Я тогда тебя забуду

МУЖИКИ ОТДЫХАЮТ

С возвращением отца из города в избе у нас стало людно и шумно. Каждое утро ни свет ни заря приходили мужики. Здоровались. Говорили о погоде, хотя зимой в деревне никто в поле не работал и почти никуда не выезжал. Бабы скотину кормили, хлеб пекли, что-то готовили на завтрак, обед и ужин, стирали, по вечерам ткали и пряли. Мужики только за дровами в лес ездили, и то в том случае, если летом не напилили и не накололи поленницу около дома. И все-таки, сходясь вместе, они прежде всего говорили о погоде. Говорили о ценах на базаре, хотя продать ни у кого почти ничего не было, а купить не на что. Говорили о том, кто заболел, а кто умер или убили кого. Если болели или умирали дети, то об этом разговора никогда не было — такую мелочь вниманием не удостаивали. Ввиду того что все жили безвыездно, мужики знали всех, кто жил в соседних деревнях в окружности на десять-пятнадцать верст. Говорили о пожарах, хотя зимой они случались редко. Рассказывали о том, как кого-то ограбили, хотя грабить, по существу, было некого. Но ведь надо же было о чем-то говорить, время занять!

Приходил Вася Живодер, вытаскивал колоду карт, садился на пол, на солому, давал снять, сдавал и вскрывал козыря. Никто не знал, что связывает нашего отца с Васей Живодером. Отца все уважали и побаивались. Мужик он был здоровый и сильный, характером крут и своенравен и ни перед кем не заискивал. Вася Живодер со своим прозвищем никогда не расставался. Многие в деревне даже не знали его настоящую фамилию. Так всегда Живодер и Живодер. Одни его ненавидели, другие презирали. Он мог запросто обмануть и украсть, любил исподтишка поиздеваться над человеком, власть свою показать, нагадить, если можно, ни за что ни про что. Потом уже где-то я прочитал, что людей связывают не столько добродетели, сколько пороки. Но у отца с Васей Живодером даже пороков одинаковых не было.

Так вот Вася Живодер каждое утро приходил к нам, рассаживался на полу как дома, вытаскивал карты и готовил их к игре. Карты делались из грубой плотной бумаги. Листки склеивались по два мучным клейстером, чтобы были твердые. Потом из картошки вырезали изображения знаков, намазывали их чернилами и наносили на листки. Самодельные карты были толстые, рыхлые и растрепанные, но играть было можно.

Мужики рассаживаются вокруг. При этом всегда находится кто-нибудь, чтобы подлизаться к бабушке, которая со своим неукротимым нравом могла и веником выпроводить из дому непрошеного гостя.

— Уж больно у вас в доме, бабка Парашкева, играть хорошо. У одних холодно, у других жарко, а у вас в самый раз, — говорили ей обычно.

Та хотя принципиальных возражений против подобного рода сборищ и не высказывала никогда, но ворчала:

— С вами, с картежниками, в избе больно тесно стало, не повернешься. С утра козыряют, сесть некуда. Избу внаем отдаем, сами на полатях живем.

Играют сначала в дурачка. Каждый старается сопроводить ход, замысел, ситуацию игры какой-нибудь шуткой. К примеру, кто-то во время игры вздумает проверить чужой ход — сразу же это вызывает реплику:

— Блудливая свекровь и снохе не верит.

Услышав такую шутку, бабка Парашкева обижается: думает, что про нее говорят.

Я иногда, когда не холодно, в самом начале игры слезаю с полатей и засматриваю кому-нибудь в карты. Кто-то щелкает меня по носу и приговаривает:

— Ну что, получил? Прогнали Варвару из чужого амбару?

Я, конечно, моментально оказываюсь на полатях. Потом начинают в дурачка на щелчки играть. Разогреваются, готовят себя к большой игре — в очко. Ходят, бьют, кроют. Потом щелкают друг друга по носу. Кто хохочет, а у кого слезы из глаз или кровь из носа.

Но вот и очко началось. Тут не подходи. Мы уже с полатей боимся слезть. Правду говорят: то не игра, что взаправду пошла. Игра становится нервной. Веселья уже нет, его заменяет азарт. Ставки медленно, но неудержимо возрастают. Сначала на медяки, потом на бумажные рубли, затем на носильные вещи (тяжелко́, азям, тулуп), доходят до орудий труда (хомут, седелко, вожжи, чересседельник, телега, которую зимой не жалко, сани).

Кто-то, проигрывая, хочет выйти из игры, но его уговаривают, силой удерживают, а иногда и запугивают, угрожают, что играть больше не посадят. Кто-то начинает хитрить и обманывать, его бьют по рукам, кулак к носу подносят. Разгорается ссора, но до драки не доходит, потому что все пока трезвые.

Я не помню случая, чтобы в обмане уличили отца, потому что он был выше обмана, — никто и подумать не мог, что он будет передергивать, подглядывать или мухлевать. Не такой он был человек. Никогда в обмане не обвиняли и Васю Живодера, хотя все знали, что он на руку нечист и без обмана дня не может прожить, — боялись, что без него игра распадется.

Так и играют часами, не вставая, если только кто выскочит на минутку во двор. Играют не торопясь. Каждый держит карты так, чтобы никто подглядеть не смог. Каждый долго что-то про себя рассчитывает, в своем умишке прикидывает, но карту на стол кладет соответственно своему характеру и темпераменту: один бурно, с шумом, так что, смотришь, карты разлетаются врассыпную; другой тихо и робко, а третий так будто и воровски. А между ходами каждый карты свои перекладывает — мозгует, видно, что-то, пытается незаметно подглядеть, что у соседа, изучает по поведению и лицу, у кого что. Нет-нет да и скажет кто-нибудь что-то глубокомысленно или шутливо, хотя видно, что всем не до шуток: проигрывать кому хочется? Тонкая психология. И следить за ней сверху, с высоты полатей, доставляет нам огромное удовольствие, мы переживаем то страх, то трепет ожидания, то радость — в зависимости от того, как у кого из мужиков игра идет.

Но любая игра расчетом красна. Наконец приходит и у них этот расчет. Если кто-то проигрывает и не платит, его заставляют раскошелиться. Не буду описывать, как это делалось. Никакого удовольствия такое дело даже нам, наблюдающим сверху, не доставляло. Кроме страха, никаких иных переживаний мы при этом не испытывали. Разве приятно смотреть, как с мужика свои же люди сдирают пиджак, рубаху или посылают, чтобы он притащил из дома хомут и он приносит?

К Авдотье-Мишихе за самогоном посылают обычно того, кто проигрывается вчистую. Ждут его всегда с нетерпением. Известно, что карты хмель любят: они вину братья. Поэтому картежная игра всегда завершается пьяной потехой.

Когда посыльный возвращается от Авдотьи-Мишихи уже заметно навеселе, его встречают и с облегчением, и с укором.

— Ты че так долго ходил? — спрашивают недовольные мужики.

— Да ведь недогон был у Авдотьи-то, — оправдывается тот. Он, конечно, обманывает, но врет складно, поэтому все верят. — Че я вам первый выгон принесу? Не свиньям беру. Я попробовал самую малость. Смотрю, мутный и вонючий больно. Нечто такую отраву пить можно? «Нет, — говорю я Авдотье, — давай ее обратно в чан, проклятую. Еще-раз перегони, — говорю, — иначе не возьму. Трудовые, не краденые, платим». Заставил перегнать, хоть она и упиралась. «Не буду, — говорит, — и так слопаете, не подохнете. Не такую пьют». Зато сейчас, как зеркальце, светленькая, да чистенькая, да сладенькая.

— Да, всему свое время, — поддерживают его вранье мужики. — И самогонку не всяку пить хотца.

Начинается пир. И в самом начале его — душевный подъем, восторги и восклицания кругом.

Известно, что вино пляске брат. Сначала плясали. Тут уж пошла изба по горнице, сени по полатям — сплошная гульба. И незаметно хмельное веселье переходит в безобразную попойку. Пошел черт по бочкам. Пирушка шумит, пляшет и поет:

Идет бражничанье — пьют хмельной напиток, гуляют мужики, пропивают, что трудом и по́том все лето приобретали.

Отяжелев и устав, усаживаются кто за стол, кто на пол, разбиваются по двое, по трое и беседуют. Говорят и говорят — вино язык развязывает, потому и говорят, наговориться не могут, и какое-то время чувствуют друг к другу ту дружескую приязнь, которую самогон добывает из самого нутра. Говорят, хлопают друг друга по спине, обнимаются и целуются. И опять пьют и целуются. Но вот уже кто-то сваливается, совершенно осоловев и не выдержав нагрузки на голову и живот. Другие же, достигнув апогея опьянения, все еще ходят и целуют всех без разбора, а третьи хмуро взглядывают на каждого, усиленно пытаясь сообразить, почему им так плохо, тяжело и невесело и кто их обрек на такое существование, кто виноват. Видно, что они пытаются ухватиться за какую-то мысль, которая от них уходит. И уже зубы скрипят, и мат повисает в воздухе.

Мудрено ли, что миром картежная игра заканчивалась редко. То и дело возникали ссоры. Вот мы уже с полатей замечаем, как один из пьяных, тяжело ворочая головой, переводит взгляд с одного своего товарища на другого. Кажется ему, что кто-то относится к нему без должного уважения — это затрагивает его обострившееся самолюбие и делает агрессивным. Он ищет себе жертву. Наконец поворачивается к соседу и неразборчиво произносит:

— А я вот разобью тебе рыло да скажу, так и было.

Тот не понимает ничего, поэтому спрашивает:

— Ты о чем это?

Мужик смотрит на него как племенной бык и что-то говорит. Сосед опять спрашивает:

— Ты че это глядишь на меня, будто подавился чем?

Мужик молчит. Тогда сосед наступает на него. Мужик пытается ухватить соседа за грудь, но руки срываются, и он тяжело падает на лавку, оттуда вниз, только пол ходуном начинает ходить.

— Ты че это моего тестя обидел? — спрашивает другой мужик, подходя к соседу, который без вины виноват. — Учти, я оплеуху не с весу отпускаю.

Но сосед уже вскакивает. Он тоже пьян и никого не боится, хотя он «зятю» только по плечо.

— А ну, попробуй, возгря!

Тот стоит и раздумывает, как половчее взять. Мы видим, что и у него, как у быка, глаза наливаются кровью.

— Ну что? — торжествующе спрашивает сосед. — Вода близко, да ходить склизко? Вишь, как у него слюна-то вожжой пошла?

Видя, что назревает драка, к мужикам подходит отец. «Зять» говорит ему, улыбаясь:

— Ты погляди, Егор Ефимович, че эта облезьяна-то под ногами ошивается? Я ведь ее ненароком раздавлю. — При этом он толкает мужика-соседа в грудь, тот от толчка садится на лавку. «Зять» указывает на него: — Детей сиротами сделаю.

Мужик вскакивает и бьет «зятя» в подбородок так, что слышно, как у того стучат зубы.

Отец суров. Он встает между мужиками. Теперь уже «зять» рвется в драку, но отец говорит ему:

— Ты меня слышишь?

— Слышу, — отвечает тот покорно.

— Можешь меня уважить?

— Могу.

— Ну так знай: не дело пьяной бабе коров доить.

«Зять» обнимает отца. Мужик тоже подбирается к нему, но уже под левую руку. Мир обеспечен. Отец говорит:

— Все. Концы в воду и пузыри вверх.

Еще раз все трое обнимаются. Ну, вечный мир до первой драки. Мужик садится на лавку, засыпает и вскоре падает с лавки на пол и устраивается рядом с «тестем» на соломе. А «зять», выходя из избы, забывает нагнуться и больно ударяется головой о верхний косяк двери, да так, что изба сотрясается. Ну и здоров же «зять»!

Я уже тогда понимал, что даже в этой пьяной компании картежников равенства не было, хотя в ней не было ни одного богатого мужика и достатки были ограничены только самым необходимым для того, чтобы не умереть с голода. Одни чувствовали себя хозяевами — их почитали все, — другие были как бы пониже — к ним и внимание было иное, и уважения такого они не удостаивались.

Отца моего боялись. Как только назревала драка, он лез в самую гущу, чтобы разнять драчунов и восстановить мир. С ним никто на ссору или на драку не шел, любой уступал. Все знали, что Егор Перелазов не только напоит, но и вытрезвит.

И в праздники все обычно заканчивалось драками.

В избе драка — народ у ворот глазеет, а самые любопытные внутрь протискиваются, хотя риск большой. А когда на улице, то вход бесплатный. Часто вся деревня сбегается посмотреть. Окружают дерущихся, поддерживают, подзадоривают, воодушевляют репликами и насмешками. Каждый, наблюдая со стороны и находясь в безопасности, считает, что он дрался бы не в пример лучше.

Драка разгорается, постепенно втягивая в себя посторонних. И вот люди становятся животными. А куда деваются люди? Нет, это уже скот. Трещат кости, льется кровь, слышатся крики и мат. Женщины и дети плачут. Пошли в ход палки и оглобли. Уже и мой отец, всегда строгий и неторопливый, молотит кого-то и тоже похож на зверя с вытаращенными глазами и сжатыми, оскаленными зубами — пожалуй, даже страшнее всех.

То и дело раздается по деревне крик:

— Спасите! Совсем забили человека! Зарезали!

Да, в пьяной драке побьют — не воз навьют. А наутро разговоров на целый день. Кого ни послушаешь, у всех голова болит. Мы с Санькой не понимаем их.

— Коли так башка болит, то зачем пьют? — спрашиваем мы друг друга.

— Дак, видно, сладко больно.

Как-то даже попробовали, отпили из ковша самогонки — обоих вырвало.

Отец ходит по избе и причитает, — видно, и его допекло:

— Голова ладно, голова пройдет. А что с брюхом-то делается — будто кто на колесах ездит! Ну, чтобы я да еще напился!

Мама говорит:

— Войди ты в себя-то, Егор, опомнись! Ты как Митроша Косой — где подадут, там и напьется.

Такие сравнения отец переживает с особой обидой:

— Ну что накинулась? Ну выпил, а уж с Митрошей сравнила.

— Дак ведь ты посмотри на себя — совсем вполглаза глядишь.

— Ну ладно, — отец пытается подобрать ключи к маме, — дай чего-нибудь поправиться.

— Вожжи, что ли, али чересседельник?

— За что вожжи-то? Плесни чего-нибудь в ковшик-то.

— Вчерась, поди, не захлебнулся еще?

Мама неумолима. Единственное спасение отца — кто-нибудь чужой в доме появится. Тогда и отец преображается совсем, оживает — не узнать человека.

— А-а-а, кум! — восклицает он радостно. — Входи-входи!

Кум входит виновато. Глаза красные, походка неуверенная, не раздевается, только шапку робко снимает и крестится на иконы, озираясь по сторонам, — видно, как и отец, мамы или бабки Парашкевы боится.

Сначала сидят, новостями обмениваются:

— В Содомовцах Вася Шаляпин, знаешь, безногий, до белой горячки, до помешательства, говорят, допился. Чуть бабу свою не зарезал.

— Знаю я этого Васю безногого, — говорит мама. — Тоже пьяница.

И смотрит выразительно на мужиков, а те сидят присмиревшие и следят за каждым ее движением.

— Руки у него золотые, — говорят мужики.

— Да рыло поганое, — уточняет мама.

И отец и гость послушно подтверждают характеристику Васе Шаляпину, которую ему выдает мама.

— Он, говорят, напьется, так буянит больно, — оправдывает гость себя и заодно нашего отца.

— Дак ведь и вы, — говорит мама, — смирные-то только утром с похмелья.

Пользуясь присутствием гостя и видя, что мама постепенно оттаивает, отец просит:

— А что, Серафимушка, может, нальешь болящим?

Мама неторопливо берет ковш, идет за печку, так же не спеша и неохотно приносит его.

— На, захлебнись, — говорит она отцу при этом. — Кушай, батюшка, — обращается к гостю.

— А может, и ты с нами? — неуверенно спрашивает отец.

— А с какой это радости я-то пить буду? Нечто я Авдотья-Мишиха? У меня мужик есть какой-никакой.

И вот мужики уже сидят здоровые и веселые — не узнать.

— Спасибо, хозяюшка, — говорит кум, потом оборачивается к отцу и спрашивает так, будто маму совсем не знает: — И где ты, кум, бабу нашел такую? Ну и вино! Такое, видно, только в губернии пьют, и то не все. Да я как молодой стал. Приду домой, дак ведь своя баба не узнает.

И вот уже договариваются.

— А что, кум, давай бросим все это, возьмемся за ум, — говорит один.

Другой поддерживает:

— Да, да, давай за ум возьмемся, пока там еще что-то осталось. — Он гулко стучит по голове.

— Ладно, давай сегодня позволим, а уж завтра…

— Ну а завтра…

Оба руками подводят черту: все, баста.

Но приходит завтра, и они опять берут в руки потрепанные карты, садятся вокруг них на пол, на солому, и это обещанное завтра уходит робко и незаметно, и его вспоминают, когда утром снова начинает болеть голова. И конца и края этому нет.

А мы с Санькой лежим на полатях. Здесь теплее, чем на полу. Поэтому мужики не раздеваются, иной раз даже шапки не снимают. Когда играют в карты, мы смотрим сверху и стараемся ничего не пропустить: кто как играет, что говорит, как бьет по лбу, как принимает удар, как пьет: один морщится, другой кряхтит, третий размахивает руками, а есть и такие, что закатывают глаза и крестятся. Иногда засыпаем, не дождавшись окончания игры, чтобы уж обязательно проснуться в случае драки. Тогда мы замираем от страха и забиваемся в угол, чтобы не видеть то, что делается внизу.