Неправда! Отрекаются любя.
Спасаясь от чужого равнодушья.
В попытках не терять себя,
И не тревожить больше чью-то душу,
Неправда! Отрекаются любя.
Устав от бесконечных споров,
В правоте чужого " я",
Неся с собою чемодан укоров.
Неправда. Отрекаются любя.
Вытаскивая из сердец занозы,
Угрюмые любители дождя,
В котором так удобно прятать слезы.
Конечно, отрекаются любя.
Бокал вина и сигарета в кресле...
Правда, чтобы изменить, себя
Распять придётся, чтоб потом воскреснуть.*
________
*Надежда Чернявская
Исколотые вены, заботливо перевязанные бинтами.
Хрупкая фигурка, совсем истончившаяся за эти дни.
И такой сильный, вынимающий душу голос.
Вынимающий, полощущий её в каком-то живительном растворе и возвращающий обратно.
И, может, конечно, всё дело в мосте, но Игорю казалось, он черпал силы в этом голосе.
Мелодичном и чистом, как музыка ветра.
— Прости, что соврала про Сестрорецк, — сказала Света.
— Ничего, — ответил Игорь. — Я бы тоже, наверное, не сказал. Жалость — не самое приятное чувство, особенно когда с ней относятся к тебе. А уж когда носятся, как со стеклянной вазой, боясь не то сказать, не то сделать, и ходят на цыпочках, и смотрят больными глазами, словно ты уже не человек, а так… Я понимаю.
— Спасибо за цветы и подарки, — развернулась к нему Света.
Наварский хотел скрыть, что это он, но что уже. Да и трудно было не догадаться.
— Не за что, — ответил Игорь. — Надеюсь, они тебя порадовали.
— Очень. Я скучала, — погладила она его по лацкану пиджака и ткнулась лбом в плечо.
— Я тоже, — погладил он её по спине.
— Я думала, мы больше никогда не увидимся. Никогда-никогда.
— И я, — вздохнул Наварский.
Словно вся его жизнь сейчас была под прицелом камер и самых злых, беспощадных критиков, которым он постоянно должен доказывать своё право на чувства, кроме любви к жене, он прям слышал, как сейчас они зашипели: «Ага, обнимаешь её. Какое же это платоническое!».
И пусть никто его не понял, да и не пытался понять — ни друг, ни жена, ни все те люди, которым всё время приходится что-то объяснять и доказывать, просто потому, что у них такого не было, в их картину мира не вписывается, значит, не может быть ни у кого, плевать — он её обнял.
И это были самые чистые, самые добрые, самые бережные и самые целомудренные объятия, какие только могли быть.
Он так чувствовал, они были, его чувства: глубокая близость, теплота, принятие, поддержка, хотя, по мнению некоторых, не имели права на существование. Да пошли вы все!
— Ты умираешь? — спросил он тихо.
— Помнишь, я сказала, что моя жизнь похожа на плохую выдумку? Дочь неизвестного художника, рано умершая мать, изнасилование, самоубийство отца — уже этого достаточно для дешёвой мелодрамы. Слишком трагично, слишком скверно, слишком пошло даже для выдумки, а уж для жизни и подавно. Но, да, ещё не всё. У меня рак. Меланома, особо агрессивная из-за моих особенностей — избытка жёлтого пигмента феомеланина.
— Сколько? — спросил Наварский. Он знал, что меланома и правда чертовски злокачественная дрянь. — Сколько тебе осталось?
— Полгода по самым оптимистичным прогнозам.
Так вот почему она сказала, что его нет в её будущем. Что она хотела, чтобы это всего лишь продлилось чуть-чуть дольше. Теперь Игорь знал на сколько — всего на полгода.
Почему жила так легко, словно её не касались ни грязь, ни обыденность, ни пошлость во всех её значениях. Человека, что сморит на другую сторону, уже не задевают какие-то несовершенства этой. Почему у неё не было никого — ни близких, ни друзей, ни подруг — она ни к кому не хотела привязываться, а точнее, привязывать к себе — пусть её уход некому будет оплакивать, пусть никто из-за неё не страдает. Но какой бы сильной она ни была, как и всем, ей было одиноко и страшно, и она позволила себе его. Наверное, нечестно и эгоистично, но позволила.
Наверное, если бы они не расстались, она бы сказала ему, что больна.
Но они расстались. И он никогда бы не узнал, ни о её болезни, ни о том, как сильно она страдала, если бы она упала в обморок где-нибудь несколькими шагами дальше — в коридоре, в холле, на улице.
Но до чего же, глядя на эту желтоглазую девушку, не верилось в летальность болезни и неизбежность смерти.
Ведь у неё могла быть впереди целая жизнь, полная больших и маленьких свершений, стихов, мостов и чёртовых голубей, что курлыкали под ногами.
Как же это было несправедливо.
Потом меня любить не надо… Рискните полюбить сейчас… За искренность и разность взглядов, За то, что я живу средь вас…
Потом любить намного проще, Когда уже взойду с травой, Когда забуду шелест рощи И пенье птиц над головой…
Когда несправедливость встретив, Уже ответить не смогу. Я и на том далёком свете В себе ребенка сберегу,
Неприспособленного к миру, В котором правит капитал. Не сотворив себе кумира, И модной куклою не став.
И лишь в любви я вижу смысл… Она, как солнце в небесах. В моей душе цветут ирисы Сквозь капли соли, что в глазах…
Я никого не заставляю Ни понимать меня, ни льстить… Но вот пока ещё живая, Хочу сейчас предупредить:
Потом меня любить не нужно. Принять сейчас – всегда трудней, А также видеть звёзды в лужах И уважать живых людей…*
___
*Ирина Самарина-Лабиринт