Волки

II. Беглец

Туман. Бледная дымка неподвижно висит над гладкой поверхностью воды. Порыв ветра и она исчезнет, растворится в стылом воздухе осеннего утра…

Ветра нет. Ни света, ни тьмы. Серое безмолвие плотной пеленой предрассветного полумрака застилает глаза. Какой маленький мир… Протяни вперёд руку, и она скроется за его несуществующей границей. Кончики пальцев теряют чёткие очертания, сливаются с туманом. Маленький бесконечный мир вечной осени, ничто посреди нигде. Может быть, это уже смерть?

Туман. Сморщившийся, почерневший лист, соринка в глазу великана, медленно скользит в мутном зеркале озера, увлекаемый водоворотом подводных ключей. Парит в вечности полусна, серого мира остановившегося времени, границы между ночью и днём.

Полусон. Дыхание замедленно, веки налиты свинцом, а стоит приподнять их, потратив последние силы — перед глазами плывут размытые тени неведомых чудищ. Они тянут свои когтистые руки в намерении схватить, сожрать.

И откуда-то из тёмных глубин спящего разума приходит спасительное осознание, что это лишь еловые лапы.

Быть может, нужно бороться? Встать, сделать шаг. Это же так просто.

Нет сил.

Полусон забрал их все, без остатка. Убил призрачную надежду, что сегодня удастся избежать неумолимо подступающего безумия. Громовержец за что-то разгневался на Владычицу луны и нагнал свинцовых туч, скрывших её лик. В ночь своего союза с Сабазием Бендида-охотница, Великая Мать, оказалась слепа. Серебряный свет полной луны не смог пробиться сквозь тучи, но проклятая кровь подданных рогатого бога всё равно пробудилась. Ничто ей тучи…

Значит, все бесполезно. Не убежать, не спрятаться даже под землю. Безумие всё равно настигнет. Даже в самые чёрные дни истерзанная душа ещё не знала такого беспросветного отчаяния.

Ночью шёл снег. Настоящая метель, такая редкая в это время года. Земля за последние несколько дней подмёрзла, но озеро ещё не успело спрятаться от наступающей зимы под ледяным щитом. Снежинки умирали, касаясь волн. К утру ветер стих и родился туман. Будто облако село на землю и вобрало в себя всю округу.

Сколько же длилась эта проклятая ночь? Может быть, тысячу лет. Время замерло, почти остановилось, потекло лениво, словно мёд.

Казалось, утро уже никогда не придёт. А потом разгоряченного лица коснулась целительная прохлада.

Вернулся ветер. Не тот вихрь, что накануне гнал снежное облако и наслаждался собственной силой, заставляя кланяться деревья. Другой. Лёгкий, едва ощутимый ветерок.

Серые клочья неспешно поплыли над водой, исчезая в небытие, оседая инеем на камнях, на стеблях травы, на листьях папоротника.

Зыбкая ткань реальности затрещала по швам, обнажила яркое многоцветье красок. Они стремительно и неудержимо ворвались в маленький серый мирок и заполнили его подобно водам, прорвавшим речную запруду.

И полусон отступил.

Возле кромки воды, в пещерке, образованной обрывистым берегом и спутанными, обнажёнными корнями кривотелой сосны, согнувшись, словно младенец в утробе матери, сидел человек. Он неуклюже кутался в грязно-бурую, кое-где протёртую до дыр меховую безрукавку. Она явно была ему велика, но укрыть его полностью, подобно одеялу, не могла. Потому человек и скорчился в три погибели, словно пытался стать меньше и целиком спрятаться от жгучего холода.

Едва просветлело, он поднял голову и, дрожа всем телом, осторожно выглянул из своего укрытия. Осмотрелся и вылез наружу.

Это был подросток, лет четырнадцати на вид, не слишком высокий и очень худой. Худоба явно не была природной, от родителей парень унаследовал крепкий костяк. Видать, отец его мог похвастаться немалой силой и шириной плеч, но отпрыск, судя по всему, переживал далеко не лучшие времена.

Он был измождён, грязная кожа испещрена ссадинами и кровоподтёками, длинные, давно не чёсаные волосы спутались, свалялись, превратившись в воронье гнездо. Юноша был бос и оборван. Грязная льняная рубаха разодрана от ворота почти до подола. В одной штанине зияла длинная прореха.

Юноша спустился к воде, присел на корточки и поплескал ледяных горстей себе в лицо.

Взгляд его стал более осмысленным. Он выпрямился во весь рост. Трясло его все меньше, словно не босиком на снегу стоял, а посреди натопленной комнаты богатого дома с дощатым полом. Несколько раз он глубоко вздохнул-выдохнул, выпустив облака белого пара. И побрёл вдоль берега озера.

Первые шаги его были осторожны, но постепенно в них появилось больше уверенности. Юноша перестал дрожать. Странное дело — через несколько минут после того, как он вылез из укрытия, уже ничто не напоминало про недавний жестокий озноб. Будто и не зима вокруг.

Снег скрывал острые камни и сосновые шишки, но юноша, казалось, не замечал их, будто не знакомы его огрубевшие ступни с обувью.

Знакомы. Босиком юноша бегал лишь в бесштанном детстве, а как подрос — стал хвастать среди сверстников, коматов-простолюдинов дорогими сапогами, какие носят лишь важные тарабосты и знатные дружинники-пилеаты. Происходил юноша из семьи не бедной и весьма родовитой.

Его звали Бергей, сын Сирма. Человек, которого он называл своим отцом, состоял в свите Децебала и в прошлые годы на пирах сидел по левую руку от царя, десятым, что говорило о его не самом низком положении в царстве.

Тарабост Сирм слыл умелым и храбрым воином и, проживи он дольше, возможно, поднялся бы ещё выше, но слишком рано призвал его душу Залмоксис.

Сирм пал в последнем сражении прошлой войны с римлянами. Четыре года назад. Бергей помнил, как друзья отца, суровые воины, Вежина, Бицилис, брат царя Диег, приходили в их дом, пытались успокоить безутешную мать. Ему, десятилетнему мальчишке, взъерошив непослушные русые волосы, рассказывали, как храбро сражался его отец, как много «красношеих» он убил.

«Сирм теперь в чертогах Залмоксиса. Где же ещё ему быть, храбрейшему из храбрых? Ты отцом гордиться должен, Бергей».

Он гордился. Изо всех своих малых детских сил пытался выглядеть взрослым, торжественно-серьёзным и невозмутимым. Боялся, что его начнут о чём-нибудь спрашивать, придётся отвечать и дрожащий голос всем этим суровым мужам расскажет, что они говорят не с равным себе, а с сопливым мальчишкой, зарёванным и несчастным. Ему хотелось убежать, спрятаться, провалиться сквозь землю или хотя бы оказаться в углу, где смирно сидел младший брат.

Дарса был спокоен. На поминках по отцу его, четырёхлетнего малыша, нарядили по-взрослому. На ногах маленькие мягкие сапожки, какие не по достатку простолюдинам. На голове войлочная шапка, на плечах плащик с фигурной фибулой. В купе с серьёзным выражением лица вид он имел до того нелепый, что Бергей, бросив на него косой взгляд, улыбнулся сквозь слёзы. Их он так и не сумел сдержать и теперь размазывал по щекам. Надеялся, что никто не успел увидеть.

Про Дарсу, непоседливого и шкодливого малыша, мать говорила, будто у него шило в заднице, но в тот скорбный день он был не по годам рассудителен и несуетлив. Сказали смирно сидеть и не цепляться к взрослым — он и сидел, ничем не выдавая своего присутствия.

Дарса не понимал, что происходит, но чувствовал — что-то нехорошее. А ещё ему не нравились слёзы мамы и Меды.

У Меды, старшей сестры, которой в тот год исполнилось пятнадцать, уже был жених. К ней сватался молодой Эптар, красавец и герой, отличившийся в первом же своём бою, где он сразил римского сигнифера. Эптар Бергею не нравился. Слишком важничал. Да и по шее от него получать доводилось. За дело, конечно. Был за Бергеем грешок. Имел он склонность к изобретательным и далеко не всегда безобидным и безвредным шуткам. Раньше имел. Как давно это было… Целую вечность назад. Будто с кем-то другим…

Друзья Сирма не скупились на славословия жениху и невесте, восхищались тем, как маленький Дарса похож на отца, пророчили, что он непременно вырастет в могучего воина и «красношеих» убьёт втрое больше, чем родитель.

«Разве снова будет с ними война?» — спрашивал Бергей.

Его хлопали по плечу и уверенно отвечали:

«Будет, парень. На твой век сполна хватит. Римляне нас согнули, но не сломали. Ещё посмотрим, чья возьмёт».

Многим из тех, кто говорил эти речи, так и не довелось увидеть, чья в итоге взяла. Наверное, оно и к лучшему. Те, кто ушёл в чертоги Залмоксиса, освободились от душащих пут безысходности. Теперь они проводят дни вечности в безмятежных пирах. Какое им дело до оставшихся? А тем предстояло полной чашей испить горькое вино поражения.

Пройдя немного вдоль берега озера, Бергей свернул в ельник. Там, за пушистыми зелёными шатрами пряталась небольшая кособокая избушка. Прежде Бергей редко бывал в окрестностях Апула и не знал, кто здесь раньше жил. Возможно, это была заимка охотника. Не исключено, что тут обитал праведный отшельник-плест. Из тех, что уходят в глушь подальше от женщин, вина и прочих соблазнов. А то и вовсе капнобат, «блуждающий в дыму». Жрец. Колдун.

Так или иначе, дом пустовал уже очень давно. Он обветшал, врос в землю. Прогнившая, чёрная, засыпанная бурой хвоей соломенная крыша обрушилась. Впрочем, часть её все ещё перекрывала стены. Какая-никакая, а все же защита от непогоды.

Когда Бергей набрёл на избушку три дня назад, то обнаружил повсюду возле неё медвежьи следы. Косолапый побывал здесь не так давно, из любопытства залез внутрь, зачем-то сорвал дверь, которая и так еле-еле держалась на трёх полосках кожи, прибитых к косяку вместо петель. Медведь вытащил наружу старый полупустой мешок, разодрал его. Странно, что он им заинтересовался: зловоние от мешка разило на две дюжины шагов. Когда-то внутри хранился лук, но он давным-давно сгнил и превратился в вонючую чёрно-зелёную массу.

Бергей боялся, что зверь вернётся, но не осталось сил идти дальше, и он решил здесь отлежаться. Ничего съестного в доме не нашлось. Почти. Бергей отыскал несколько зёрнышек полбы, не замеченных белками и птицами. Сжевал их, однако живот от такой «трапезы» лишь громче заурчал.

Тогда его в первый раз посетила мысль, что, наверное, не стоило сбегать от Тзира. Те, кто остались с ним, сейчас, поди, сыты. Устыдившись малодушия, Бергей запретил себе думать об этом.

Тзир шёл к горе Когайонон, а Бергею нужно было в Сармизегетузу. Позарез. Он очень спешил, вот только по молодости лет и свойственной этому возрасту глупости не озаботился припасами. С другой стороны, где их взять? Только ограбить Тзира и товарищей, своих сверстников. Бергей ещё не дошёл до той черты, за которой воровство у своих ради спасения собственной шкуры уже не вызывало никаких угрызений совести.

Рванул он налегке, не подумав о том, что в результате дорога выйдет дольше. Так и получилось. До Сармизегетузы ещё далеко, а Бергей от голода и усталости уже еле волочил ноги.

Зима торопилась занять место осени, ночи становились все холоднее. Снег в этом году выпал рано. Из тёплых вещей у Бергея имелась меховая безрукавка, которую выдал ему Тзир, но много ли в ней толку, если он всю ночь просидел на снегу почти без штанов и босиком?

Всю ночь? Он не помнил. Вообще не помнил ровным счётом ничего с прошлого вечера. А заночевать он собирался в доме. Наломал лапника для устройства постели, развёл огонь. Бергей даже нашёл кремень, кресало и сухой трут в каком-то уцелевшем горшке. Правда, они не понадобились — у юноши имелись свои. А также хороший нож. Все же сбежал от Тзира он не совсем с пустыми руками.

Бергей распустил подол рубахи на нитки, сплёл петлю и смастерил ловушку, в надежде приманить на гроздь рябины пернатую живность. В первый день никого так и не поймал. Во второй повезло — попался глупый рябчик.

Первую ночь он провёл в доме. Она прошла без происшествий. Что же выбросило его наружу в следующую?

Бергей потерял счёт дням, но сразу понял, что во вторую ночь будет полнолуние. Небо затянули тучи, луны не видать, однако ощущение близкого полусна появились, едва начало темнеть. За последний год эти предчувствия становились все более отчётливыми. Медленно, неспешно накатывала боль во всех суставах, мышцы сводили судороги, кожа пылала в горячке. Перед глазами плыли цветные круги. Слух обострился так, что завывание ветра воспринималось, как рёв боевой трубы у самого уха. Движение глаз наказывалось режущей болью. Бергей боялся лишний раз косить ими, смотрел лишь перед собой, при этом вдвое чаще обычного моргал. Шея еле ворочалась.

Сознание то меркло, то пробуждалось вновь. Он не понимал, наяву всё это с ним происходит или во сне, потому и называл такое состояние полусном.

Это началось чуть больше года назад, и повторялось, как он уже убедился, в ночь союза Бендиды и Сабазия. В полнолуние. Но первое время эта странная хворь, если её так можно назвать, была гораздо слабее. Месяц за месяцем она усиливалась. Сначала он помнил всё, что с ним происходило. Напасть переживал дома, в постели, как и любую другую «понятную» болезнь. Видел беспокойство матери. Она тоже быстро обратила внимание на закономерность повторения недуга и позвала знахаря. Тот лишь руками развёл и посоветовал ехать на Когайонон, к Залдасу, жрецу рогатого Сабазия. В Дакии тот был известен каждому мальчику. Именно он встречал юношей в «волчьих пещерах». Когда они выходили наружу, измученные, совершенно обезумевшие от конопляного дыма, он накрывал каждого серой шкурой под радостные приветственные крики взрослых воинов, увлекавших новоиспечённых «волков» в бешеный танец вокруг огромного костра. И они плясали в исступлении, часто теряя сознание.

Почти никто потом не помнил, что же происходило с ними внутри, но едва эта странная хворь вцепилась в Бергея, он осознал, что принесённые ею ощущения знакомы ему. Он уже переживал подобное там, в «волчьих пещерах». Но сверстники, которых он осторожно расспросил, не было ли с ними чего-то похожего, лишь пожимали плечами.

Эптар отвёз их с матерью на священную гору и том Залдас долго расспрашивал Бергея об ощущениях, потом заявил матери, что, если состояние мальчика будет ухудшаться, нужно снова привезти его сюда и оставить здесь. Мать изрядно перепугалась. Однако до этого не дошло.

Три месяца назад, когда «красношеие» замыкали кольцо вокруг Сармизегетузы, Бицилис, правая рука Децебала, отдал приказ одному из лучших своих воинов, Тзиру по прозвищу Скрета, что означало «кольцо» (он носил золотую серьгу в ухе) вывести из города всех юношей, не достигших шестнадцати лет, но уже побывавших в «волчьих пещерах». Тзир приказ исполнил. Он и ещё несколько воинов разбили лагерь в горах восточнее столицы. Выкопали землянки.

Бергей не понимал, почему Бицилис заставил их уйти. Юноша рвался драться на стенах с захватчиками. Ведь он уже мужчина. Почему они бежали и зарылись под землю, как мыши? Он, отпрыск знатного рода, дерзил Тзиру, даже обозвал его трусом. За это получил столь мощную затрещину, что душа едва не распрощалась с телом. Тзир был, как обычно, немногословен и ничего не объяснял своим подопечным. Бергей рвался назад. В Сармизегетузе остались мать и восьмилетний Дарса, Меда и Эптар. Эптар будет сражаться, а Бергей протирать штаны вдалеке. Какой стыд…

Едва деревья в долинах начали облачаться в золотые одежды, пришла весть о падении Сармизегетузы. В тот же день Бергей и несколько мальчишек пытались бежать из лагеря. Были пойманы и нещадно биты, так, что несколько дней могли лишь лежать на животе. Бергей возненавидел Тзира всей душой. Под градом ударов он поносил его последними словами. Суровый воин, охаживая бунтовщика палкой, молчал. Позже юноша приметил, что в бороде Тзира в те дни изрядно прибавилось седины.

Через четыре дня после наказания, когда Бергей ещё отлёживался, случилось очередное полнолуние. Напасть, терзавшая юношу, в тот раз была намного, просто несравнимо сильнее, чем раньше. Он чувствовал, что неведомая сила буквально выворачивает его наизнанку. Наутро, когда он пришёл в себя, один из приятелей, товарищей по неудачливому побегу сказал ему:

— У тебя ночью что-то странное творилось с лицом.

— Что? — удивился Бергей.

— Я так и не понял. Да может и показалось.

В темноте, в пляске пламени костра, наверное, действительно показалось. Вот только темнота и костёр бывают каждую ночь, а на следующую никто не говорил Бергею, будто у него что-то странное происходит с лицом.

Несколько дней назад в лагерь пришёл человек. Он перекинулся с Тзиром парой слов, после чего сразу исчез. Сидение на месте закончилось. Тзир объявил юношам, что они уходят на Когайонон. По дороге сбежать было проще, и Бергей своего шанса не упустил. Но далеко не все прошло, как по маслу. Бежал Бергей ночью, а свой мешок с вещами прихватить не смог. Мешок лежал у костра, где сидели часовые. Так распорядился Тзир.

Бергей махнул рукой на вещи. До Сармизегетузы он рассчитывал добраться за три дня. Вот только совсем не подумал, что как раз в эти дни наступит зима. Места тут были незнакомые. Тропа спряталась под снегом, он потерял её, долго искал, чудом нашёл. Выбился из сил, оголодал. На пятый день он набрёл на эту избушку. Здесь и случился очередной приступ.

Настораживала не только потеря памяти. Почему-то он не мёрз. Вообще. Ночь провёл в снегу, на ветру. И ничего. Теперь он думал, что озноб, в котором его колотило, когда он пришёл в себя, был вызван вовсе не холодом. Ненормальность происходящего очень пугала.

В доме он нашёл свою обувь. Странно. Ведь он не снимал её вчера. Или снимал? Но зачем?

Поршни, скроенные из одного куска кожи, были порваны. Шнуровка лопнула. Бергей удивлённо покосился на свою разодранную рубаху. Царапин и ссадин на груди и животе хватало, в том числе имелись и свежие, явно заработанные прошлой ночью, но глубоких порезов не было.

Обувь пришла в негодность, и все же он попытался восстановить её, как смог. Связал разорванную шнуровку, обмотал ступни полосами, оторванными от подола рубахи. Надолго, конечно, не хватит.

Недоеденные остатки рябчика пропали. Он припас часть мяса, собираясь растянуть на всю дорогу, но пока где-то шатался ночью, его добычу стащил и умял кто-то другой.

Оставаться здесь было бессмысленно, Бергей чувствовал себя лучше. Вещей у него почти не было, потому сборы не затянулись. Разобравшись с обувью, юноша двинулся прочь от озера по едва заметной тропе, что вела на юго-запад. К Сармизегетузе.