— Может, ты всё не так поняла? — перезванивала мама в третий раз за вечер.
Я уже и бельё перегладила, и форму Веронике на завтра отутюжила, и даже рубашки Наварского помиловала: сначала хотела спихнуть их в мешок, как есть, мятые, пусть его Муза гладит, но потом поставила телефон на громкую связь и стала отпаривать пересохшую ткань.
— Что я неправильно поняла, мам? — вздохнула я тяжело.
Мама, как обычно, заняла позицию, что я сама во всём виновата. В чём только за эти три звонка она меня уже не обвинила. И в том, что я себя запустила, и в том, что интересуюсь только едой да тряпками. Теперь вот, очередное…
— Ты же никогда до конца не дослушаешь, а уже делаешь выводы. Может, он и не собирался уходить-то?
— Он и не собирался, — зашипела я утюгом, выдавшим порцию пара. — Это я его выгнала. По-твоему, я должна была уйти сама? Вещи в узелок, ребёнка за руку и куда глаза глядят?
— Ну, я даже и не сомневалась, что это ты. Ты указала ему за дверь и разбираться ни в чём не стала, — словно не слышала она меня.
— Ну, кое в чём я разобралась, — усмехнулась я горько.
— Довела мужика, — бухтела мама.
Никогда не понимала: почему она никогда не вставала на мою сторону. Даже в детстве.
Однажды, когда мне не было и семи, какой-то мальчишка на улице кинул в меня камнем. И разбил лоб. Первый раз в первый класс я пошла с отметиной на лбу, мне даже чёлку постригли, чтобы её прикрыть, но первое, что сказала мама, когда я прибежала заплаканная, вся в крови: «Сама виновата».
Если бы не было фотографий, я бы и не запомнила, откуда у меня на лбу шрам, но я запомнила мамины слова. И сейчас она снова во всём винила меня.
— Он собирался уйти, мам. Он сказал: «Надо подготовить девочек», «Девчонкам нужно привыкнуть». К чему? — со скрипом, с нежеланием, но всё же возвращалась я к разговору, после которого всё рухнуло. Казалось, он состоялся так давно, что совсем истёрся в памяти.
— Ты знаешь, а я сейчас вспомнила, — ответила мама, — Игорь говорил то же самое: «дети должны привыкнуть», «дети не понимают» обо мне, когда ты завела роман, а я была вынуждена приехать, потому что ни один человек не в состоянии зарабатывать и сидеть с двумя детьми одновременно. Он взял отпуск, потом отпуск без содержания, но кто-то же должен кормить семью. Твоему мужу нужна была помощь.
— Это мне нужна была помощь, мама!
Я мысленно видела, как она сейчас поджала губы. Да, она была последним человеком, к которому я обратилась бы за помощью, но у Наварского не было выхода.
Она прилетела и тогда, видимо, разочаровалась во мне окончательно.
Прилетела, хотя ненавидела детей. Не моих, не наших с Игорем, вообще. А наши, конечно, капризничали, она им тоже не нравилась. И он сказал: «Дети должны привыкнуть».
А может, он сделал это намеренно: позвал мою мать? — замерла я. Или просто так вышло?
Но именно мамин приезд меня и отрезвил.
Я словно очнулась и вдруг поняла, что мне всё это не надо. Что я веду себя просто безобразно.
Что мне не нужен понимающий мужик-психолог с глазами, синими как омут, в который меня с такой силой затягивало. Мне нужен мой суровый, ироничный муж, который говорит: «Отправь им селфи», когда в техподдержке просят: «Сделайте фото ошибки».
Нужны мои дети, нужен мой дом, где не будет командовать моя мать: приучать Веронику к горшку, заставлять Аню писать правой рукой и травить моего мужа сырниками, в которых муки и растительного масла больше, чем творога.
Может, человека иногда полезно хорошенько встряхнуть, чтобы мозги встали на место?
— Чёрт! — подхватила я утюг, но поздно. Уже приятно запахло дымком, и на любимой рубашке Наварского остался треугольный отпечаток.
— Сожгла? — догадалась мама. Как у неё только это получалось — видеть меня насквозь.
— Сожгла, — выдохнула я.
— Я думаю, Игорь хотел подготовить детей к тому, что в его жизни есть другой человек, женщина, друг, которого они могут принять, а могут не принять, но она есть.
— Вот спасибо, мам! — выдернула я из розетки утюг и отшвырнула в сторону рубашку, которую всё равно придётся выкинуть или сделать из неё куклу Вуду.