Я тогда тебя забуду

НЕПРИЯТНОСТИ В НОВОМ ДОМЕ

Никогда еще в Малом Перелазе никто не строил каменных домов. А Степан Фалалеев построил. Умный, богатый и работящий мужик был.

Когда еще дом строили, так мы бегали около — лучше забавы не было. Но вот он уже готов, и завтра его должны освящать и справлять новоселье.

Удивительно ли, что утром мы прибежали к новому дому ни свет ни заря, как мухи на мед прилипли к его огромным окнам и смотрели внутрь.

Вот Степан встал, подошел к лампадке, поправил огонек, перекрестился и разбудил всех домашних. Проснулись жена и дочь, обе высокие, сильные и статные. Встали ребята, четверо парней, все один к одному — красивые, ладные, опрятные и сильные, от десяти до двадцати лет. Сели за стол.

Посмотрел Степан на сыновей, возгордился и поучающе сказал:

— Вот, парни, дом какой я вам сделал. В округе до самой волости такого нет. А вы его расширяйте, я ведь не сто лет жить буду. Передний заднему мост должон быть.

Когда позавтракали и вся семья встала из-за стола, Степан указал:

— А теперь убрать весь дом.

Мы уже из дверей смотрели на все, что делается в доме, как на театральное представление.

— Сегодня освящать будем, — продолжал свои указания Степан, — баба Шуня придет. Попа звать не будем — дорого, бают, берет. А где сейчас деньги большие возьмешь! И без него в копеечку влетит.

Сыновья выкатили на середину дома бочку с брагой. Степан и вся семья начали осмотр хозяйства. «Вот я и выстроился!» — выпирало из Степана, кричало и хвастало.

— Благолепие, — произнес Степан по-хозяйски, осматривая первым делом богатое убранство и украшение дома.

Он встал во весь рост, подпрыгнул на месте, пытаясь поколебать пол, но ни одна половица не дрогнула. Степан остался доволен:

— Вот что значит фундамент. Навечно. Меня не будет, а основание неколебимо останется.

Посмотрел на стены, заглянул на полати и на печь.

— А ведь выстоялся дом-то, просох и совсем годен для жила, — заключил Степан, потом уставился в голбец, ловко схватил таракана и был доволен: знал, что тараканы в новый дом наперед хозяина перебираются.

Бросил таракана на пол, с удовольствием раздавил сапогом. Просмотрел внимательно деревянную приделку у печи, лаз, ведущий на полати, сход в подполье. Долго разглядывал казенку у печи, деревянную лежанку, широкую лавку, рундук для спанья. Опять остался доволен.

Потрогал ветровые оконные запоры. Ни у кого таких не было в деревне. Растворил обе половинки окна, посадил их на распорные крючки. Потрогал половинки, покачал и подергал — убедился, что держатся прочно. Остался опять доволен.

Прошел в горницу. За ним торжественно проплыла вся семья. Мы прошмыгнули следом. На улице было жарко, а в горнице прохладно, чисто и ничего лишнего. Ни голбца, ни полатей, только печь с трубой да в углу вместо киота образ.

— Ах ты, денег пожалел, — сказал Степан, — надо было голландку поставить да табуреток накупить в Большом Перелазе.

Но Анна, жена, постаралась успокоить его:

— Ниче, Степан Миколаич, в большом дому, чего ни хватишься, всего нет. Большому больше и надобно.

Степан удовлетворенно кивнул.

Вышли на задворье. Осмотрели все хлевы под общим навесом, зады двора, гумно.

И, видя все это богатство, Степан совсем успокоился. Что до́ма есть, за тем к соседу не ходить.

Так шел и шел важный и довольный Степан, иногда нет-нет да и произнесет чуть слышно:

— Резьбу кружевную сделаю. Будет изрядно. Из ряду вон хорошо.

Мы шли за ним тоже довольные, словно нам всем этим пользоваться придется.

И вдруг, когда подошли к дому и Степан все досконально осмотрел, он остановился как вкопанный, вытер вспотевшую шею тряпицей; лицо его побагровело.

— Ты смотри, мать, — обратился он к Анне, — вот люди! Все-таки грош приткнули.

Мы подошли поближе и увидели: в столб, поддерживающий крыльцо, в самое видное место был вдавлен грош. Известно каждому: если воткнуть в избу грош, то хозяин разорится.

И тут Степан повернулся вдруг к нам с яростью и злобой:

— А вы что тут?! А ну отсюда, чтобы духу вашего не было!

Мы разбежались, разлетелись кто куда, чтобы опять собраться сюда вечером, когда будет праздник.

Но вечера ждать не пришлось. Недаром говорится, что нога глупого спешит в чужой дом. Не успели мы разойтись, как увидели Абрама и Митрофана, которые торопились в гости. Именно они и пришли первыми в новый дом Степана (нас никто за людей пока не считал).

Абрам и Митрофан — первые пьяницы в деревне — всегда приходили на любой праздник раньше всех.

— Хозяева не живут? — спросил робко Митрофан, с опасением приоткрыв дверь.

Абрам ни перед кем не угодничал. Поэтому он шире распахнул дверь и крикнул внутрь:

— Спят или уже вставши?

При этом Абрам протолкнул Митрофана в дом.

Хозяин нехотя вышел навстречу дорогим гостям, широко развел руки — стал похож на ветряную мельницу — и пригласил войти. Гости стояли. Митрофан был растерян и подавлен, Абрам гордо смотрел по сторонам.

Митрофан комкал в руках картуз и умиленно говорил:

— Ну, Степан Миколаич, не дом, а царский дворец. Небось из волости видно?

— Да, если на крышу взлезть, то церкву в Большом Перелазе вполне увидишь. — Степану понравились растерянность и восторг Митрофана.

— А денег-то, верно, тыща? Али две, не меньше?

Степан не стал отвечать, только ухмылялся; потом, широко улыбаясь и разглаживая обильную бороду, предложил, показывая на бочку:

— Ну, заходите, с новосельем-то попробуйте бражки. Почните с богом.

Митрофан долго вытирал лапти о коврик и нерешительно, озираясь по сторонам и стараясь ничего не упустить из виду и ничего не забыть, чтобы потом было о чем рассказать, вошел в дом. Абрам вытирать ноги не стал, так вошел.

Через какое-то время они вышли из дома в обнимку, как два родных брата. Степан вышел вслед за ними и встал в неподвижной позе. На лице его уже играла презрительная улыбка, выражение превосходства и оказанного одолжения не сходило с него.

Митрофан освободился от рук обнимавшего его Абрама, повернулся к Степану, низко поклонился, еле удержавшись на ногах, и заикнулся было:

— Вашей милостью…

Но Абрам дернул его за рукав и потащил за собой. Он был возмущен поведением друга:

— Что в тебе, черт, что ли, сидит? Кто тебя так сгибает перед ним? Сейчас перед богом никто на колени не встает, а ты перед этим мироедом!

На это Степан пригрозил:

— Богохульник ты и завистник, Абрам. Погоди вот весной за хлебом придешь.

— Это ты богохульник, — ответил Абрам. — Погли-ко, чем хвалиться нашел — домом каменным, а мы не чета тебе, мы именем господа нашего хвалимся.

— Дак ведь тебе больше и хвалиться-то нечем. Вшами, что ли?

Митрофан тупо слушал их перебранку. Видно было, что он ничего не понимает, только глаза с одного на другого переводил, потом упал и уснул. На это Абрам отреагировал сразу:

— Они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо.

Степан ответил хмуро:

— Хватит киятер-то разводить.

Но Абрам уже не мог успокоиться:

— Это ты киятер-то играешь! На чужие деньги построился!

— Дармоед, огородное чучело! — взорвался Степан и крикнул: — Эй, кто там есть? Спусти на него собаку!

Но Абрам угрожающе произнес:

— Не смей! Ты Абрама не трожь. Все сожгу, ничего не оставлю! Ты меня знаешь.

Когда выскочила из двора собака и почему-то бросилась на спящего Митрофана, Степан ловко ухватил ее за ошейник и оттянул в сторону, а Митрофан, разбуженный и напуганный лаем собаки, поднялся сначала на четвереньки, потом на колени и произнес:

— Ну и что, богатому завсе праздник.

Абрам поддержал его, обнял и, повернувшись к Степану, сказал:

— Ты, Степан, бойся. И тебя беда зацепить может.

— Не каркай! — ответил Степан, с ожесточением плюнул вслед дорогим гостям, выругался и еще долго не мог успокоиться: — Напился на дармовщину да тебе же и пакостит. Вишь ты, скоты, с утра пораньше напились-наелись на чужой счет, да и дверьми хлопнули, дармоеды.

Это была вторая неприятность для Степана, которая омрачила его настроение еще больше, чем приткнутый грош в столбе крыльца.

А по деревне из края в край уже разносились пьяные голоса Абрама и Митрофана, которые забыли и то, по какому поводу они напились, и то, кто их угостил, и то, что они наговорили Степану.

Утро только начиналось. Из открытых окон нового, каменного дома Степана, из сеней и горницы, из хлевов выбрасывают щепки и разный мусор — семья готовится к новоселью, освящению и приходу народа.

Пополудни, когда тучи покрыли небо и стало прохладно, пришла баба Шуня. Мы, конечно, всем табуном примчались следом за ней. Она остановилась перед домом, выпрямилась. Степан ожидал, что она скажет, как оценит его новый дом. Пожалуй, ни к кому он так не прислушивался, как к этой старой и гордой бабе. А та перекрестилась, посмотрела на небо, на дом и промолвила с восхищением:

— Красавец!

Прежде чем услышать, Степан увидел это восхищение в ее глазах. Губы бабы Шуни были плотно сжаты, щеки напряжены, и только в глазах стоял блеск.

Взойдя на крыльцо, она повернулась в сторону восхода, начала креститься и говорить бесстрастно и непонятно, отчего не только нам, но, видно, и Степану стало страшно.

В дом она вошла важно, степенно, не глядя по сторонам, исполненная достоинства и внушающая страх. И сразу же — неудовольствие. В переднем, красном углу висела божница — малый стекольчатый шкаф на полочке для постановки икон, образов.

У бабы Шуни в доме висел половинчатый поставец во всю стену, а у Степана — малый, на полочке. Неуважение к богу от такого богатого человека. Поэтому баба Шуня тут же высказала упрек:

— Мог бы и во всю стену поставить божницу-то, не обеднел бы.

Помолчала и добавила, уточнила:

— Не разорился бы.

На божнице у Степана хранилась святая вода, освященная верба, пасхальное яичко. Это произвело хорошее впечатление на бабу Шуню. Но от ее острого взгляда не ускользнуло и то, что там же виднелись бумажки — счета, расписки, платежные тетради и прочее. Как всегда у мужиков, у Степана эти документы хранились тоже на божнице — месте, не всякому доступном. Баба Шуня была недовольна. Она хмуро усмехнулась и сказала:

— Ты ведь, Степан, слава богу, неграмотный, а документы-то зачем рядом с богом положил? К чему?

Степан подошел к бабе Шуне и встал смиренно.

— Ну, че стал? — спросила она.

— Дак ведь я вижу, что-то Аграфена Васильевна недовольны? — ответил он тоже вопросом.

Она с силой стукнула суковатой палкой, которую всегда носила с собой, и угрюмо произнесла приговор:

— Все хорошо, но не время.

— Как понимать? — переспросил Степан.

— А вот так. Всему свое время и время всякой вещи под небом, — ответила баба Шуня. — Опоздал ты, Степка, с домом каменным. Нэпу-то конец, говорят. Опять на коммунию поворачивают. Кабы тебе худа не было.

— Так что же сейчас, Аграфена Васильевна, — снова спросил Степан, — когда ему конец пришел, строить нельзя? Время разрушать, что ли, пришло? Как понимать?

Баба Шуня посмотрела на него с удивлением и сказала, словно кипятком обожгла, отчего Степан как-то съежился, будто ростом меньше стал:

— А я думала, кум, что ты умный мужик.

— Так все-таки? — настаивал униженно Степан.

Но баба Шуня обратилась к божнице, перекрестилась, снова повернулась к людям, стоящим в новом каменном доме Степана, и начала вещать, подняв глаза вверх, отчего опять стало страшно:

— Он строит, как моль, дом свой и, как сторож, делает себе шалаш. Ложится спать богачом и таким не встанет…

— Так что, матушка Аграфена Васильевна, — обратился к бабе Шуне Степан, удрученный, со слезами на глазах, — все это попусту? Ни к чему это все строилось?

— Все в воле божьей, — ответила тихо и покорно баба Шуня.

Сойдя с крыльца, перекрестила дом, что-то пошептала, перекрестилась сама, повернулась и пошла прочь. Степан подбежал к ней мелкими шажками. Было странно видеть, как этот огромный мужик бежит таким манером. Долгорукий, с огромной головой и квадратным лицом, на котором половину, пожалуй, занимал толстый, раздвоившийся к концу нос с кровяными жилками, Степан переступал рядом с бабой Шуней мелко-мелко. Куда девались привычная манера держать себя по-хозяйски, уверенность в себе и сознание безотказности во всем! Обычно это был холодный и неторопливый человек, а тут на наших глазах Степан вдруг превратился в провинившегося медведя, который старался обойти бабу Шуню, чтобы сунуть ей в руку тряпицу с деньгами за ее труд. Баба Шуня даже не взглянула на то, что дал ей Степан, а машинально положила в карман. Степан остановился и стоял, пока баба Шуня не захлопнула за собой калитку. Тогда он вошел в дом, не отрываясь, один за другим, с отчаянной решимостью и еле сдерживая рыдания, вылил в себя три ковша браги и повеселел.

Вышел на крыльцо, поправил на голове фуражку, одернул пояс на рубахе и громко сказал:

— Ишь ты, как брат и сестра в одну дудку поют. Спелись, проклятые!

Он имел в виду Абрама и бабу Шуню, которые были братом и сестрой и любили друг друга, хотя постоянно ссорились на людях.

Увидев нас, свидетелей его третьего краха за один праздничный день, Степан по-пьяному пошел на нас с вытянутыми руками — так обычно ловят кур. Начал орать.

Мы опять разбежались, рассеялись кто куда, чтобы ночью снова прийти к дому Степана, ибо небывалое и великое новоселье невозможно было никому остановить, и оно широко и радостно справлялось всей деревней, хотя этого Степану уже не хотелось.