А отец стоит в пяти шагах и никак его не держит.

— Вот прям в воздухе?

— Ага. Ты знал, что он так может?

— Ещё и не так, — усмехнулся Дардиолай.

— Мне-то просто по роже съездил, — продолжил Реметалк.

— За что он его так… сурово?

— Из-за Бергея. Из-за того, что сопляк от нас сбежал.

— Чем он ему так важен?

Реметалк удивлённо приподнял бровь.

— Ты не понял?

Дардиолай хмыкнул:

— Совру, если скажу, будто всё понимаю.

— Да я и сам… того… — пробормотал Реметалк, — мальчишка ему важен, и как бы не сильнее, чем мы все. Потому Тзира он всё же не придушил, а отправил искупать.

— Это как?

— Каком кверху. Послал искать парня. И ещё четверых братьев с ним. Ищите где хотите, и не попадайтесь на глаза, пока не сыщете.

— Нихрена себе.

Дардиолай помолчал, переваривая услышанное, потом спросил.

— А тебя чего не послал? Искупать.

— Да кто ж его знает, — Реметалк отвернулся.

Дардиолай горько усмехнулся. Так, чтобы собеседник не видел. Реметалк слыл мордоворотом. Сильным, но не очень сообразительным. Однако то, что он всего лишь схлопотал от Залдаса по роже, а Тзира Скрету тот едва не придушил, да ещё и таким изощрённым способом, Збелу ох как не понравилось. Кольнуло сердце нехорошее предчувствие. И то, что Реметалка сдёрнули с его сотни в тот момент, когда римляне подбирались к Тапам — всё один к одному.

Реметалк совсем не горевал по товарищам, которые без него наверняка все полегли. Даже не вспоминал их. Это в общем-то не удивляло Збела. Братья всегда отделяли себя… от людей.

Он ощутил тяжёлый взгляд, сверливший спину. Повернул голову.

Шагах в трёхста, повыше их, на скальном выступе стояла одинокая высокая фигура в чёрном плаще. Издалека Збел не мог разглядеть лица, но то было не нужно. Он прекрасно знал, кто наблюдает за ними.

— Ты это… — осторожно начал Реметалк, — короче, готов будь. Я думаю, он тебя тоже пошлёт за парнем. В последние дни он весь извёлся. Я думал, гору по камешку раскатит от злости. Теперь-то понимаю, почему. Тебя дожидался. Ты бы шёл к нему, пока он ещё чего не учудил. А то ведёт себя, как пьяный, у которого кувшин отняли, да на виду держат, дразнят.

— Ничего, — процедил Дардиолай, — обождёт ещё. Не убудет.

— Ну смотри. Зря нарываешься, брат.

— Скажи лучше, брат, что слышно о Диурпанее и Вежине?

Реметалк пожал плечами.

— Есть кое-какие слухи. Вроде как они в Поролиссе. И тысяч шесть при них. Или семь. Не только даки. Ещё буры, костобоки, тевриски. Наших нет.

Вот так, значит. И для него, выходит, «наши — это мы». Да только с другого боку. Там, с Диурпанеем и Вежиной людишки. Наших там нет.

— Збел, — позвала его Гергана.

Он обернулся.

Бабка встала, стряхнула с юбки снежное крошево, подошла. Реметалк кивнул Дардиолаю и шагнул в сторону.

— Ну так я баньку спроворю, Збел? У нас с братьями тут есть.

— Ишь ты. Богато живёте. Давай.

«У них с братьями, значит».

Реметалк удалился.

— Сына моего упомянули, — сказала бабка.

— Было дело, — ответил Дардиолай.

Она взяла его за руку и что-то вложила в неё.

— Держи-ка вот.

Он разжал ладонь. Лоскут выделанной кожи, свёрнутый.

— Что это?

— С сыном моим я тебя примирю, Збел, — сказала старуха, не ответив на вопрос.

— Да я не встречусь с ним, — пробормотал он смущённо, — ты ведь слыхала, небось, что Реметалк сейчас говорил о том, чего Залдас в отношении меня удумал.

— Я, хвала богам, на ухо не туга.

— Зачем же тогда?

Гергана не ответила.