Я тогда тебя забуду

ПАЛЬКИНА СМЕРТЬ

Я был повинен в гибели Пальки. Через три года после наших походов на Лугу, когда мне было уже девять, а ему четырнадцать лет, нас послали пасти коров.

За старшую у нас была Авдотья-Мишиха, баба горластая и злобная. Она то и дело кричала:

— Ефимка, загони корову! Ослеп, что ли?

Я бросался со всех ног.

— Ты че, Чибрик, уснул? Не пущай ее! Вишь, в жито пошла!

Палька бежал выполнять указание.

Стадо в коммуне было большое. Трава в тот год была плохая, и коровы вели себя неспокойно. Авдотья весь день кричала на нас, сама же не двигалась с места. Когда я или Палька жаловался на усталость, она говорила:

— Ишь какой барин. Не развалишься.

Но иногда она пускалась в рассуждения:

— Ты че это, Чибрик, коров в коммуну пошел караулить? Те есть нече?

— Дак ведь, — пожимал плечами Палька, — хлеб-то хоть и есть, да работать тоже надо.

— Ну, если бы хлеб у всех был, — отвечала ему Авдотья, — дак никто бы работать не стал. Ты уж поверь мне.

Когда было спокойно, Авдотья обычно спала.

Вот она спит, храпит раскатисто, и вдруг где-то на самой вершине храп прерывается, и Авдотья выкрикивает как сумасшедшая:

— Ты че, Чибрик, совсем уснул? Рази не видишь, куда корова-то пошла?

Палька вскакивает как ошалелый и бежит, не зная куда, лишь бы не оставаться на месте, — настолько он боится окриков Авдотьи.

— Ты посмотри на него, — говорит Авдотья, указывая на Пальку. — Вот блаженный-то. Совсем дурак.

Палька слушает ее и смущенно, будто извиняясь, улыбается.

— А ведь я тоже могла быть такой, — вспоминает Авдотья. — Когда мне было четыре года, мама с теленком меня оставила. Я заигралась, а он возьми да и засоси скатерть на вешале. Вот уж мать меня била, не приведи никому! До сих пор голова болит. Иной раз, перед дождем, думаешь, что расколется на части. Тоже была бы блаженной. Бог миловал.

Иногда Палька вдруг уходил в себя, замыкался. Он мог подолгу, не отрываясь, разглядывать какую-нибудь травинку, ничем не примечательный камень, дно реки со следами от коровьих копыт или водоросли, сопротивляющиеся течению воды. В такие моменты я боялся его потревожить, а Авдотья с ненавистью кричала:

— Ты, Чибрик, не спи! Вишь кроты бугров-то нарыли! Отгони оттуда скотину-то. Не дай бог какая ногу сломает. Че тогда Егор Житов скажет?

Из сосредоточенного, отрешенного состояния Палька выходил медленно, поэтому Авдотья кричала:

— Да проснись ты, ирод!

Однажды Авдотья ни с того ни с сего спросила:

— А что, ребята, хочете, поди, молока-то парного?

Мы недоуменно подняли головы и молчали, ожидая дальнейшего развертывания событий.

— А где его возьмешь? — спросил я.

— А вот оно, рядышком ходит, — показала на коров Авдотья.

Мы посмотрели на жующее стадо. От него несло молоком. Я понял, на что намекает Авдотья, и испугался:

— Дак ведь нельзя.

— Почему нельзя, коли хочете, — с усмешкой произнесла Авдотья.

— Егор Житов узнает, — сказал я.

— Дак ведь если вы сами скажете, — успокоила Авдотья.

— Господь бог увидит. Грех это, — сказал Палька.

— А с тобой я и говорить не хочу, с дураком, — ответила Авдотья, взяла посудину и направилась к коровам.

Авдотья какое-то время спокойно ходила в стаде.

— Надо бы вот эту подоить, — наконец проговорила она.

Корова, на которую показывала Авдотья, стояла грустная. Казалось, она все понимала и потому тоскливо глядела на нас.

— Эту бы надо. Ишь как она просит, — сказала Авдотья. — Но вот беда: только что отелилась. Молоко-то у нее дурное еще. Не едят его люди-то.

Потом Авдотья решила:

— Вот эту буду доить, с зеркалом, — и указала на корову, около хвоста которой была светлая шерсть. — Вот ее буду, — повторила она и направилась к корове.

Та повернула голову, выжидающе посмотрела на Авдотью и облизала губы широким шершавым языком.

— Это молочная корова, Ефимка. Вишь у нее колодцы какие, — с этими словами Авдотья потрогала у коровы ямки под ребрами, подсела на корточки и начала доить.

Она дергала за соски, выжимала из них молоко, тренькала играючи. Из сосков упругими и густыми струйками молоко било в посудину. Закончив доить, она погладила корову по вымени и сказала насмешливо, как бы одобряя и не одобряя ее характер:

— Уж, больно ты смирная. Ведь такую-то доит всякий, кому не лень.

Пить молоко Палька отказался наотрез.

— Вот, рази не дурак! — воскликнула Авдотья.

Я смалодушничал. Мы по очереди пили с Авдотьей молоко и похваливали.

— Понимаешь, Ефимка, — говорила мне восторженно Авдотья, — она еще по четвертой траве. А что дальше с ней будет? Всю коммуну зальет молоком!

— А у нас корова была до коммуны о пяти телятах, — вступил я в разговор.

— Дак она же у вас подохла? — спросила Авдотья.

— Подохнешь, если тебе в корм стекла насыплют, — ответил я с обидой.

— А не надо было отцу твоему в коммуну-то всех загонять. Ему с Егором Житовым завсе больше всех надо. Вот ему и подсыпали стеклянок.

Лето заканчивалось. Бабы приходили доить коров уже не три, а два раза в день. Выпадали теплые дожди, и трава ожила, полезла из земли, будто весной. Молока было много. Авдотья по-прежнему доила то одну, то другую корову, и мы были постоянно с парным молоком. Мама даже как-то заметила отцу:

— Егор, ты погляди, Ефимка-то наш какой круглый стал. Выгулялся за лето.

На что отец ответил:

— А что, парень в силу входит. Мужик как-никак.

Авдотья, отпаивая меня молоком, говорила:

— Пей, пока есть. У нас, в коммуне-то, не больно откормят. Всё в город да в уезд норовят отвезти.

Как-то я заметил, что Авдотья пристально смотрит на меня. Спросил раздраженно:

— Ты че?

— Дак ведь и посмотреть нельзя? — ответила она обиженно. — Вишь ведь какую власть забрал. А смотрю-то я почему? Больно ты басок стал — весь в отца своего. Ох, бабы его любили, жеребца вороного! А думаю-то я о чем? Как под копытом станет сыро, дак не больно молочка-то попьешь. Дело-то к осени катится. Пользуйся, поминай Авдотью.

Так, казалось, и закончится скоро наша с Палькой коровья эпопея. Я пойду учиться, а Палька, свободный от дел, будет бегать по деревне с санками. Баба Шуня в школу его не отдавала — учила сама закону божьему.

В начале осени голые поля, освободившись от всего, что на них выросло за лето, казались усталыми и неуютными. От перелесков и кустарников ветер неустанно приносил пряные запахи увядающей листвы. Леса стояли бронзово-зеленые и красноватые и были не столь восхитительны, сколь грустны. Природа жила в ожидании холодов. Она сбросила с себя веселые и нарядные одежды и стояла кроткая и унылая.

Весной, начиная пасти коров, мы с Палькой были полны надежд. Мы ждали: вот будет что-то хорошее, какая-то радость, произойдет что-то такое, чего еще никогда не было. Но сейчас, когда луга из зеленых превратились в желто-грязные, а редкие осенние цветы приобрели бледный оттенок и лиловатый вялый отлив, все надежды испарились. Осталось одно: ожидание холодной зимы, которая придет на смену дождливой и грязной осени, закроет землю белой пеленой, заморозит ее — тогда все будут жить ожиданием весны.

Желтые прозрачные листья то и дело кружились вихрем по полям и дорогам. Косые лучи солнца то покрывали землю неуверенными длинными полосами света, то быстро исчезали.

Время от времени выпадали дни, в которые природа, видимо, забывала, что наступила осень. Было по-летнему светло и жарко. Откуда-то появлялись оводы. Они шумели, жужжали, нападали на стадо. И было неспокойно.

Однажды, в один из таких дней, Палька пришел печальный. Я это сразу заметил и потому спросил:

— Ты че?

— Заболел.

Авдотья тут же определила причину болезни:

— Вишь, молоко не пьешь. Все бога боишься да надеешься на него, что он тебя напитает. На-кося, выкуси. Напитали такого, вперед ногами вынесли. И ты потому такой болезный. Погли, Ефимка-то какой стал!

Палька молчал, а мне было стыдно. Казалось, что я предал Пальку.

В этот день в стадо выпустили быка. Это был не какой-нибудь беспородный деревенский замухрышка. Бык был племенной, огромный, тяжелый и страшный. Егор Житов привел его из города. Говорили, большие деньги за него коммуна заплатила. Когда весь скот собрался на выгоне, бык мощными рогами отшвырнул жердь, как игрушечную, с изгороди и устремился на клеверище. Коровы бросились за ним.

— Ефимка! — крикнула Авдотья. — Заверни этого черта! А ты, Чибрик, задержи стадо! Не пускай его на клевер — обожрутся. От Егора Житова попадет.

Несмотря на распорядительность, проявленную при этом, сама Авдотья и шагу не ступила.

Я стороной обошел быка и встал на его пути. Бык остановился, наклонил голову и начал рыть землю копытом правой передней ноги.

— Куда? — угрожающе крикнул я, вспоминая, как это делают мужики, отвел кнут назад и с силой выбросил его вперед.

Раздался страшный удар. Бык попятился.

— Ага! — крикнул я злорадно. — Что, волчья сыть, получил?

Снова отвел кнут назад, снова с силой выбросил его вперед и, как учил меня Гриша Косач, одноглазый и жестокий парень, повел кнутовище на себя. Вместе с громким ударом, с треском, похожим на выстрел, бык всей своей тяжестью подпрыгнул и, не удержавшись на ногах, упал на землю и остался лежать в таком унизительном положении.

— Ну что? — захохотал я, торжествуя победу, и стал приближаться к быку. Страх мало-помалу выходил из меня.

Бык лениво поднялся и подчеркнуто нехотя направился к выгону.

Я сделал еще несколько хлопков кнутом, и все коровы трусливо побежали за быком. Мне было радостно оттого, что бык побежден.

С выгона скот привычно пошел по прогону на дальнее пастбище. Бык затерялся в стаде, и мы о нем на время забыли.

На пастбище сначала было спокойно. Мы с Палькой сели на бугре, с которого все стадо было видно как на ладони.

— И как ты его не боишься? — спросил Палька.

— Почему не боюсь? — ответил я откровенно ему, как другу. — Я до того боюсь, что колени подгибаются. А что делать? А если скот траву вытопчет? Что тогда Егор Житов скажет?

Палька смотрел на меня с восторгом. Я радовался оттого, что он простил мне малодушие с парным молоком.

Бык вначале ходил в стороне, насыщался зеленью. Правда, раз к нему подбежал отсаженный от матери сосун, но, увидев грозного хозяина стада, повернул обратно и несколькими прыжками преодолел расстояние, отделявшее его от коров.

Бык продолжал спокойно щипать траву, когда к нему снова подбежал осмелевший отъемыш. На морду у него была навязана ежовая шкура с иглами, чтобы корова не давала ему сосать. С разбегу несчастный теленок ткнулся ежевиной в бок своему отцу. Тот мотнул головой, и теленок упал как подкошенный. Бык на это, однако, не обратил внимания и уходил от лежащего теленка все дальше и дальше.

Когда Палька подбежал, чтобы оказать помощь, теленок резко подпрыгнул, встал на все четыре ноги и бросился спасаться к коровам.

Бык вошел в стадо и начал ходить вокруг молодой телки. Та с испугу шарахалась то в одну, то в другую сторону, но он настойчиво отбивал ее от коров. Когда эта пара отделилась, Авдотья крикнула мне:

— Ефимка, че ты смотришь на него? Огрей как следует!

Я откинул кнут назад и нанес быку удар, после которого тот, забыв о своих намерениях, вскинул голову и бросился в стадо.

Авдотья была довольна моими решительными действиями, а поведение быка порицала:

— Вот ведь, дурак, какую выбрал — году нет. Куда ей, она еще на ногах еле держится. А в стаде иные ходят по четвертой траве, никак не обходятся. Вел бы праздную да гулял бы с ней, тогда, смотришь, и яловых бы не было. Ты погли-ко, Ефимка, как они на него смотрят.

Действительно, когда бык проходил мимо, коровы оживлялись, вытягивали головы, принюхивались к нему и призывно ревели.

— Иди к яловице, коровья смерть! — крикнул я быку, чувствуя, что меня заносит.

Тот поднял тяжелую голову, внимательно и недовольно посмотрел на меня. Но я уже совсем распоясался.

— Ты че, чума, смотришь? — крикнул я. — Думаешь, испугаюсь?

Бык закрыл глаза и отвернулся.

К полудню скот начал дурить.

— Ишь, с жиру бесится, — указала Авдотья.

Коровы бегали кругами. Они ревели и прыгали, задрав хвосты. Крупные оводы донимали скотину.

Мы погнали стадо к реке, к водопою. Впереди шел бык. Он медленно продвигался по высохшему руслу ручья и, когда подошел к реке, загородил собой проход к воде. Стадо остановилось перед крутым спуском, не решаясь двигаться вперед. Мы встали по сторонам и некоторое время, наблюдая беспокойство коров, не знали, что делать. Предприимчивая Авдотья быстро нашла решение.

— Ребята, идите по ту сторону! — крикнула она. — Ефимка, дай ему кнута!

Мы с Палькой перепрыгнули через речку и начали подходить к быку с разных сторон.

Я подошел к быку ближе, чем Палька, и с противоположного берега, через реку, ударил его кнутом. Удар пришелся по брюху. Бык наклонил голову, потом не торопясь обернулся направо и налево, озирая все стадо и нас с Палькой. Я отчетливо увидел у быка на лбу зализанный вихор из жестких крутых волос. Бык повернулся к нам другим боком, и на окороке я увидел выжженное жегалом тавро — буквы К и П. Они означали название нашей коммуны — «Красный Перелаз».

Я снова ударил кнутом, но быка не задел. Он повернулся ко мне и сделал шаг вперед. Скользнув вниз, к воде, он уперся, и копыта широко раздвоились. Бык приник влажными ноздрями к воде, тряхнул головой и начал сосать освежающую воду. При этом не сводил с меня внимательных светлых глаз. Мощный хвост он закинул на широкий костлявый зад. Время от времени он подергивал мускулами, сгоняя надоедливого овода, отчего по его гладкой, лоснящейся коже пробегала нетерпеливая волна.

Я увидел, как бык все больше и больше задом сползает к воде, и вдруг понял, что он готовится прыгать. Тогда я бросился бежать, споткнулся, больно ударился о камень, упал. Кнут за что-то зацепился, кнутовище вырвалось из руки и отлетело в сторону. Когда я повернулся, чтобы найти его, я увидел тяжелый и мощный прыжок быка.

Ужас охватил меня, и я начал судорожно отползать от быка, скуля. И в это время услышал отчаянный крик и увидел, что ко мне бежит Палька.

Бык шел на меня неторопливо. Он бил себя хвостом по заду, голову держал низко, вполоборота, так что виден был лишь его левый кровавый глаз, нацеленный на меня. Он шел, сотрясая и разбрасывая по сторонам землю. Казалось, ничто не способно было его остановить, и я замер на месте. Я уткнулся в землю, кричал: «Ма-а-ама!» — и не слышал своего голоса; как во сне, захлебываясь, глотал горячий воздух и уже представлял, как бык пронзит меня насквозь выставленным вперед рогом, раздавит своей тяжестью и я буду валяться мертвый на берегу. Я закрыл глаза и ожидал, что вот-вот это произойдет. И в это время голос Пальки заставил меня поднять голову и осмотреться.

— Ефимка, уходи-и-и!!! — кричал Палька.

Он подбежал к быку сбоку и, размахивая руками, пытался его остановить. Но бык не обращал на него внимания. Тогда Палька схватился за рог, но бык и этого не заметил и тащил его за собой. Палька отскочил в сторону. Я увидел его огромные округлившиеся глаза и белое лицо. Бык повернул к нему голову и на миг остановился. Палька забежал вперед, широко раскинул руки и загородил собой дорогу быку. Я отполз в сторону. И в то же мгновение увидел, как бык прочертил по земле рогом в сторону Пальки, устремился вперед и, когда наткнулся на него, свирепо бросил голову вверх. Палька вскрикнул и упал на камни. Потом отполз в сторону, приподнялся на локте, встал на четвереньки, на обе ноги.

Бык уходил в лес, широко размахивая огромной и мощной головой. Я пришел в себя и крикнул Пальке:

— Сейчас я ему покажу!

Нашел кнут, схватил его и побежал к быку. Я быстро его догнал. Когда ударил первый раз, он остановился.

— Ага, тебе еще мало? — крикнул я и снова нанес удар.

Бык повернулся ко мне. Тогда я еще раз с силой ударил его. Раздался грохот, из морды брызнула кровь. Бык взревел и бросился от меня. Я бежал за ним и бил беспощадно. Бык ревел испуганно и жалко. Я бежал и бил, пока были силы. К Пальке я возвратился возбужденный и радостный.

— Палька, — кричал я, — ты видел, как я его проучил?!

Палька лежал, уткнувшись лицом в землю, неестественно подвернув под себя руки и поджав ноги.

— Палька! — крикнул я. — Палька!

Он не отвечал. Я схватил его за плечи, повернул лицом к себе и увидел, что изо рта вылилась и загустела кровь, на лбу выступил пот, а по лицу ползали мухи. Я отогнал мух, провел пальцами по лицу Пальки и отдернул их в ужасе: кожа была холодная и липкая. Палька смотрел на меня белками глаз.

В припадке безумного страха я начал кричать:

— Авдотья! Авдотья!

Коровы стояли в реке и привычно, не прерывая жвачки, пили протекающую у них под ногами замутненную воду. И тут к горлу подкатило что-то острое и горячее, и меня начало рвать.

Авдотья подошла, приподняла Палькину голову, закрыла ему глаза дрожащими пальцами и сказала:

— Ну, доигрались, черти! Вот погоди, будет тебе от Егора Житова. Уж он те даст!

Впервые в жизни я видел смерть человека. Я не знал, что надо делать. Палька теперь уже лежал иссиня-белый. Я ни о чем не думал. В голове и в сердце был только страх. Я боялся Пальки, чувствуя свою вину перед ним. Я боялся бабы Шуни, предвидя весь ужас предстоящей встречи с ней. Я боялся Егора Житова.

— Из-за тебя все, из-за ирода! — укоряла меня Авдотья. — Это ты быка раздразнил.

А я думал: как приду домой, что скажу Егору Житову и бабе Шуне? Что со мной сделают?

Вечером Егор Житов спросил в столовой:

— У кого это хватило ума быка в стадо пустить? Разве ребята с ним справятся? — А Авдотье сказал: — Судить тебя надо, Авдоть. Вишь, парня погубила.

— Дак ведь это всё они, баловники! — начала кричать Авдотья.

Егор Житов раздраженно махнул рукой.

Баба Шуня в тот же вечер пришла к Авдотье — плевала ей в лицо, рвала на ней волосы, царапала грудь, шею, лицо, угрожала адом.

На следующее утро я увидел бабу Шуню и понял, что пропал. Я подошел к ней, готовый на все, и тихо сказал:

— Из-за меня это он, Палька-то.

И разревелся.

Баба Шуня обняла меня, погладила по голове и сказала:

— Ну что ты, Ефимий. На все божья воля: бог дал, бог взял. На тебя я зла не имею.

И после того как Пальку похоронили, я продолжал пасти коров. Быка уже не выпускали в стадо: Егор Житов запретил.

Много раз я видел Пальку во сне. Я говорил ему:

— Возьми меня с собой, Палька.

Но Палька меня отталкивал и отвечал:

— Если я тя возьму с собой, то ты умрешь. А тебе еще надо жить да жить. Я те дам.

И уходил обиженный, хотя и смотрел весело.

Все напоминало мне Пальку, было пусто и тоскливо, не переставая ныла и болела грудь. Голая земля, черные деревья, потерявшие листья, потемневшие ели, кое-где стоящие на межах, нагоняли тоску.

Я сижу под деревом. Какая-то птица прыгает с ветки на ветку, потом останавливается и затягивает песню. Этой песней она прощается с осенью. Я с замиранием внимаю ей, и все вокруг исчезает, все умолкает, и в сердце остается только эта птица, Палька да я.

А Авдотья кричит безобразно диким голосом:

— Ефимка, уснул, что ли? Бежи, загони корову. Вишь, на озимь пошла!

Я нехотя поднимаюсь. Расправляю кнут и вяло кричу на корову, но та не слушается. Авдотья укоризненно говорит:

— Что ты какой блаженный стал? Совсем как Палька Чибрик. Погоди, Егору Житову скажу, какой ты работник стал никуды.

— Ты Пальку не трогай! — кричу я ей. — А говори кому угодно.

И долго еще я был в таком состоянии, когда ничто не радует, ничего не хочется и кажется, что нечего ждать.