Волки

XXXV. Вино и кровь

Антиохия

Две стихии встретились на дне чаши — вода и вино. Воды было вдвое больше, она пахла свежестью, горным ручьём, талыми ледниками и первым снегом. Вина меньше, оно принесло с собой ароматы земли, воздуха и моря, память о краях, где когда-то рос этот виноград. Склоны холмов, морской ветер, запах можжевельников и нагретая солнцем земля. Они смешались между собой и подарили чудо, напиток божественного вкуса. В соединении с водой он и не думал изменять свойства, нёс в каждой капле память о далёком острове, подобному обиталищу бессмертных.

— Прекрасное вино, — сказал Аретей, — с Хиоса? Виноград выдержан пять дней в морской воде?

— Полагаю, что так, — подтвердил Алатрион, — оно довольно крепкое для обеденного времени. Потому, лучше бы нам не увлекаться, а отложить распитие этого кувшина на вечер, причём на завтрашний. Сегодня я намереваюсь ещё поработать над переводами египетских папирусов, а для этого нужна ясная голова.

— А меня ждёт терпящая, — вздохнул Аретей, — вздорная богатая старушка, которая выпила всю кровь родственникам. Мало кому отмеряно дожить до столь преклонных лет, а уж обладать таким завидным здоровьем, как она! Её родня стонет и плачет от бабкиных капризов, а той всё безразлично. Её внуки пригласили меня с тайной надеждой, что я изыщу какую-нибудь хворь, и обрадую их новостями. Но безнадёжно, она будто питается их жизненными силами. Неизвестно, кто там на самом деле претерпевает. Я, пожалуй, ограничусь одним визитом к ней.

Говорили они на «александрийском» койне, но старушку Аретей назвал словом patiente, ибо до Сирии благодаря обширной переписке с коллегами Архигена Апамейского, переехавшего в Рим восемь лет назад, докатилась мода на латынь. Алатрион особенно часто сыпал латинскими словечками. Иногда Аретею казалось, что его старший товарищ — настоящий римлянин из Рима, хотя тот такие предположения всегда вышучивал.

— Ты совершенно прав, — согласился с ним Алатрион, — общение с подобными людьми губительно для собственных жизненных сил и никакая praemium не может окупить омерзительного ощущения, которое остаётся от бесед с подобными. Они будто осадок от дешёвого вина на дне кувшина. Однако, похоже, что это судьба всех врачевателей. Невозможно расслабиться и поговорить о чём-нибудь отвлечённом. О чём бы не заводили беседу, всякий раз возвращаемся к работе.

Они беседовали в триклинии, но не на ложах, а сидя в удобных клисмах, сделанных под старину — с изящными гнутыми спинками. В антиохийском состоятельном обществе Алатрион был известен странным убеждением, будто вкушать пищу лёжа совершенно неполезно.

Алатрион вообще слыл изрядным чудаком. Не от мира сего. Избегал шумных сборищ, его невозможно было вытащить на симпосион. Жил он в доме, что стоял в наименее заселённом районе Антиохии, в тенистой роще у подножия горы Сильпий, позади театра Цезаря. Хозяин не любил избыток солнца, его нельзя было увидеть в жаркий полдень на агоре, он не ходил в театр, а если и совершал прогулки в центре города, то неизменно на закате в тени портиков. Даже перистиль в его доме был необычным, почти целиком засаженным вовсе не цветами, а фруктовыми деревьями, ветви которых нависали и над центральным бассейном.

Перистиль — внутренний двор в древнегреческом доме.

Оба собеседника, Алатрион, и его младший коллега, Аретей из Каппадокии, были врачевателями, причём довольно известными в Антиохии. Аретей к своим тридцати годам уже успел прославиться не только на родине и в городе, где ныне жил, но и в Киликии, в Ионии, в Египте. Собратья по ремеслу успели высоко оценить его описания различных видов меланхолии, самые опасные из которых, переходящие в манию и глубокое безумие, изгоняющее жизнь, он изыскал даже у Агамемнона по одному только тексту Илиады.

Алатрион, хозяин дома, выглядел лет на десять старше. К нему не так часто обращались пациенты. Он скорее был известен учёными изысканиями. Больных он принимал редко, не столько для заработка, сколько для практики. Так он говорил сам. Но большинство его пациентов оказывались довольны результатом, оттого немалая часть горожан стремилась лечиться у Алатриона и сетовала на его отказы. А отказывал он почти всегда, когда видел случай не слишком интересный, с коим могли справиться собратья по ремеслу. Тогда рекомендовал обратиться к Аретею.

Того подобное поведение, конечно, удивляло. И как к этому относиться, непонятно. С одной стороны коллега позволял ему больше заработать, но с другой… Разве самому Алатриону не нужны деньги?

Тот лишь пожимал плечами. За свою редкую работу он брал очень дорого и уверял, что на жизнь хватает.

— Что же, если невозможно отвлечься, продолжим нашу дискуссию, — сказал Алатрион шутливым тоном, — я прочитал тот отрывок из твоего нового трактата о пневме, и нахожу, что он подозрительно похож на рассуждения нашего общего «римского» друга из его предпоследнего письма, только пересказанные иными словами.

«Римским другом» они, конечно же, в шутку называли Архигена.

— Обвиняешь меня в копировании? — улыбнулся Аретей.

— Ну что ты, разумеется, нет. Мне прекрасно известна твоя склонность к эклектике. Да и как пневматик ты слишком отклоняешься от общепринятого. Но берегись, завистники не преминут обвинить.

— В краже знания? Пусть дураки упражняются в злословии. Время рассудит.

— Я в этом не столь уверен, — улыбнулся Алатрион.

Аретей пожал плечами и приподнял чашу с вином, будто приветствуя товарища. Тот поступил так же.

— Однако, я должен высказать неудовольствие, — заметил Алатрион, — в том, что и Архиген, и ты, и твой учитель, глубокоуважаемый всеми нами Педаний Диоскорид — все вы игнорируете трактаты египтян времён фараонов. Вот, скажем сочинение, составленное, как мне представляется, при Псамметихе, которое я сейчас перевожу, пневмы касается лишь мельком, но вам с нашим другом было бы небесполезно ознакомиться.

— Жду не дождусь, когда ты закончишь сию работу, — с нотками величайшего уважения в голосе сказал Аретей, — ты знаешь, я давно осознал великую мудрость Сократа в тех его словах: «Я знаю, что ничего не знаю». Десять лет провёл в Александрии, а так и не смог овладеть египетским письмом. В наши дни это удел немногих жрецов, а получить доступ к записям древних мне представляется чем-то вроде похищения яблок Гесперид. Как же тебе это удалось?

— Что тебя более интересует? — Алатрион откинулся на спинку кресла, перешёл к своей излюбленной манере говорить с тонкой, едва уловимой иронией, — как я научился читать письмена египтян, или как смог достать эти папирусы?

Он обладал удивительной харизмой. Лицо его редко покидала улыбка, но её трудно было назвать доброжелательной. Собеседники часто в его манере общения чувствовали этакое превосходство. Он свысока смотрел на всех, даже если сидя беседовал со стоящим. И тем не менее, что-то притягательное, располагающее было в этом человеке.

— И то и другое, — улыбнулся Аретей.

— Пришлось изрядно потрудиться. А что касается добычи древних папирусов, так это вовсе несложно, хотя и затратно. Люди, которые живут тем, что грабят могилы великих царей своей родины, и распродают похищенные редкости, польстятся на небольшое вознаграждение за древний свиток. Так что я собрал вполне приличную библиотеку египетских медицинских трактатов. Сравнил их с собственными выводами, и могу поспорить с кем угодно по многим вопросам.

Аретей покачал головой, он давно признал превосходство собеседника. Тем удивительнее для каппадокийца было нежелание Алатриона обзаводиться учениками или хотя бы расширить практику. Он мог бы озолотиться.

Всё же он никогда не сдавался легко и часто спорил с Алатрионом, хотя в душе понимал, что делает это скорее для собственного удовольствия. Ловил себя на мысли, что иногда защищает точку зрения, с которой сам не согласен просто для того, чтобы послушать доводы Алатриона. Ему было приятно беседовать с умным человеком.

— Что же, — Аретей решил несколько сменить тему и поговорить об одном вопросе, который не давал ему покоя в последнее время, — давай вернёмся к прошлому разговору.

— Ты про моё недоверие действенности кровопускания? Разве я разбил не все твои доводы? Признай, все случаи, в которых ты применял кровопускание, не дали вовсе никакой пользы. А в большей части были вредны. Я просил тебя вспомнить, в каких случаях ты видел действительную пользу от сего метода?

Аретей вздохнул, он сейчас чувствовал себя юным учеником, что вынужден, краснея и запинаясь, отвечать урок наставнику.

— Был такой случай. Отрок одиннадцати годов, который мочился по ночам. Родители не знали, чем помочь, испробовали уже все средства, и гадания, и жертвоприношения. Тогда я назначил ему кровопускания после каждого случая, когда он ночью замочил постель. Прошёл всего лишь месяц, и юноша полностью излечился от недуга, весьма постыдного в его возрасте.

Алатрион ехидно улыбнулся, он и не думал скрывать насмешки. Аретей почувствовал его настроение, ему вдруг стало невообразимо стыдно перед старшим коллегой. Будто он оказался на месте того самого отрока.

— Не приведи Господь, заболеть и к врачам попасть, — хмыкнул Алатрион.

— Господь? — удивлённо поднял бровь Аретей. Он почувствовал себя уязвлённым.

— Прости, мой друг, я не хотел тебя ничем обидеть. Просто эту глупую присказку я позаимствовал у Симона. А кого из богов тот имел ввиду, вот уж не скажу. Иной раз мне казалось, что он себя самого считает богом, а свою любовницу, которую вытащил из тирийского лупанария — Еленой Прекрасной, или воплощённой Исидой. Странноватый был человек, но острый на язык. Так и сыпал хлёсткими фразами. Многие привязались.

Аретей хлопал глазами в изумлении.

Симон? Какой Симон? Судя по упомянутой «волчице», это тот самый шарлатан-самаритянин, что смущал своими речами народ от Египта до Сирии лет эдак… пятьдесят назад.

И как же могли привязаться его хлёсткие фразы к сорокалетнему Алатриону?

Нет, это совершенно невозможно. Должно быть, речь шла о каком-нибудь другом Симоне. Мало ли в Сирии и Иудее бродит шарлатанов, что выдают себя за кудесников и прорицателей. Про одного вон, говорят, будто он умер и воскрес. Об этом Симоне, кстати, тоже самое рассказывают. Хотя некоторые утверждают, будто похвальба самаритянина таки не подняла его из гроба. В отличие от плотника из Назарета.

Кому тут верить, совершенно не ясно. Лучше всего никому. Архиген вон, постоянно в письмах плачется, что все врут. В смысле — терпящие, пациенты. Себе же хуже делают, запираясь от врача.

Алатрион тем временем подлил вина Аретею и продолжил куда более доброжелательным тоном:

— Я всего лишь хотел сказать, что сомневаюсь в пользе кровопусканий. Вернее, они показаны в весьма редких случаях. Мои выводы таковы — кровопускания полезны только для толстяков, склонных к одышке и головным болям. Причём они нежелательны для молодых людей. Только для тех, кто приближается к пятидесятилетию. И тем более, недопустимы для женщин в детородном возрасте. Вот мои выводы.

Аретей задумался. У него не возникло желания спорить с Алатрионом, он вдруг почувствовал, что тот очень близок к истине. Но его утверждения полностью противоречили учению Гиппократа о равновесии четырёх телесных жидкостей. Переворачивали всю врачебную науку с ног на голову.

— Я много размышлял о свойствах крови, — увлечённо рассказывал Алатрион, — так вот, в ней нет никакой особенной волшебной силы, мистического начала. Я могу уподобить кровь воде, а сосуды акведукам, что-то вроде того. С гор течёт к домам чистая вода, а сточные каналы отводят нечистоты. Так и сосуды в человеческом теле. Кровь, которая течёт от лёгких к сердцу яркая и горячая. А та, что течёт по венам, тёмная и медленная. Потом её свойства меняются, она вновь согревается во время дыхания, и так повторяется снова и снова во время каждого удара сердца. А при соитии возникает удивительная лёгкость в голове, когда кровь притекает к чреслам.

— Возможно, в воздухе есть некое жизненное начало, которое мы пока не можем распознать? — предположил Аретей, — что же, ты проделал огромную работу, не могу не согласиться. Но твои выводы, они же…

Он не договорил. К ним приблизился немолодой слуга. Спина его была согнута, однако не преклонными летами, а недугом, породившим горб, исправить который не смог даже столь выдающийся врач, каковым считали хозяина дома. В руке слуга держал небольшой кожаный цилиндр, а подмышкой зажал деревянный ларец.

— Мой господин, прошу прощения, что осмелился побеспокоить. Но возникло несколько неотложных дел. Только что принесли для тебя письмо.

— Давай его сюда Ликимний, — ответил Алатрион.

Он бегло осмотрел цилиндр. Торцы залиты воском и запечатаны.

Алатрион поднял удивлённый взгляд на Ликимния.

— Это печать префекта претория.

— Да, мой господин, письмо доставлено не купцами, а курсором.

Алатрион нахмурился. Было видно, что это известие его совсем не обрадовало.

— Кому я мог… — пробормотал он еле слышно.

Он вскрыл цилиндр, извлёк свёрнутый папирус и пробежал глазами по первым строчкам.

— Это от Статилия!

— Что? — подался вперёд Аретей, — от Статилия Критона?

— Да. Что ж, по крайней мере это объясняет курсора.

Алатрион скользил взглядом по строкам и в какой-то момент лицо его приобрело странное выражение. Он явно был чем-то озадачен. Поднял глаза, но смотрел будто мимо Аретея. Письмо он торопливо свернул, не дочитав до конца, а ведь папирус был длинным.

— Что-то случилось? — встревожился гость.

— Нет-нет, — рассеянно пробормотал Алатрион. Он посмотрел на слугу, — ты сказал несколько? А ещё какое?

— Тут как раз и посылку доставили, — ответил горбун, — из Эфеса. Эту уже с купцом.

Он открыл перед хозяином ларец. Аретей уловил смесь ароматов. Различил розовое масло и колофонскую камедь. Так пахли знаменитые эфесские духи.

— Я всё проверил по описи, — сказал Ликимний, — у одного флакона крышка протекла. Это тот, что с маслом. А для фармакионов всё в целости. Работать можно. Из-за духов-то с купцом ругаться?

— Из-за духов? — переспросил Алатрион, — нет, к чему эти глупости. Наплевать. Иди, работай, коли с остальным всё в порядке.

Ликимний кивнул. Аретей знал, что он у Алатриона служит фармакополом, лекарства делает. Лучшие в Сирии. Собственно, именно это и составляло главный доход хозяина, а вовсе не врачебная практика. Ходили слухи, что горбун принимает заказы не только на лечебные фармакионы, но и на, скажем так, иные. Но о таком Аретей, конечно, не заикался.

Что его удивило, так это розовые духи. Зачем они Алатриону? Он жил затворником, один. Никто никогда не видел, чтобы его посещали женщины.

Или всё же…

Аретей знал о ходивших разговорах, будто кто-то из пациентов врача-затворника слышал в его доме женский голос.

— Вот, бывает же, — озадаченно сказал Алатрион, — то месяцами нет ни писем, ни новостей, а тут, словно скачки на колесницах начались.

Он так и сидел словно не в своей тарелке. Аретей заметил, что пальцы Алатриона мелко дрожат, будто свиток жжёт и держать его по меньшей мере неприятно. Хозяин прикусил губу, глаза его странно бегали.

Гость понял, что хозяину не терпится остаться одному и дочитать письмо без посторонних. Аретей поспешил откланяться.

Алатрион из вежливости пробормотал нечто невнятное, навроде: «как жаль, что ты, наконец-то, уходишь», но было видно — он очень рад тому, что гость оказался таким проницательным и тактичным.

— В общем, если встретишь пациентов, подходящих под эти условия — смело назначай им кровопускания, — сказал он на прощание, — а ещё лучше, позови меня.

Заинтригованный Аретей кивнул, уже с трудом припоминая, о каких условиях вообще речь.

Проходя вместе с горбуном к двери, он обернулся к провожавшему хозяину и успел уловить какое-то движение за его спиной, в глубине дома.

Просто причудливая игра теней.

Алатрион вернулся в кресло и развернул письмо.

Наступил вечер. Опускаясь за горизонт, солнце позолотило мрамор театра Цезаря.

Лунный серп загорелся на небе. Жители Антиохии готовились ко сну, завершали неотложные дела. Наступило время поэтов и мечтателей, тех, кому не хватало дневного времени. Тех, кто отказывался от сна и продолжал размышлять о несбыточном.

В таблинии на столе Алатриона горело два светильника, оба слева от хозяина. Один изящный, новый, из позолоченной бронзы в виде морской раковины. Другой старый, закопчённый от времени, простая медная плошка, без лишних украшательств.

В свете двух огоньков врач что-то писал, то и дело поглядывая на разложенные по столу свитки. А там было немало любопытного. Книги греческие, римские, египетские. Здесь даже имелась пара вавилонских клинописных табличек. Любой из коллег бы дар речи потерял, расскажи им Алатрион, чего там написано. Да они бы челюсти на пол уронили, от одного только осознания того, что их коллега умеет читать эти письмена.

Алатрион заглядывал попеременно в пару свитков, и делал пометки в своём папирусе. Временами посматривал на глиняную табличку. Помимо рядов мелких клиньев на ней имелся рисунок. Довольно грубый, но в нём всё же угадывалась женщина. За спиной у неё развевался плащ. А может крылья.

— Я тоже хочу почувствовать сейчас удивительную лёгкость в голове, — раздался за его спиной женский голос, — такую, о которой ты сегодня вещал своему приятелю.

— Гермиона, — ответил Алатрион, не оборачиваясь, — сколько раз я тебе говорил — не вздумай появляться перед моими гостями.

Женщина недовольно фыркнула. Алатрион всё же отвлёкся от своего папируса и посмотрел на неё.

Голая. Стоит, подбоченясь, в руке держит кубок. Интересно, который за этот вечер?

Она прошла к ложу, показно и наигранно покачивая бёдрами, как малоопытная, но истовая в служении иеродула, уверенная, будто так соблазнительнее, а значит угоднее богине.

А по сути, ведь что? Вывезли деревенскую девку в большой город, но деревню из неё так и не вывели.

— Что, теперь я не могу даже в сад выйти погулять? — обиженно спросила женщина.

— Можешь, но, когда в доме нет посторонних.

В его голосе звучало нескрываемое раздражение.

Он вернулся к работе, и перестал обращать на женщину внимание. Та разлеглась на клинэ на животе, поболтала ногами, потом повернулась на бок, отпила из кубка.

Алатрион на неё не смотрел.

— Публий, мне скучно.

Он резко повернулся к ней.

— Гермиона, я ведь предупреждал, будешь звать меня так — вырву язык.

Поджала губки. Надулась. От уголка её рта к подбородку сбегала тонкая красная полоска.

— Перед кем называть? Перед Ликимнием? Я никуда не выхожу.

— А что до «скучно»… — он встал, подошёл к стеллажу и взял в руки свиток, протянул ей — вот, почитай.

— Что это?

— Овидий. Любовные элегии. Он тоже, кстати, Публий.

Фыркнула. Едва Алатрион вернулся к столу, отбросила свиток в сторону. Вновь отпила из кубка. Покачала его в руке.

Встала, подошла к столу и уселась на него прямо перед Алатрионом, едва не скинув на пол драгоценные папирусы. Он еле успел их подхватить.

— Что ты творишь! Как ты себя ведёшь!

— Ну посмотри на меня!

— Убирайся!

Не послушалась, подалась вперёд, прижалась к нему и зашептала на ухо:

— Я не совсем голая. На мне сейчас твой подарок. Не заметил?

— Заметил. Рад, что тебе понравилось. Это лучшие духи.

Она снова недовольно фыркнула.

— Что толку в подарках, когда я вынуждена сидеть взаперти. Когда ты купил меня у отца, то говорил совсем другое. Ты обещал исполнить мечту.

— А ты сама-то её помнишь?

— Да!

— Ну и что? Я обманул? Или ты не прекрасна, как Елена? Посмотри на свою кожу. Она была бы загорелой, как у всех этих диких селянок, а сейчас белая, словно молоко.

Он усмехнулся и добавил:

— Изрядная экономия на толчёном коралле.

— Ха! — она тряхнула гривой иссиня-черных волос.

— Ты капризничаешь, будто снова начались месячные кровотечения, от которых, кстати, тоже я тебя избавил. Разве не исполнил мечту? Или ты передумала, и жалеешь, что не получила того, что есть у большинства женщин — дом, детей и прялку? Не забывай, всему есть своя цена. Если бы не я, ты бы сейчас безостановочно рожала, у тебя обвисли бы груди, раскрошились зубы, а лодыжки стали бы, как ноги у слона. А могла бы и попросту помереть в родильной горячке.

— Я хочу заниматься с тобой любовью, как все иные женщины, — с вызовом сказала Гермиона.

Алатрион прикоснулся к её груди. Сначала легко, потом сжал сильнее. Потянулся и подразнил языком сосок. Ладонь скользнула ниже, к животу. Ещё ниже.

Гермиона скривилась. Отвернулась.

Всё бесполезно. Её кожа оставалась холодной и нечувствительной.

Алатрион отстранился.

— Сейчас не время. Сыграем в эту игру позже.

— Я хочу, как раньше… — прошептала Гермиона.

— Совсем, как раньше, не будет никогда, — покачал головой Алатрион, — я предупреждал. Кто виноват, если ты плохо слушала? Что же до… некоторых неудобств… Я работаю над этим. А ты, мой Сфайропигеон, как раз помяла своей прекрасной задницей немалую часть этого труда.

Гермиона вскочила со стола и снова метнулась на клинэ. Её ноздри раздувались от злости, она прошипела:

— Раз ты меня не желаешь, я буду развлекаться, с кем хочу! Например, с этим твоим красавчиком-приятелем…

Он медленно повернулся к ней. Гермиона запнулась на полуслове и сжалась под стальным взглядом врача.

— Только попробуй, бешеная сука… — процедил Алатрион, — только тронь его. Или Ликимния. Или любого человека там, за стенами. Если я ещё раз хоть тень твоей мысли учую о том, чтобы прогуляться в городе — от тебя не останется даже горсти пепла. Ты знаешь, что я не шучу. Ты думаешь, я не знаю про сына лавочника?

Гермиона втянула голову в плечи и как будто бы в росте уменьшилась.

— Прошло две луны, — пролепетала она, — я не могу терпеть так долго…

— Можешь! — рявкнул Алатрион.

Она сползла на пол и спрятала лицо в ладонях.

Алатрион вернулся в кресло. Вздохнул, провёл ладонью по лицу, успокаиваясь.

— Можешь. Я работаю над нашим commodo vitae. Ты это знаешь.

Она всхлипнула.

Он решил сменить гнев на милость.

— Иди сюда.

Гермиона подползла к нему на четвереньках. Он подхватил её, как пушинку и усадил к себе на колени. Провёл ладонью по груди. Откинул прядь волос с её шеи и прикоснулся языком к ключице. Потом повёл его выше, до сонной артерии. Замер.

Её сердце билось редко. Очень редко. Человек уже потерял бы сознание.

Человек.

Она потянулась в его объятиях, повернула к нему лицо и приоткрыла алый рот. Провела кончиком языка по зубам. Её дыхание веяло холодом. Верхние клыки начали медленно, еле заметно вытягиваться, заостряться. Грудь её высоко вздымалась.

Алатрион лизнул её в шею и отстранился. Согнал с колен и шлёпнул по заднице.

— Ты слишком много пьёшь. Запасы, знаешь ли, не бездонны. И пополнять их — не в винный погреб спуститься.

Она снова уселась на клинэ. На сей раз без соблазнительного изящества. Сгорбилась и нахмурилась.

— Прости, я слишком взволнован. Просто сегодня я получил очень важное письмо от моего давнего знакомого. Сейчас он в Дакии, возле узурпатора. Пишет, что обнаружил подлинного ликантропа.

— Это то, что ты искал много лет? — тихо спросила Гермиона.

— Да, и это небывалая удача! На днях мы уедем из Антиохии. И отправимся на север, в новую провинцию. А там ждёт меня наш давний враг. Или друг. Или предмет моего изучения. Как уж сложится. Но я очень постараюсь до него добраться. От этого зависит всё. Не просто наше бытие — наша свобода.

Он замолчал. Встал и подошёл к маленькому окошку на уровне лица.

В небе горела полная луна. За окном лёгкий ветерок теребил кроны вековых кедров.

Алатрион закрыл глаза.

«Нигидий?»

Мелодичный завораживающий голос заставил его вздрогнуть.

Обнажённая женщина. Она — само совершенство, куда уж миловидной Гермионе, та рядом с ней — дурнушка.

Кожа — молочно-белая чешуя.

«Да, госпожа моя».

«Что с тобой? Твои мысли мечутся».

«Прости меня. Я действительно сегодня рассеян. Это письмо… оно выбило меня из колеи. Я думал, что буду готов, но, кажется, ошибался».

«Ты слишком возбуждён, это может помешать. Успокойся».

«Конечно. Как прикажешь».

«Нигидий. Волк не нужен. Важны волчата».

«Да, госпожа».

Видение исчезло. Он выдохнул. Повернулся к испуганной Гермионе и медленно проговорил:

— Immolabimus iuvenibus animalibus.

Конец первой книги